чрезвычайно низкий. Средства, которыми она пользуется, - весьма приблизительные.
На самом деле у этих людей нет никакого представления о подлинных процессах,
происходящих в мозгу и в нервной системе. Я, к примеру, знаю, что самолет
летает, но каким именно образом это происходит, представляю себе довольно слабо.
В психиатрии схожая ситуация. И поэтому они подвергают вас совершенно чудовищным
экспериментам. Это все равно, что вскрывать часовой механизм колуном, да? То
есть вас действительно могут бесповоротно изуродовать. В то время как тюрьма -
ну что это такое, в конце концов? Недостаток пространства, возмещенный избытком
времени. Всего лишь.
Волков: Я вижу, что к тюрьме вы как-то приноровились, чего нельзя сказать о
психушке.
Бродский: Потому что тюрьму можно более или менее перетерпеть. Ничего особенно с
вами там не происходит: вас не учат никого ненавидеть, не делают вам уколов.
Конечно, в тюрьме вам могут дать по морде или посадить в шизо...
Волков: Что такое шизо?
Бродский: Штрафной изолятор! В общем, тюрьма - это нормально, да? В то время как
сумдом... Помню, когда я переступил порог этого заведения, первое, что мне
сказали: "главный признак здоровья - это нормальный крепкий сон". Я себя считал
абсолютно нормальным. Но я не мог уснуть! Просто не мог уснуть! Начинаешь
следить за собою, думать о себе. И в итоге появляются комплексы, которые
совершенно не должны иметь места. Ну это неважно...
Волков: Расскажите о "Крестах". Ведь само это название - часть
петербургско-ленинградского фольклора, как и Большой дом.
Бродский: Чисто визуально "Кресты" - это колоссальное зрелище. Я имею в виду не
внутренний двор, потому что он довольно банальный. Да я его и видел, работая в
морге. А вот вид изнутри! Потому что эту тюрьму построили в конце XIX века. И
это не то чтобы арт нуво, но все-таки: все эти галереи, пружины, проволока...
Волков: Похоже на Пиранези?
Бродский: Чистый Пиранези! Абсолютно! Такой - а ля рюсс. Даже не а ля рюсс, а с
немецким уклоном. Похоже на Путиловский завод. Красный кирпич везде. В общем,
довольно приятно. Но потом было уже менее интересно, потому что меня поместили в
общую камеру, где нас было четыре человека. Это уже сложнее, ибо начинается
общение. А в одиночке всегда гораздо лучше.
74 Диалоги с Иосифом Бродским
Волков: А как менялись ваши эмоции от первой к третьей посадке?
Бродский: Ну когда меня вели в "Кресты" в первый раз, то я был в панике. В
состоянии, близком к истерике. Но я как бы ничем этой паники не
продемонстрировал, не выдал себя. Во второй раз уже никаких особых эмоций не
было, просто я узнавал знакомые места. Ну а в третий раз это уж была абсолютная
инерция. Все-таки самое неприятное - это арест. Точнее, сам процесс ареста,
когда вас берут. То время, пока вас обыскивают. Потому что вы еще ни там, ни
сям. Вам кажется, что вы еще можете вырваться. А когда вы уже оказываетесь
внутри тюрьмы, тогда уж все неважно. В конце концов, это та же система, что и на
воле.
Волков: Что вы имеете в виду?
Бродский: Видите ли, я в свое время пытался объяснить своим корешам, что тюрьма
- это не столь уж альтернативная.реальность, чтобы так ее опасаться. Жить тихо,
держать язык за зубами - и все это из-за боязни тюрьмы? Бояться-то особенно
нечего. Может быть, мы этого ничего уже не видели потому, что были другим
поколением? Может быть, у нас порог страха был немножечко ниже, да?
Волков: Вы хотите сказать - выше?
Бродский: В общем, когда моложе - боишься меньше. Думаешь, что перетерпеть
можешь больше. И потому перспектива потери свободы не так уж сводит тебя с ума.
Волков: А как у вас сложились отношения со следователями?
Бродский: Ну, я просто ни на какое общение не шел, ни на какие разговоры. Просто
держал язык за зубами. Это их выводило из себя. Тут они на тебя и кулаками
стучать, и по морде бить...
Волков: Что, действительно били?
Бродский: Били. Довольно сильно, между прочим. Несколько раз.
Волков: Но ведь это было время, как тогда любили говорить, сравнительно
вегетарианское. И вроде бы бить не полагалось?
Бродский: Мало ли что не полагалось.
Волков: А разве нельзя было эти побои каким-то законным образом обжаловать?
Бродский: Каким? Это, знаете ли, было еще до расцвета правозащитного движения.
Волков: Многие из нас, кто на самом процессе Бродского не был, знакомы, тем не
менее, с его ходом по стенографическим записям, сделанным в зале суда
журналисткой Фридой Вигдоровой. Эти записи широко ходили в российском самиздате.
Они аккуратно отражают ход судебного разбирательства?
Бродский: Аккуратно, но там ведь не все. Там, может быть, одна шестая процесса.
Потому что ведь ее выставили из зала довольно быстро. А уж потом начались
наиболее драматические, наиболее замечательные эпизоды.
Волков: Я считал эти записи выдающимся документом.
Аресты, психушки, суд: зима 1982-весна 1989 75
Бродский: Вы, может быть, считаете, а я - нет. Не говоря уж о том, что этот
документ был с тех пор напечатан тысячу раз. Не так уж это все и интересно,
Соломон. Поверьте мне.
Волков: Ну об уникальности этого документа как раз и свидетельствует тот факт,
что он был опубликован по всему миру. И с тех пор цитировался бесчисленное
количество раз.
Бродский: Мне повезло во всех отношениях. Другим людям доставалось гораздо
больше, приходилось гораздо тяжелее, чем мне.
Волков: Особенность этого процесса была в том, что судили поэта. В России поэт -
фигура символическая, особенно талантливый. И никакому другому русскому поэту
вашего ранга в тот период так же сильно от властей не досталось.
Бродский: Ну я тогда не был поэтом никакого ранга. Во всяком случае, с моей
собственной точки зрения. Может быть, с точки зрения - не знаю уж там, Господа
Бога...
Волков: Вас в России тогда не печатали, но читали и почитали, потому что стихи
ваши достаточно широко расходились в самиздате. О большем признании в тот момент
и мечтать, наверное, нельзя было. Власти более или менее представляли себе, кого
они судят. Вы что, хотели бы, чтобы они устроили процесс в тот момент, когда вы
получите Нобелевскую премию?
Бродский: Можно было бы!
Волков: Процесс над вами пришелся на исторически очень важный для России момент.
В тот период у многих были упования, что дело идет к большей свободе. Хрущев
разрешил напечатать "Один день Ивана Денисовича" Солженицына. Начали устраивать
какие-то выставки, играть современную музыку. Я хорошо помню это ощущение
каких-то ожиданий.
Бродский: Ну это был уже конец хрущевского периода. Его же как раз в октябре
1964 года и скинули.
Волков: А когда перечитываешь стенограмму Вигдоровой, понимаешь, что все эти
надежды были наивными. У меня лично при чтении записей Вигдоровой волосы встают
дыбом.
Бродский: Ну это напрасно.
Волков: Потому что воочию видишь, как эта государственная машина движется,
подминая под себя все независимое, творческое, свободолюбивое. Она идет как
бульдозер.
Бродский: Видите ли, мне с самого начала процесса было ясно, что они хозяева. И
поэтому они вправе на вас давить. Вы становитесь инородным телом, и в этот
момент на вас автоматически начинают действовать все соответствующие физические
законы - изоляции, сжатия, вытеснения. И ничего в этом экстраординарного нет.
Волков: Вы оцениваете это так спокойно сейчас, задним числом! И, простите меня,
этим тривиализируете значительное и драматичное событие. Зачем?
76 Диалоги с Иосифом. Бродским
Бродский: Нет, я не придумываю! Я говорю об этом так, как на самом деле думаю! И
тогда я думал так же. Я отказываюсь все это драматизировать!
Волков: Я понимаю, это часть вашей эстетики. Но стенограмма Вигдоровой тоже, в
общем, не драматизирует происходящего. Она не нагнетает эффектов. И все-таки она
производит потрясающее впечатление. При том что - как вы утверждаете - в записи
Вигдоровой самая драматическая часть процесса не попала.
Бродский: На мой взгляд - да.
Волков: И самое для меня в этих записях страшное - это реакция зала, так
называемых "простых людей",
Бродский: Ну зал-то наполовину состоял из сотрудников госбезопасности и милиции.
Такого количества мундиров я не видел даже в кинохронике о Нюрнбергском
процессе. Только что касок на них не было! Мой процесс - это тоже, кстати, то
еще кино было! Кинокомедия! И эта комедия была куда занятней, чем то, что
описала Вигдорова. Самое смешное, что у меня за спиной сидели два лейтенанта,
которые с интервалом в минуту, если не чаще, говорили мне - то один, то другой:
"Бродский, сидите прилично!", "Бродский, сидите нормально!", "Бродский, сидите
как следует!", "Бродский, сидите прилично!". Я очень хорошо помню: эта фамилия -
"Бродский", после того, как я услышал ее бесчисленное количество раз - и от
охраны, и от судьи, и от заседателя, и от адвоката, и от свидетелей - потеряла
для меня всякое содержание. Это как в дзен-буддизме, знаете? Если ты повторяешь
имя, оно исчезает. Эта идея даже имеет прикладное применение. Если ты, скажем,
хочешь отделаться от мысли о Джордже Вашингтоне, повторяй: "Джордж Вашингтон,
Джордж Вашингтон, Джордж Вашингтон... " На семнадцатый раз - может, и раньше,
потому что для меня, скажем, это имя иностранное, - мысль о Джордже Вашингтоне
становится полным абсурдом. Таким же абсурдом быстро стал для меня и процесс.
Единственное, что на меня тогда, помню, произвело впечатление, это выступления
свидетелей защиты - Адмони, Эткинда. Потому что они говорили какие-то позитивные
вещи в мой адрес. А я, признаться, хороших вещей о себе в жизни своей не слышал.
И поэтому был даже немножко всем этим тронут. А во всем остальном это был полный
зоопарк. И, поверьте, никакого впечатления все это на меня не произвело.
Действительно никакого!
Волков: В связи с процессом я хочу вас спросить еще об одной вещи. На суде
поминался ваш юношеский дневник, в котором вы якобы "поносили Маркса и Ленина".
Вы в России вели дневник?
Бродский: Да нет, с какой стати? Какой вообще русский человек может позволить
себе вести дневник? Мальчишкой, когда мне было лет четырнадцать-пятнадцать, я
попытался вести нечто вроде дневника, в который я записывал мои собственные
замечания по поводу советской власти, представлявшиеся мне остроумными. И не
более того. Теперь все это находится в архивах КГБ. А никакого другого дневника
не было.
Аресты, психушки, суд: зима 1982-весна 1989 77
Волков: А здесь, на Западе, вы никогда не пробовали вести дневник?
Бродский: Вы знаете, пробовал, И даже совсем недавно. Но я решил, что уж если я
его буду вести, то а ля государь император - по-английски. То есть как Николаша
вел. И что-то я там даже начал записывать. Но, в общем, нет, дневника я в итоге
ни в коем случае не веду. Ну как-то не до этого. Нет нужного покоя. Для ведения
дневника нужна жизнь а ля Лев Николаевич Толстой, да?
Волков: В Ясной Поляне?
Бродский: Да, в собственной усадьбе. Где жизнь идет размеренно. Чтобы вести
дневник, нужен какой-то установившийся быт. А этого у меня нет.
Глава 4
Ссылка на север: весна 1986
Волков: Давайте поговорим о вашей ссылке. Мне об этом интересно узнать по многим
причинам. В частности и потому, что меня всегда очень привлекал русский Север.
Бродский: Ну это был не совсем тот русский Север, о котором обычно идет речь в
художественной литературе или искусстве. И который так любят интеллигентные люди
в России. Но зато он был настоящий.
Волков: Вот и расскажите мне о настоящем Севере. Как вы туда попали? Как
развивались события после процесса?
Бродский: После суда меня отправили назад в участок, а из участка в "Кресты". Из
"Крестов" этапом через Вологду в Архангельск. Там меня посадили на поезд и
повезли. Куда везут, я не знал. И никто в поезде не знал.
Волков: Была целая партия?
Бродский: Да, причем там были кто угодно. В большинстве своем, уголовники.
Никаких так называемых интеллигентных людей мне там не попадалось. Хотя был один
человек, который, надо сказать, раз и навсегда снял для меня всю эту проблему
правозащитного движения с повестки дня. Он был со мной в одном купе.
Волков: А что, ехали в нормальных поездах, с купе?
