маршем по сельской местности. Часа в три ночи приказали остановиться:
располагаемся под открытым небом на ночлег.
Просыпаемся с солнцем и видим, что мы на краю долины, недалеко от
развалин средневековой каменной часовни, а охрана исчезла. И в долине, на не
тронутой войной земле тысячи, тысячи людей, которых, как и нас, под охраной
привели сюда и бросили. Там были не только военнопленные. Были и узники
концентрационных лагерей, которых сюда пригнали, и люди с заводов, где они
трудились, как рабы, и выпущенные из тюрем уголовники, и сумасшедшие из
лечебниц. Преследовалась цель удалить нас подальше от городов, где мы могли
устроить Бог весть что.
Были здесь и штатские, бежавшие от русских, от американцев и англичан.
Армии союзников почти уже сомкнулись и на север от нас, и на юг.
А еще были здесь сотни немцев, по-прежнему вооруженных до зубов, но
теперь притихших, дожидавшихся, кому бы сдаться.
- Обитель мира*, - сказала Мерили.
/* Исаия, 33:18./
x x x
Я сменил тему, перешел от войны к миру. Рассказал, что после большого
перерыва вернулся к искусству и, к собственному удивлению, сделал несколько
серьезных работ, от которых Дэн Грегори, герой Италии, погибший в Египте,
перевернулся бы в могиле; таких работ, каких еще свет не видывал.
Она замахала руками в притворном ужасе:
- О, прошу тебя, только не об искусстве. Оно прямо как болото - всю
жизнь барахтаюсь.
Но внимательно выслушала рассказ о нашей небольшой группе в Нью-Йорке и
о наших картинах, совсем одна на другую не похожих, за исключением того, что
это картины, и ничего больше.
Я выговорился, она вздохнула и покачала головой:
- Самое немыслимое, что можно сделать с полотном, вы, значит, и
сделали, - сказала она. - Итак, американцы берут на себя смелость написать:
"конец".
- Думаю, мы не к этому стремимся, - сказал я.
- И напрасно. После всего, что перенесли женщины, дети и вообще все
беззащитное на этой планете по вине мужчин, самое время, чтобы не только
картины, но и музыка, скульптура, стихи, романы и все, созданное мужчинами,
говорило одно-единственное: мы слишком ужасны, чтобы обитать на этой
чудесной земле. Признаем. Сдаемся. Конец.
x x x
Наше неожиданное воссоединение, сказала Мерили, для нее подарок судьбы,
так как она надеется, что я ей помогу решить одну проблему с убранством ее
палаццо, над которой она бьется многие годы: какими картинами закрыть
бессмысленные пустоты между колоннами ротонды, или, может, картин вообще не
нужно?
- Пока я владею этим палаццо, хочу оставить здесь следы своего
пребывания, - сказала она. - Сначала я думала нанять детей и женщин, чтобы
они написали здесь фрески с изображением лагерей смерти, бомбежки Хиросимы и
взрывающихся мин, которые закопали, или, может быть, чего-то из древних
времен - как сжигают ведьм на кострах, как христиан бросают на съедение
диким зверям. Но решила, что такие картины в конечном счете будут только
подстрекать мужчин к еще большей жестокости и разрушениям: "Ого, - подумают
они, - да мы же могущественны как боги. Мы можем делать самые ужасные вещи,
если нам захочется, и никто нас не остановит".
Так что твоя идея, Рабо, лучше. Пусть, приходя ко мне в ротонду, они
никакого для себя поощрения не получат. Пусть стены не вдохновляют их. Пусть
кричат им: Конец! Конец!
x x x
Так было положено начало второй крупнейшей коллекции американского
абстрактного экспрессионизма - первая коллекция была моя, и счета за
хранение картин сделали нас с женой и детьми бедняками. Никто не желал
покупать их ни по какой цене!
Мерили решила купить не глядя десять картин, по моему выбору, - по
тысяче долларов за штуку.
- Ты шутишь! - воскликнул я.
- Графиня Портомаджьоре никогда не шутит. Я знатна и богата, как все,
кто прежде жил в этом дворце, так что делай, как я сказала.
Я так и сделал.
x x x
Она спросила, придумали ли мы название своей группе, мы же никак себя
не называли. Это критики потом название нам изобрели.
- Вам бы назвать себя "Генезис", - предложила Мерили, - потому что вы
возвращаетесь к истокам, когда еще саму материю предстоит создать.
Мысль ее мне понравилась, и, вернувшись в Америку, я попытался
соблазнить ею остальных. Но никто почему-то не соблазнился.
x x x
Мы говорили и говорили, за окнами уже стемнело. Наконец она сказала:
- Думаю, тебе пора идти.
- Почти слово в слово как тогда, в день Святого Патрика, четырнадцать
лет назад.
- Надеюсь, на этот раз ты меня не так быстро забудешь.
- Я и не забывал никогда.
- Забыл только, что можно было бы и побеспокоиться обо мне.
- Слово чести, графиня, - сказал я, вставая. - Такого не повторится.
Это была наша последняя встреча. Мы, правда, обменялись несколькими
письмами. Недавно я отыскал в своем архиве одно из них. Письмо датировано 7
июля 1953 года, три года прошло с нашей встречи, и написано там, что нам не
удалось создать картины ни о чем, на любом полотне она отчетливо видит хаос.
Разумеется, это шутка. "Передай это всем в "Генезисе", - говорилось в
письме.
На это письмо я ответил телеграммой, копия которой у меня сохранилась:
В НИХ НЕ ПРЕДПОЛАГАЛОСЬ ДАЖЕ ХАОСА. ОДУМАЕМСЯ И ВСЕ ЗАКРАСИМ. ПОВЕРЬ
КРАСНЕЕМ ОТ СТЫДА.
СВЯТОЙ ПАТРИК.
x x x
Репортаж из настоящего: Пол Шлезингер добровольно отправился в
психиатрическое отделение госпиталя ветеранов в Риверхеде. Я никак не мог
справиться со страшными веществами, которые его собственное тело поставляет
в кровь, и он стал невыносим даже для самого себя. Миссис Берман рада, что
его здесь нет. Пусть уж лучше о нем позаботится Дядя Сэм.
31
Из всего, о чем мне стыдно вспоминать, мучительнее всего для моего
старого сердца - несостоятельность в качестве мужа славной, отважной Дороти
и, как следствие - отчуждение моих мальчиков, Анри и Терри, моей плоти и
крови, от собственного отца.
Что будет написано в Книге Судного дня о Рабо Карабекяне?
Воин: отлично.
Муж и отец: крайне неудовлетворительно.
Серьезный художник: крайне неудовлетворительно.
x x x
Когда я вернулся из Флоренции, дома меня поджидала жестокая расплата.
Славная, отважная Дороти и оба мальчика подхватили какой-то новейшей
разновидности грипп, еще одно послевоенное чудо. Доктор уже их смотрел и
собирался прийти снова, а заботы по хозяйству взяла на себя соседка сверху.
Решили, что, пока Дороти не встанет на ноги, я только помеха, и мне лучше
провести несколько ночей в студии около Юнион-сквер, которую снимали мы с
Терри Китченом.
Самое умное было мне уйти лет на сто!
- Хочу тебя кое-чем порадовать перед уходом, - сказал я Дороти.
- Хочешь сказать, мы не поедем в этот заброшенный дом куда-то к черту
на рога?
- Ну зачем ты так? - сказал я. - Тебе и мальчикам там понравится -
океан, свежего воздуха сколько угодно.
- Тебе предложили там постоянную работу? - спросила она.
- Нет.
- Но ты ведь собираешься искать работу. И получишь диплом
профессионального бизнесмена, мы ради этого стольким пожертвовали, и
обойдешь все конторы, пока не найдется какая- нибудь поприличнее, где тебя
примут, и у нас, наконец, будет постоянный заработок.
- Золотко мое, послушай спокойно. Во Флоренции я продал картин на
десять тысяч долларов.
Наша квартирка в цокольном этаже больше походила на склад декораций,
так она была забита огромными полотнами - друзья отдавали мне их в уплату
долгов.
Она съязвила:
- Тогда ты кончишь в тюрьме - у нас и на три доллара живописи не
наберется.
Вот какой я ее сделал несчастной, у нее даже чувство юмора появилось,
которого раньше, когда мы поженились, уж точно не было.
x x x
- Казалось бы, тебе тридцать четыре года, - сказала Дороти. Ей самой
было двадцать три!
- Мне и есть тридцать четыре.
- Ну, так и веди себя, как в тридцать четыре подобает. Как мужчина, у
которого на руках семья, а то глазом не моргнешь, как будет тебе сорок, и
тогда уж о работе и не мечтай, разве что продукты будешь фасовать или
заправлять газовые баллоны.
- Ты хватила через край.
- Не я хватила через край, жизнь такая, что за край загоняет! Рабо! Что
случилось с человеком, за которого я вышла замуж? У нас были такие разумные
планы на разумную жизнь. И вдруг связался с этими людьми, с этими босяками.
- Я всегда хотел быть художником.
- Ты мне никогда об этом не говорил.
- Не думал, что у меня получится. Теперь думаю - получится.
- Слишком поздно тебе начинать, да и рискованно для семейного человека.
Проснись! Разве для счастья не достаточно просто хорошей семьи? Другим-то
достаточно, - говорила она.
- Дороти, послушай, я ведь продал во Флоренции картин на десять тысяч
долларов.
- Они тоже пойдут прахом, как все остальное.
- Если ты любила бы меня, то верила бы, что из меня выйдет художник.
- Я тебя люблю, но терпеть не могу твоих дружков и твои картины, -
сказала она. - И, кроме того, я боюсь за детей и за себя. Война ведь
кончилась, Рабо!
- А при чем тут война? - спросил я.
- При том, что не надо безумствовать хватит уже этих лихих затей, у
которых нет шанса на успех. Ты уже получил все медали, какие можно, чего
тебе еще? Оставьте в покое Францию, зачем вам Париж? - Это была ее реакция
на наши высокопарные разговоры о том, что мы сделаем Нью-Йорк вместо Парижа
столицей живописи.
- Зачем его завоевывать? Ведь Франция наша союзница. И вообще ничего
плохого тебе не сделала.
Она все говорила, говорила, но я уже был за дверью, и ей оставалось
лишь поступить так же, как поступил в свое время Пикассо, - захлопнуть дверь
и запереть замок.
Я слышал, как она рыдает. Ах, она бедняжка! Бедняжка!
x x x
Дело шло к вечеру. Я с чемоданом пришел в студию. Китчен спал на
раскладушке. Не будя его, я решил посмотреть, что он написал в мое
отсутствие. Оказалось, он исполосовал все свои работы опасной бритвой с
ручкой из слоновой кости, унаследованной от деда по отцовской линии,
президента нью-йоркской Центральной железной дороги. Искусство от этого,
честно говоря, ничего не потеряло. Я, естественно, подумал: чудо, что он
заодно вены себе не перерезал.
На раскладушке лежал высоченный, похожий на Фреда Джонса, красавец
англосаксонского типа: прекрасная модель для Грегори, чтобы иллюстрировать
какой-нибудь рассказ об идеальном американском герое. Появляясь вместе, мы в
самом деле выглядели, как Фред и Грегори. Мало того, Китчен и относился ко
мне так же почтительно, как Фред к Грегори, - полный абсурд. Фред был
косноязычный и по-своему обаятельный тупица, а мой закадычный друг, который
спал тут же на раскладушке, окончил Йельскую высшую юридическую школу, к
тому же профессионально играл на рояле, в теннис, в гольф.
Не только эта опасная бритва досталась ему в наследство от его семьи,
но и куча талантов. Отец его был первоклассным виолончелистом, замечательно
играл в шахматы, прославился как садовод и, конечно, как выдающийся юрист,
который одним из первых начал борьбу за права черных.
Спящий мой приятель обскакал меня и по военной части, став
подполковником Воздушно-десантных войск, а в боях действительно проявил
отчаянную храбрость. И тем не менее он передо мной благоговел, поскольку я
умел делать то, чему он так никогда и не выучился, - в рисунке и в живописи
добиваться абсолютного сходства.
Что же касается моих собственных работ, висевших в студии, этих
огромных цветовых полей, перед которыми я мог стоять часами в полном
