- Слушай, Иосиф! Сейчас за мной зайдет Берт и мы пойдем обедать в китайский
ресторан. Там будут мои друзья и я хочу, чтобы ты ради своей души сказал Берту,
что ты все-таки меня неправильно понял!
- Знаешь, Женя, не столько ради моей души, но для того, чтобы в мире было меньше
говна... почему бы и нет? Поскольку мне это все равно...
Мы все спускаемся в ресторан, садимся и Евтушенко начинает меня подталкивать:
-Ну начинай!
Это уж полный театр!
Я говорю:
- Ну, Женя, как же я начну? Ты уж как-нибудь наведи!
- Я не знаю, как навести!
Ладно, я стучу вилкой по стакану и говорю:
- Дамы и господа! Берт, помнишь наш с тобой разговор про Женино участие в моем
отъезде?
А он тупой еще, этот Тодд, помимо всего прочего. Он говорит: "Какой разговор?"
Ну тут я опять все вкратце пересказываю. И добавляю:
- Вполне возможно, что произошло недоразумение. Что я тогда в Москве Женю
неправильно понял. А теперь, дамы и господа, приятного аппетита, но я, к
сожалению, должен исчезнуть.
(А меня, действительно, ждала приятельница.) Встаю, собираюсь уходить. Тут Евтух
хватает меня за рукав:
- Иосиф, я слышал, ты родителей пытаешься пригласить в гости?
- Да, представь себе. А ты откуда знаешь?
- Ну это неважно, откуда я знаю.. Я посмотрю, чем я смогу помочь...
- Буду тебе очень признателен.
И ухожу. Но и на этом история не кончается! Проходит год или полтора, и до меня
из Москвы доходят разговоры, что Кома Иванов публично дал Евтуху в глаз. Потому
что Евтух в Москве трепался о том, что в Нью-Йорке к нему в отель прибежал этот
подонок Бродский и стал умолять помочь его родителям уехать в Штаты. Но он,
Евтушенко, предателям Родины не помогает. Что-то в таком роде. За что и получил
в глаз!
Глава 7
У.Х. Оден: осень 1978 - весна 1983
Волков: Ко второй вышедшей в переводе на английский книге ваших стихов,
опубликованной в 1973 году, предисловие написал знаменитый поэт Уистен Хью Оден.
Меня очень привлекает этот автор. В России Оден практически неизвестен. Я начал
читать его стихи и прозу после слушания ваших лекций в Колумбийском
университете. Теперь я хотел бы узнать больше об Одене-человеке. Опишите мне
лицо Одена.
Бродский: Его часто сравнивали с географической картой. Действительно, было
похоже на географическую карту с глазами посредине. Настолько оно было изрезано
морщинами во все стороны. Мне лицо Одена немножко напоминало кожицу ящерицы или
черепахи.
Волков: Стравинский жаловался, что для того, чтобы увидеть, что из себя
представляет Оден, его лицо надо бы разгладить. Генри Мур, напротив, с
восхищением говорил о "глубоких бороздах, схожих с пересекающими поле следами
плуга". Сам Оден с юмором сравнивал свое лицо со свадебным тортом после дождя.
Бродский: Поразительное лицо. Если бы я мог выбрать для себя физиономию, то
выбрал бы лицо либо Одена, либо Беккета. Но скорее Одена.
Волков: Когда Оден разговаривал, его лицо двигалось? Жило?
Бродский: Да, мимика его была чрезвычайно выразительна. Кроме того, по-английски
с неподвижным лицом говорить невозможно. Исключение - если вы ирландец, то есть
если вы говорите почти не раскрывая рта.
Волков: Быстро ли Оден говорил?
136 Диалоги с Иосифом Бродским
Бродский: Чрезвычайно быстро. Это был такой "Нью-Йорк инглиш":
не то чтобы он употреблял жаргон, но акценты смешивались. Если угодно, это был
"british английский", но сдобренный трансатлантическим соусом. Мне, особенно по
первости, было чрезвычайно трудно за Оденом следовать; я никогда такого не
слышал. Вообще встреча с чужим языком - это то, чего, я думаю, русский человек
понять не то что не может - не желает. Он обстоятельствами жизни к этому не
подготовлен. Вот вы знаете, как приятно услышать, скажем, петербургское
произношение. Столь же приятно, более того - захватывающе, ошеломительно было
для меня услышать оксфордский английский, "оксониан". Феноменальное благородство
звука! Это случилось, когда мы приехали с Оденом в Лондон, и я услышал
английский из уст близкого друга Одена, поэта Стивена Спендера. Я помню свою
реакцию - я чуть не обмер, я просто был потрясен! Физически потрясен! Мало что
на меня производило такое же впечатление. Ну, скажем, еще вид планеты с воздуха.
Мне тотчас понятно стало, почему английский - имперский язык. Все империи
существовали благодаря не столько политической организации, сколько языковой
связи. Ибо объединяет прежде всего - язык.
Волков: Был ли разговор Одена похож на его прозу? То есть говорил ли он просто,
логично, остроумно?
Бродский: По-английски невозможно говорить нелогично.
Волков: Почему же нет? Вполне возможно говорить напыщенно, иррационально...
Бродский: Я думаю, нет. Чем английский отличается от других языков? По-русски,
по-итальянски или по-немецки вы можете написать фразу - и она вам будет
нравиться. Да? То есть первое, что вам будет бросаться в глаза, это
привлекательность фразы, ее закрученность, элегантность. Есть ли в ней смысл -
это уже не столь важно и ясно, это отходит на второй план. В то время как в
английском языке вам тотчас же ясно, имеет ли написанное смысл. Смысл - это
первое, что интересует человека, на этом языке говорящего или пишущего. Разница
между английским и другими языками - это как разница между теннисом и шахматами.
Волков: Как вы разговаривали с Оденом?
Бродский: Он был монологичен. Он говорил чрезвычайно быстро. Прервать его было
совершенно невозможно, да у меня и не было к тому желания. Быть может, одна из
самых горьких для меня вещей в этой жизни - то, что в годы общения с Оденом
английский мой никуда не годился. То есть я все соображал, что он говорит, но
как та самая собака, сказать ничего не мог. Чего-то я там говорил, какие-то
мысли пытался изображать, но полагаю, что все это было настолько чудовищно...
Оден, тем не менее, не морщился. Дело в том, что в настоящих людях - я не имею в
виду Мересьева - в людях реализовавшихся есть особая мудрость... Назовите это
третьим оком или седьмым чувством. Когда вы понимаете, с
У.Х.Оден: осень 1978-весна 1983 137
кем или с чем имеете дело - независимо оттого, что человек, перед вами сидящий,
вякает. Без разговоров. Это чутье, этот последний, главный инстинкт связан с
самореализацией и, как это ни странно, с возрастом. То есть до этого доживаешь -
как до седых волос, до морщин.
Волков: Мы оба видели много людей старых и совсем глупых...
Бродский: Совершенно верно. Вот почему я подчеркиваю важность самореализации.
Есть некие ее ускорители, и литература - это один из них. То есть изящная
словесность этому содействует.
Волков: Если в ней участвуешь...
Бродский: Да, совершенно верно, именно если в ней участвуешь. Я думаю, что
читатель, как это ни грустно, всегда сильно отстает. Чего он там про себя ни
думает, как он того или иного поэта ни понимает, он все-таки, как это ни горько,
всего только читатель. Я не хочу сказать, что автор - существо высшего порядка.
Но все-таки психологические процессы...
Волков: Протекают на разных уровнях...
Бродский: Главное - с разной скоростью. Я, например, занялся изящной
словесностью по одной простой причине - она сообщает тебе чрезвычайное
ускорение. Когда сочиняешь стишок, в голову приходят такие вещи, которые тебе в
принципе приходить не должны были. Вот почему и надо заниматься литературой.
Почему в идеале все должны заниматься литературой. Это необходимость видовая,
биологическая. Долг индивидуума перед самим собой, перед своей ДНК... Во всяком
случае, следует говорить не о долге поэта по отношению к обществу, а о долге
общества по отношению к поэту или писателю. То есть обществу следовало бы просто
принять то, что говорит поэт, и стараться ему подражать; не то что следовать за
ним, а подражать ему. Например, не повторять уже однажды сказанного...
В старые добрые времена так оно и было. Литература поставляла обществу некие
стандарты, а общество этим стандартам - речевым, по крайней мере - подчинялось.
Но сегодня, я уж не знаю каким образом, выяснилось, что это литература должна
подчиняться стандартам общества.
Волков: Это не совсем так. Общество и сейчас очень часто принимает правила игры,
предложенные литературой, или, шире, культурой в целом.
Бродский: У вас довольно узкое представление об обществе.
Волков: Посмотрите на то, что происходит вокруг нас. Иногда кажется, что сейчас
как никогда общество подражает тем образам, которые предлагаются, иногда даже
навязываются ему искусством.
Бродский: Вы имеете в виду телевидение?
Волков: Для которого, не забудьте, работают и писатели, и поэты. Диккенс писал
свои романы для еженедельных газеток с картинками; сегодня он, вероятно, работал
бы на телевидении. И элитарная, и массовая культура- это части единого процесса.
138 Диалоги с Иосифом Бродским
Бродский: Соломон, вы живете в башне из слоновой кости. Страшно далеки вы от
народа.
Волков: С кем бы вы сравнили Одена-человека?
Бродский: Внешне, повадками своими он мне чрезвычайно напоминал Анну Андреевну
Ахматову. То есть в нем было нечто величественное, некий патрицианский элемент.
Я думаю, Ахматова и Оден были примерно одного роста; может быть, Оден пониже.
Волков: Ахматова никогда не казалась мне особенно высокой.
Бродский: О, она была грандиозная! Когда я с ней гулял, то всегда тянулся. Чтобы
комплекса не было.
Волков: Вы когда-нибудь обсуждали Одена с Анной Андреевной?
Бродский: Никогда. Я думаю, она едва ли догадывалась о его существовании.
Волков: Каковы были вкусы Ахматовой в области английской поэзии нового времени?
Бродский: Как следует Ахматова ее не знала. И знать не то чтобы не могла -
мочь-то она могла, потому что английским владела замечательно, Шекспира читала в
подлиннике. (Надо сказать, по части языков у Ахматовой дело обстояло в высшей
степени благополучно. Данте я услышал впервые- в ее чтении, по-итальянски. О
французском же и говорить не приходится.) Но помимо более чем полувековой
оторванности от мировой культуры, помимо отсутствия книг, дело еще и в том, что
в России, по традиции, представления об английской литературе были чрезвычайно
приблизительные. Об этом и сама Анна Андреевна говорила: что русские об
английской литературе судят по тем авторам, которые для литературы этой
решительно никакой роли не играют. И Ахматова приводила примеры - один не очень
удачный, а другой - удачный чрезвычайно. Неудачный пример - Байрон. Удачный -
какой-нибудь там Джеймс Олдридж, который вообще все писал, сидючи в Москве или
на Черном море. Если говорить серьезно, то представление об английской
литературе в России действительно превратное (я имею в виду не только XX век, но
и прошлые века). За исключением двух-трех фигур - скажем, того же Диккенса,
совершенно замечательного писателя. Но ведь мы говорим как раз о поэзии; о ней
вообще ничего неизвестно. Причины тому самые разнообразные, но прежде всего, я
думаю, географические (которые я больше всего на свете и уважаю). Вспомните: у
русских для всех народов, населяющих Европу, найдены презрительные клички, да?
Немцы - это "фрицы", итальянцы - "макаронники", французы - "жоржики", чехи -
"пепики". И так далее. Только с англосаксами как-то ничего не получается. Видно,
пролив существует недаром. Мы не очень терлись друг о друга (что и
замечательно). Другая причина - известная несовместимость того, что написано
по-английски (особенно в стихах) с русской поэзией или с традиционным русским
представлением об эстетическом. Англичан, прежде всего, трудно переводить. Но
когда они уже переведены, то не-
У.Х.Оден: осень 1978-весна 1983 139
понятно, что же перед нами возникает. Все мы в России знаем, что был великий
человек Шекспир, но воспринимаем его как бы в некоторой перекидке,
приноравливая, скорее всего, к Пушкину. Или возьмем переводы из Шекспира
Пастернака: они, конечно, замечательны, но с Шекспиром имеют чрезвычайно мало
общего. Очевидно, тональность английского стиха русской поэзии в сильной степени
чужда. Единственный период совпадения вкусов - и тона - имел место, я думаю, в
