не знаю. Вообще, такой отставной энтузиаст со слезящимся глазом. Один глаз у
него, по-моему, даже был искусственный. Все как полагается! Полная катастрофа! И
ему, естественно, хотелось самоутвердиться. Это совпало с интересами
госбезопасности. И понеслось! А уж когда меня попутали в третий раз, тогда они
припомнили мне все - и "Синтаксис", и Уманского, и Шахматова, и Самарканд, и
всех, с кем мы там встречались.
Волков: А когда на вас все это свалилось - третий арест, процесс - как вы все
это восприняли: как бедствие? Как поединок? Как возможность конфронтации с
властью?
Бродский: На этот вопрос сложно ответить, потому что трудно не поддаться
искушению интерпретировать прошлое с сегодняшних позиций. С другой стороны, у
меня есть основания думать, что именно в этом аспекте особенной разницы между
моими ощущениями тогда и сейчас нет. То есть я лично этой разницы не замечаю. И
могу сказать, что не ощущал все эти события ни как трагедию, ни как мою
конфронтацию с властью.
Аресты, психушки, суд: зима 1982-весна 1989 69
Волков: Неужели вы не боялись?
Бродский: Вы знаете, когда меня арестовали в первый раз, я был сильно напуган.
Ведь берут обыкновенно довольно рано, часов в шесть утра, когда вы только из
кроватки, тепленький, и у вас слабый защитный рефлекс. И, конечно, я сильно
испугался. Ну представьте себе: вас привозят в Большой дом, допрашивают, после
допроса ведут в камеру. (Подождите, Соломон, я сейчас возьму сигарету.)
Волков: А что - камеры находятся прямо там, в Большом доме?
Бродский: Вы что, не знаете? Ну я могу вам рассказать. Большой дом это довольно
интересное предприятие. В том смысле, что он физически воплощает идею "вещи в
себе". То есть Большой дом имеет - как бы это сказать? - свой периметр, да?
Большой дом построен в форме квадрата, внутри которого существует еще один
квадрат. И внутренний квадрат сообщается с внешним посредством Моста Вздохов.
Волков: Как в Венеции?
Бродский: Именно! В Большом доме этот мост построен, если не ошибаюсь, на уровне
второго этажа - такой коридор между вторым и третьим этажом. И по нему вас
переводят из внешнего здания во внутреннее, которое и есть собственно тюрьма. И
самый страшный момент наступает, собственно говоря, после допроса, когда вы
надеетесь, что вас сейчас отпустят домой. И вы думаете: вот сейчас выйду на
улицу! Поскорей бы! И вдруг понимаете, что вас ведут совершенно в другую
сторону:
Волков: А каков дальнейший тюремный ритуал?
Бродский: Дальше вам говорят: "Руки за спину!" И ведут. И перед вами вдруг
начинают отворяться двери. Вам ничего не говорят, вы сами все понимаете. Чего уж
тут говорить! Никакие интерпретации здесь невозможны.
Волков: Почти по Сюзан Зонтаг - "Against interpretation"!
Бродский: Наконец тот, кто вас довел до конца коридора по этому Мосту Вздохов,
сдает вас местному дежурному у двери внутренней тюрьмы. Этот дежурный, вкупе с
помощником, вас обыскивает. После чего у вас вынимают шнурки из ботинок. И ведут
далее. Меня, например, привели на третий этаж. Между прочим, моя камера
располагалась над ленинской камерой, если я не ошибаюсь. Когда меня вели, то
сказали, чтобы я в ту сторону не смотрел. Я пытался выяснить, почему. И мне
разъяснили, что вот в той камере сидел сам Ленин, и мне, в качестве врага,
смотреть на это совершенно не полагается.
Волков: А разве Большой дом такое старое здание, что в нем еще Ленин сидел?
Бродский: Внутреннее здание существовало еще до революции. А внешнее построено
уже при большевиках. По-моему, в двадцатые годы. Когда ни о каком сталинском
терроре еще, казалось бы, не было и речи. То есть чуваки уже тогда знали, к чему
они стремились. И над созданием этого внешнего здания трудилось много
замечательных людей. По-
70 Диалоги с Иосифом Бродским
моему, даже Александр Бенуа принимал участие в постройке. Но, может быть, я зря
клепаю на Бенуа*.
Волков: Бенуа уехал в Париж, если не ошибаюсь, в 1926 году. Но это можно
проверить...
Бродский: Если в этом есть необходимость... Короче, вас приводят в камеру. И
когда меня в первый раз в жизни привели в камеру, то мне между прочим, очень там
понравилось. Действительно, понравилось! Потому что это была одиночка.
Волков: А что, дверь в камеру действительно захлопывается с таким зверским
лязгом, как в кинофильмах из тюремной жизни?
Бродский: Да, именно с таким лязгом.
Волков: Ну вот вы в одиночной камере Большого дома. Опишите ее для меня.
Бродский: Ну, кирпичные стены, но они замазаны масляной краской - если не
ошибаюсь, такого зелено-стального цвета. Потолочек белый, а, может быть, даже
серый, я не помню. Вас запирают. И вы оказываетесь тет-а-тет со своей лежанкой,
умывальничком и сортиром.
Волков: А какого размера камера?
Бродский: Если не ошибаюсь, восемь или десять шагов в длину. Примерно как эта
моя комната здесь, в Нью-Йорке, но уже в два раза. Что же в ней было? Тумбочка,
умывальник, очко. Что еще?
Волков: Что такое - "очко"?
Бродский: Очко? Это такая дыра в полу, это уборная. Я не понимаю, где вы жили,
Соломон?!
Волков: В это время уже жил в Ленинграде, в том же самом городе, где и вы, в
интернате музыкальной школы при консерватории. И такого слова - "очко" - никогда
не слышал.
Бродский: Что еще? Окно, сквозь которое вы ничего не можете увидеть. Потому что
там, кроме, как полагается, решетки, еще снаружи намордник. Сразу объясняю: это
такой деревянный футляр, чтобы вы не могли высунуться, скорчить кому-нибудь рожу
или помахать ручкой. И вообще чтобы вам было максимально неприятно.
Волков: Лампа стоит на тумбочке?
Бродский: Нет, лампочка висит, вделанная в потолок. И она тоже забрана решеткой,
чтобы вы не вздумали ее разбить. В двери, естественно, глазок и кормушка.
Волков: Кормушка открывается вовнутрь, как в фильмах?
Бродский: Да, вовнутрь. Но дело в том, что, пока я там сидел, я не видел, как
она открывается. Поскольку это была следственная тюрьма. И меня по двенадцать
часов держали на допросах. Так что еду, когда я возвращался в камеру, я находил
уже на тумбочке. Что было с их стороны довольно интеллигентно.
________________
* Бродский ошибается. Архитекторы "Большого дома" - Н.А. Троцкий и Е.Н. Лансере
(прим. редактора).
Аресты, психушки, суд: зима 1982-весна 1989 71
Волков: А что за еда была?
Бродский: Еда банальная, то есть незатейливая. Помню, один раз я получил
котлетку, что меня очень сильно обрадовало. Ну про тюремную еду говорить - это
смех и грех, да? Да и вообще, во время следствия кормят более или менее прилично
- если сравнить с тем, как кормят в настоящей тюрьме.
Волков: А когда вас арестовали по делу Уманского, то опять повезли в Большой
дом?
Бродский: Да. Но в третий раз я миновал Большой дом. Меня попутали на улице и
отвезли в отделение милиции. Там держали, кажется, около недели. После чего меня
отправили в сумасшедший дом на Пряжке, на так называемую судебно-психиатрическую
экспертизу. Там меня держали несколько недель. И это было самое худшее время в
моей жизни.
Волков: Я понимаю, что об этом вспоминать нелегко. И на вашем месте я, вполне
вероятно, тоже отказывался бы отвечать на вопросы об этом периоде. Но в данном
случае я выступаю как историк культуры, если угодно. Как хроникер культуры. И я
бы хотел узнать о вашем пребывании в психушках несколько подробнее. Сколько раз
вы там оказывались?
Бродский: Ну... два раза...
Волков: Когда именно?
Бродский: Первый раз - в декабре 1963 года. Второй раз... В каком же месяце это
было? В феврале-марте 1964-го. И я даже все это стихами описал, что называется.
Знаете - "Горбунов и Горчаков"?
Волков: Как в стихах - знаю. Расскажите, как это было на самом деле. Меня
особенно интересует второй раз, когда власти отправили вас на принудительную
судебно-психиатрическую экспертизу.
Бродский: Ну, это был нормальный сумасшедший дом. Смешанные палаты, в которых
держали и буйных, и не буйных. Поскольку и тех, и Других подозревали...
Волков: В симуляции?
Бродский: Да, в симуляции. И в первую же мою ночь там человек в койке, стоявшей
рядом с моей, покончил жизнь самоубийством. Вскрыл себе вены. Помню, как я
проснулся в три часа ночи: кругом суматоха, беготня. И человек лежит в луже
крови. Каким образом он достал бритву? Совершенно непонятно...
Волков: Ничего себе первое впечатление.
Бродский: Нет, первое впечатление было другое. И оно почти свело меня с ума, как
только я туда вошел, в эту палату. Меня поразила организация пространства там. Я
до сих пор не знаю, в чем было дело: то ли окна немножко меньше обычных, то ли
потолки слишком низкие.
Толи кровати слишком большие. А кровати там были такие железные, солдатские,
очень старые, чуть ли не николаевского еще времени. В общем, налицо было
колоссальное нарушение пропорций. Как будто вы попадаете в какую-то горницу XVI
века, в какие-нибудь Поганкины палаты, а там стоит современная мебель.
72 Диалоги с Иосифом Бродским
Волков: Утки?
Бродский: Ну уток там как раз и не было. Но это нарушение пропорций совершенно
сводило меня с ума. К тому же окна не открываются на прогулку не водят, на улицу
выйти нельзя. Там всем давали свидания с родными, кроме меня.
Волков: Почему?
Бродский: Не знаю. Вероятно, считали меня самым злостным.
Волков: Я хорошо понимаю это ощущение полной изоляций. Но ведь и в тюрьме в
одиночке было не слаще?
Бродский: В тюремной камере можно было вызвать надзирателя если с вами
приключался сердечный припадок или что-то в этом роде. Можно было позвонить -
для этого существовала такая ручка, которую вы дергали. Беда заключалась в том,
что если вы дергали эту ручку второй раз, то звонок уже не звонил. Но в психушке
гораздо хуже, потому что вас там колют всяческой дурью и заталкивают в вас
какие-то таблетки.
Волков: А уколы - это больно?
Бродский: Как правило, нет. За исключением тех случаев, когда вам вкалывают
серу. Тогда даже движение мизинца причиняет невероятную физическую боль. Это
делается для того, чтобы вас затормозить, остановить, чтобы вы абсолютно ничего
не могли делать, не могли пошевелиться. Обычно серу колют буйным, когда они
начинают метаться и скандалить. Но кроме того санитарки и медбратья таким
образом просто развлекаются. Я помню, в этой психушке были молодые ребята с
заскоками, попросту - дебилы. И санитарки начинали их дразнить. То есть заводили
их, что называется, эротическим образом. И как только у этих ребят начинало
вставать, сразу же появлялись медбратья и начинали их скручивать и колоть серой.
Ну каждый развлекается как может. А там, в психушке, служить скучно, в конце
концов.
Волков: Санитары сильно вас допекали?
Бродский: Ну представьте себе: вы лежите, читаете - ну там, я не знаю, Луи
Буссенара - вдруг входят два медбрата, вынимают вас из станка, заворачивают в
простынь и начинают топить в ванной. Потом они из ванной вас вынимают, но
простыни не разворачивают. И эти простыни начинают ссыхаться на вас. Это
называется "укрутка". Вообще было довольно противно. Довольно противно...
Русский человек совершает жуткую ошибку, когда считает, что дурдом лучше, чем
тюрьма. Между прочим, "от сумы да от тюрьмы не зарекайся", да? Ну это было в
другое время...
Волков: А почему, по-вашему, русский человек полагает, что дурдом все-таки лучше
тюрьмы?
Бродский:, Он из чего исходит? Он исходит из того, - и это нормально, - что
кормежка лучше. Действительно, кормежка в дурдоме лучше: иногда белый хлеб дают,
масло, даже мясо.
Волков: И тем не менее, вы настаиваете, что в тюрьме все-таки лучше.
Аресты, психушки, суд: зима 1982-весна 1989 73
Бродский: Да, потому что в тюрьме, по крайней мере, вы знаете, что вас ожидает.
У вас срок - от звонка до звонка. Конечно, могут навесить еще один срок. Но
могут и не навесить. И в принципе ты знаешь, что рано или поздно тебя все-таки
выпустят, да? В то время как в сумасшедшем доме ты полностью зависишь от
произвола врачей.
Волков: Я понимаю, что этим врачам вы доверять не могли...
Бродский: Я считаю, что уровень психиатрии в России - как и во всем мире -
