приглашением прочесть стихи на инаугурации Джона Кеннеди. И многие поэты
чувствовали себя чрезвычайно обойденными. Они воспринимали Фроста как некоего
узурпатора. Тем более что Фрост к старости стихи писал довольно примечательные,
но все же менее интересные, чем то было в первой половине его творчества. Хотя и
у позднего Фроста много есть с ума сводящих вещей.
Волков: Неужели мы имеем здесь дело с простой завистью?
Бродский: Нет, проблема сложнее. Фрост - фигура невероятно трагическая.
Вспомните биографию Фроста: его первый сын умер от холеры в младенчестве, другой
сын покончил самоубийством; одна из дочерей умерла, другая - в сумасшедшем доме.
Внезапно умерла жена. Страшно, правда? Фрост был очень привязан к жене, они
прожили вместе больше сорока лет. И все же мы можем сказать, что большой любви
там не было. Это тоже трагично. Я думаю, за душой Фроста - не на совести, а
именно за душой, в сознании - был огромный комплекс вины. В подобной ситуации
люди ведут себя по-разному. Можно на каждом углу распускать сопли, а можно свои
неурядицы глубоко запрятать. То есть поступить подобно Фросту. Люди, нападавшие
на Фроста за его лицемерие, просто ниже его как индивидуумы. Их души менее
сложны, если угодно. Когда говорят о "двуличности" Фроста, часто приводят
следующий пример. Где-то в Новой Англии Фрост должен был выступать перед группой
пожилых дам, "дочерей американской революции". Знаете, старухи с голубыми
волосами. За кулисами, незадолго
104 Диалоги с Иосифом Бродским
до выхода на сцену, Фрост поносил все на свете, в том числе и старух этих,
последними словами. Но когда вышел к публике, то был спокоен, улыбался - этакий
добрый дед Мороз...
Волков: Дедушка Фрост...
Бродский: Дедушка Фрост, который дед Мороз, да? И спокойно читал свои стихи. На
мой взгляд, это абсолютно естественное поведение. Можно все что угодно думать о
людях, как угодно к ним относиться. Но когда ты вылезаешь на сцену, ты не должен
их мучить. Вылезая на сцену, Фрост понимал, что люди, сидящие в зале, открыты
тем же опасностям, что и он. Что они столь же уязвимы. И раз уж он стоит перед
ними, то не будет сыпать соль на их душевные раны. А постарается создать
ощущение, что мир все же находится под контролем человека. Многие коллеги Фроста
с такой точкой зрения не согласны. И в этом - еще одна из причин скрытого к нему
недоброжелательства.
Волков: Фрост настаивал, что он не "читает" свои стихи перед публикой, а
"говорит" их. В графе "профессия" он писал "учитель". Или "фермер".
Бродский: Самого Фроста более всего сводило с ума, что люди его не понимают. Что
его как поэта принимают не за того, кто он есть. Потому что, если внимательно
читать стихи Фроста, то, конечно, за них можно дать Пулитцеровскую премию, но
смотреть на него надо с ужасом, а не аплодировать ему. То есть когда Фрост
читал, надо было не собираться, а разбегаться. Но такова уж роль поэта в
обществе. Он делает свой шаг по отношению к обществу; общество же по отношению к
поэту шага не делает, да? Поэт рассказывает аудитории, что такое человек. Но
никто этого не слышит, никто...
Волков: Фрост любил повторять: "Мне не нравится невразумительная поэзия. Поэт не
должен говорить очевидные вещи, но сказанное должно быть ясным. Я читаю Элиота с
удовольствием, потому что это может быть забавным. Но я рад, что наши с ним пути
не совпадают".
Бродский: Фрост более глубокий поэт, чем Элиот. От Элиота можно, в конце концов,
отмахнуться. Когда Элиот говорит, что "ты увидишь ужас в пригоршне праха", это
звучит в достаточной степени комфортабельно. В то время как Фрост бередит
читателя. Внешне Фрост прост, он обходится без ухищрений. Он не впихивает в свои
стихи обязательный набор второкурсника: не ссылается на йогу, не дает отсылок к
античной мифологии. У него нет всех этих цитат и перецитат из Данте. Элиот
внешне затемнен, поэтому он избавляет читателя от необходимости думать. Фрост
выглядит более доступным. Это заставляет читателя напрягаться. И в конце концов
вызывает читательское неудовольствие. Потому что главное стремление человека -
отвернуться, спрятаться от истины мира, в котором он живет. Всякий раз, когда
истина вам преподносится, вы либо от нее отмахиваетесь, либо начинаете поэта,
преподносящего вам эту истину, ненавидеть. Либо, что еще хуже, вы обрушиваете на
него золотой дождь наград и стараетесь его
Роберт Фрост: осень 1979-зима 1982 105
забыть. Поэт в современном обществе должен быть либо гонимым либо признанным.
Гонимым быть легче, то есть гораздо легче создать ситуацию, в которой ты будешь
гоним. Потому что подлинное признание требует понимания. Общество же предлагает
поэту - как, например, Фросту - одно лишь признание, без понимания.
Волков: Оден, восхищавшийся Фростом, все же говорил о его скверном характере. Он
утверждал, что Фрост завидовал другим поэтам, особенно молодым.
Бродский: Я не знаю, о каких молодых поэтах вы говорите. Но, скажем, молодым
Лоуэллу и Уилберу Фрост помогал. Лоуэлл в разговорах неизменно отзывался о
Фросте с колоссальным расположением. С куда большим расположением, чем,
например, к Одену.
Волков: Почему в современном литературном мире Соединенных Штатов сложилась
такая ситуация: если человек хвалит Одена, то Фроста он оценивает по меньшей
мере сдержанно. И наоборот - для поклонников Фроста Оден словно и не существует.
Бродский: Ну это полный бред. Все эти лагеря возникают в результате соображений,
к литературе имеющих отношение чрезвычайно отдаленное. Другое дело, что сам Оден
относился к Фросту как к человеку с некоторым предубеждением. Но Оден относился
с предубеждением и к Йейтсу, и к Бертольду Брехту. Поэтически Оден и Фрост не
составляют двух полюсов. Если уж говорить о поэтах полярных - это, скорее, Оден
и Йейтс. Вообще же люди, делающие так называемую литературную погоду, с самой
изящной словесностью, как правило, мало связаны. Это просто политика. Какие-то
связи, какие-то знакомства. Прошлые дела, литературные платформы. Все эти
"измы"... По-английски я в таких случаях употребляю выражение: "isms are
isn'ts".
Волков: Я хотел поговорить с вами об одном эпизоде в жизни Фроста, которому
здесь, в Америке, придавали в свое время большое значение. Я имею в виду поездку
почти девяностолетнего Фроста в Советский Союз. Путешествие Фроста оказалось во
многих отношениях символическим. Это был 1962 год; мир находился на грани многих
драматических событий. Фрост поехал в Россию по просьбе президента Кеннеди. В те
дни Фрост повторял историю о том, что в начале XIX века некий американский моряк
отправился в Санкт-Петербург. Этот моряк привез в подарок царю желудь с дуба,
который рос рядом с домом Джорджа Вашингтона. И вроде бы даже он преуспел в том,
чтобы этот американский желудь посадить в русскую землю. Фрост лелеял идею о
том, что и он везет подобный символический желудь в Россию, Хрущеву. И что, быть
может, в исторической перспективе его визит принесет существенную пользу. Сейчас
фантазии Фроста кажутся наивными. Но это мудрость задним числом. Я всегда верил,
что ход исторического процесса во многом зависит от личности; романы Дюма-отца
для меня достовернее многих исторических трактатов. И в этом плане можно было
надеяться на успех миссии Фроста. Помните,
106 Диалоги с Иосифом Бродским
Солженицын называет Хрущева "крестьянским царем" и говорит, что в Хрущеве -
единственном из всех советских правителей -проскальзывало нечто близкое к
неосознанному христианству? "Крестьянский" поэт Фрост ехал разговаривать с
"крестьянским царем" Хрущевым. Вряд ли Фрост все это понимал, но он чувствовал
интуитивно, что Хрущев его выслушает. Идея Фроста была в том, что поэт может
разговаривать с тираном, но не с демократией. Потому что тирана можно в чем-то
убедить. В то время как перед лицом демократической системы поэт бессилен.
Бродский: В этих соображениях есть большая доля здравого смысла. Действительно,
у поэта с тираном много общего. Начнем с того, что оба желают быть властителями:
один - тел, другой - дум. Поэт и тиран друг с другом связаны. Их объединяет, в
частности, идея культурного центра, в котором оба они представительствуют. Эта
идея восходит к Древнему Риму, который на самом-то деле был маленьким городом.
Поэт и меценат, да? Вообще поэты постоянно кормились при дворах. Это, в общем,
вполне естественно. Но если говорить о Фросте, то я не думаю, что у него были
какие-то особенные иллюзии на этот счет. И что он серьезно рассчитывал уговорить
Хрущева подружиться с Америкой. Потому что Фрост конечно же был республиканец -
не по партийной принадлежности, но по духу. Фросту могло прийти в голову, что он
повлияет на Хрущева. Но, полагаю, ненадолго. Не говоря уж о том, что Фрост -
все, что угодно, но не "крестьянский" поэт. Это всеобщая аберрация. То, что Анна
Андреевна Ахматова называла "народные чаяния".
Волков: Оден, который в молодости был политически весьма активен (и сочинял то,
что называется "ангажированной" поэзией), к концу жизни пессимистически оценивал
возможности влияния поэта на политические события. Оден говорил : "Ничто из
написанного мною против Гитлера не уберегло от гибели ни одного еврея. Ничто из
написанного мною не приблизило конец войны ни на минуту". Фрост, напротив, до
конца своих дней твердо считал, что поэт может изменить что-то не только в
реальной жизни, но и в политике. Разумеется, он не имел в виду повседневные
политические решения. Он думал об идеях дальнего прицела. Может ли, по-вашему,
поэт влиять на политическое развитие общества?
Бродский: Может. В этом я с Фростом согласен. И согласен, что речь не идет о
моментальных изменениях. Влияние поэта простирается за пределы его, так сказать,
мирского срока. Поэт изменяет общество косвенным образом. Он изменяет его язык,
дикцию, он влияет на степень самосознания общества. Как это происходит? Люди
читают поэта, и, если труд поэта завершен толковым образом, сделанное им
начинает более или менее оседать в людском сознании. У поэта перед обществом
есть только одна обязанность, а именно: писать хорошо. То есть обязанность эта -
по отношению к языку. На самом деле, поэт - слуга языка. Он и слуга языка, и
хранитель его, и двигатель. И когда сде-
Роберт Фрост: осень 1979-зима 1982 107
ланное поэтом принимается людьми, то и получается, что они, в итоге, говорят на
языке поэта, а не государства. Например, сегодня итальянцы говорят на языке,
который большим обязан Данте, нежели всем этим гвельфам и гибеллинам, с ихними
программами.
Волков: Я согласен с вами. Так же и литературный русский язык: это, скорее, язык
Пушкина и Некрасова, нежели Бенкендорфа и Дубельта.
Бродский: В России ситуация еще более показательная, потому что там так велик
контраст между государственным языком - и языком образованных людей. Язык,
которым пользуется государство, во многих отношениях - не русский. Это язык
сильно онемеченный, загаженный жаргоном марксистских трактатов начала века,
полемики Ленина с Каутским и пр. Это жаргон полемических социал-демократических
программ, который внезапно оказался языком людей, пришедших к власти.
Трогательно было наблюдать, как советская пресса пыталась этот язык
русифицировать: "В деревне Большие Васюки, што стоит по-над Волгой..." и так
далее. Отсюда ясно, почему литература в советском обществе выполняла такую
примечательную роль. И отсюда же - все конфликты власти с литературой. Литератор
пользуется языком, не совпадающим с жаргоном центрального органа. И те, кто этим
центральным органом распоряжаются, начинают смотреть на человека, владеющего
другой лексикой, с предубеждением и подозрением, требуя доказательств, что он не
верблюд. У кого-то есть время и желание это доказывать, а у кого-то и нет.
Отсюда все последствия. Но сегодня русский человек не говорит языком передовиц.
Думаю, и не заговорит. Советская власть торжествовала во всех областях, за
исключением одной - речи.
Волков: Идеи Фроста о влиянии поэта любопытны еще и вот почему. Ведь он в Россию
