персоной нон грата.
Бродский: Вот ведь как получается: Шостакович с Хрущевым -уже нельзя. Шостакович
со Сталиным - еще нельзя, Шостакович с Лени-
Преследования. Высылка на Запад: осень 1981 -лето 1983 117
ным - вообще нельзя. И я думаю, что это даже к лучшему. Во всяком случае - для
Шостаковича.
Волков: Ну с Шостаковичем - это вопрос сложный...
Бродский: Чего сложный? Чего сложный? Он мог вполне без всего этого обойтись,
грубо говоря.
Волков: Грубо говоря - да. Но можно попробовать и не так грубо. Ведь творчество
Шостаковича привлекло внимание властей чуть ли не с самого начала. А времена
тогда были совсем не вегетарианские. И жизнь свою можно было потерять запросто.
А личное знакомство с вождями могло послужить, по крайней мере на время,
какой-то охранной грамотой. И потом, Шостакович ведь не просто свою жизнь
спасал. Он также спасал свое дарование, свое творчество. Хотя и я до сих пор не
могу понять одного его поступка - когда он в 197 3 году подписал одно из
антисахаровских писем, публиковавшихся тогда в "Правде". Мне рассказывали, что
жена его потом звонила в руководящие инстанции и предупреждала, чтобы больше
Шостаковичу писем на подпись не носили, потому что он может умереть от разрыва
сердца! Зачем же он для начала и подписывал? В тот период никакого особенного
ущерба власти ему нанести уж не могли.
Бродский: Во всем этом есть свой способ, свой метод. Потому что та катастрофа, о
которой мы говорили, носит именно вот такой характер. Она разрушает личность.
Она превращает личность в развалины:
крыши уже нет, а печка, к примеру, все еще стоит.
Волков: Вас власти, насколько я знаю, тоже пытались одомашнить, играли с вами в
кошки-мышки. Кажется, даже предлагали опубликоваться в журнале "Юность"?
Бродский: Совершенно верно.
Волков: Когда это было?
Бродский: Когда я только освободился, интеллигентные люди меня всячески, что
называется, на щите носили. И Евтушенко выразил готовность поспособствовать моей
публикации в "Юности", что в тот момент давало поэту как бы "зеленую улицу".
Евтушенко попросил, чтобы я принес ему стихи. И я принес стихотворений
пятнадцать-двадцать, из которых он в итоге выбрал, по-моему, шесть или семь. Но
поскольку я находился в это время в Ленинграде, то не знал, какие именно. Вдруг
звонит мне из Москвы заведующий отделом поэзии "Юности" - как же его звали? А,
черт с ним! Это неважно, потому что все равно пришлось бы сказать о нем, что
подонок. Так зачем же человека по фамилии называть... Ну, вот: звонит он и
говорит, что, дескать, Женя Евтушенко выбрал для них шесть стихотворений. И
перечисляет их. А я ему в ответ говорю: "Вы знаете, это все очень мило, но меня
эта подборка не устраивает, потому что уж больно "овца" получается". И попросил
вставить его хотя бы еще одно стихотворение - как сейчас помню, это было
"Пророчество". Он чего-то там заверещал - дескать, мы не можем, это выбор
Евгения Александровича. Я говорю: "Ну это
118 Диалоги с Иосифом Бродским
же мои стихи, а не Евгения Александровича!" Но он уперся. Тогда я говорю: "А
идите вы с Евгением Александровичем... по такому-то адресу". Тем дело и
кончилось.
Волков: Несколько ваших стихотворений все же появилось в двух ленинградских
альманахах. И кажется, даже шел разговор о первой книге ваших стихов? Первой в
Отечестве, поскольку на Западе к этому времени у вас уже вышли книги - и
по-русски, и в переводах...
Бродский: Да, и в этом случае власти действовали тоньше и занятней. Вдруг
"Совпис" в Ленинграде изъявил готовность напечатать мою книжку. Чему я сильно
порадовался. Хотя, с другой стороны, у меня были на этот счет и какие-то
собственные соображения...
Волков: Какие же?
Бродский: Что, в общем, стихи-то не очень хорошие. Ну они попросили меня
представить им "манускрипт". И я, отобравши кое-какие стихи, им этот самый
"манускрипт" представил. Они его одобрили, выкинув какие-то два или три
стихотворения. Но в общем все шло совершенно прекрасным образом: назначили мне
какого-то редактора, работа шла, никаких волнений. Опять-таки - забыл фамилию
редактора. И главного редактора фамилию забыл, и директора издательства. Ну это
неважно. Вдруг они мне звонят: "Иосиф Александрович, приходите тогда-то и
тогда-то, мы заключим с вами договор". И я не то чтобы воодушевился, поскольку
не очень-то во все это и верил, но все же было приятно. Значит, канаю я в
издательство для заключения договора...
Волков: А где находилось ленинградское отделение "Советского писателя"?
Бродский: В Доме книги, на Невском проспекте. Подымаюсь на четвертый, кажется,
этаж, вхожу в кабинет главного редактора. И вдруг вспомнил, что ему всего год до
пенсии остался. И думаю: как же это так, не может он взять на себя такой
ответственности - решить вопрос о договоре! Все-таки - пенсия. Тут-то я и понял
окончательно, что несколько поторопился. Поскольку я с этим человеком уже имел
дело в году, кажется, 19б7...
Волков: В связи с выпуском альманаха "Молодой Ленинград"?
Бродский: Именно так. Они попросили у меня два или три стихотворения. И сначала
я им дал "В деревне Бог живет не по углам... " и "Новые стансы к Августе". И
этот самый главный редактор меня вызывает. Сидит, мнется и кашляет: "У вас тут в
"Новых стансах к Августе" есть такая строчка - "в болото, где снята охрана" -
вот это слово, "охрана", надо убрать". Я возражаю. Тем более что в данном случае
это было все абсолютно безобидно. Он упирается: "Нет-нет, "охрана" - это
невозможно!" Я удивляюсь: "Почему же это невозможно? Русского слова, что ли,
такого нет?" Он продолжает настаивать: "Да ну, Иосиф Александрович, вы же
понимаете..." Тогда я просто предложил ему взять другое стихотворение, а именно
"На смерть Т.С. Элиота". Мне хотелось, чтобы они напечатали длинное
стихотворение, потому что за
Преследования. Высылка на Запад: осень 1981 -лето 1983 119
длинное больше платили. И, поскольку там никакой такой "охраны" или чего-нибудь
подобного не было, они это стихотворение взяли и напечатали! Что меня даже
как-то и тронуло, поскольку, если не ошибаюсь, это было первое упоминание Элиота
в советской прессе в положительном ключе.
Волков: Воображаю, как им за это влетело!
Бродский: И вот теперь я сижу в кабинете у того же самого человека. Господи, как
же его звали? Память стала совершенно дырявая. Ну это неважно... И вот он
чего-то такое кочевряжится, улыбается мне своими золотыми коронками и ведет
какой-то совершенно непонятный разговор, который я, наконец, прерываю: "Вы
пригласили меня на предмет заключения договора. Так вот, собираетесь вы
заключать со мной договор или нет?" В ответ на что он препровождает меня в
кабинет директора издательства, с которым у меня происходит следующий диалог:
- Я не понимаю, что происходит? - говорю я.
- А в чем дело? - интересуется он.
- Вот мне ваш главный редактор позвонил, чтобы я пришел на предмет заключения
договора. Я прихожу, а ни о каком договоре нет и речи. В чем, собственно, дело?
- Понимаете... Там сложные обстоятельства...
- Вы знаете, про сложные обстоятельства я вам сам могу рассказать ничуть не
меньше. В данную минуту меня интересует: собирается ли издательство "Советский
писатель" заключать со мной договор на книжку моих стихов? Я вас спрашиваю,
действительно, как мужчина мужчину. Меня интересует - "да" или "нет". А что
касается нюансов, и почему именно "да" или, наоборот, "нет", то это меня
совершенно не интересует. Да или нет?
- Ну если вы ставите вопрос так...
- Именно так я его и ставлю!
- Ну в таком случае - нет.
- Хорошо. Спасибо. Всего доброго.
Все. Я ушел. И на этом все кончилось.
Волков: Советский "Разговор книгопродавца с поэтом"!
Бродский: Но году в семидесятом разговоры о книжке возобновились. Видимо, они
получили какой-то сигнал сверху.
Волков: И как же дело повернулось на сей раз?
Бродский: Записался я как-то на прием к Олегу Шестинскому, который об ту пору
был начальником в ленинградском Союзе писателей. Он был - до известной степени -
вполне милый человек. О чем же я собирался с ним говорить? Не помню, но это не
столь существенно. Естественно, что я выступал в роли просителя, в какой же еще?
Прихожу к Шестинскому в приемную, а там какая-то задержка. И шныряют какие-то
два типа, выглядящие вполне недвусмысленным образом. Не то чтобы я в
ленинградском Союзе писателей знал всех в лицо, но от этих двух просто пахло...
120 Диалоги с Иосифом Бродским
Волков: Органами?
Бродский: Да! Пахло решеткой. Железом. Покрутившись, эти типы исчезают. Потом
Олег высовывается из кабинета, манит меня пальцем и говорит: "Слушай, Иосиф, тут
два человека из Комитета госбезопасности хотят тебя видеть. Ты что-нибудь
натворил?" Я в ответ: "Я натворил? Понятия не имею, чего я натворил! Я на прием
к вам шел". Но коли люди из комитета хотят меня видеть - хорошо, закон есть
закон. Пересекаю приемную, вхожу в кабинет заместителя Шестинского по
хозяйственным делам, где такие дела всегда проворачиваются. Там два этих чувака.
Волков: Опишите их, это даже интересно!
Бродский: Один из них - пожилой, то есть из старой гвардии чекистов. Другой -
молодой, со значком университета. На вид - симпатичный малый. Забыл, как его
фамилия.
Волков: А они разве представились?
Бродский: Да, показали удостоверения.
Волков: Ну в удостоверениях, насколько я понимаю, они все были Иваны Ивановичи
Ивановы!
Бродский: Нет, там были их звания и, думаю, их настоящие имена. Поздоровавшись,
они начинают разговор о погоде, здоровье и прочем.
Волков: Светская беседа...
Бродский: Да, такая светская беседа, хуе-мое. А потом начинают играть на два
смычка совершенно замечательную музыку. Один поет, что вот - ненормальная, Иосиф
Александрович, ситуация сложилась с вашей биографией. И особенно с вашей - как
бы это сказать - литературной деятельностью. "Ваши книги выходят на Западе и я
думаю, что и вы, и мы одинаково заинтересованы в том, чтобы внести во все это
ясность. Мы хотели бы все поставить на свои места, чтобы вы были нормальным,
печатающимся в Советском Союзе автором". Я комментирую: "О Господи! Это - музыка
для моих ушей!" Но с другой стороны раздаются звуки несколько иного рода: "Вот к
вам все время приезжают какие-то иностранцы. Среди них есть настоящие друзья
Советского Союза. Но есть, как вы понимаете, и люди, которые работают на
вражеские разведки. И они, как вы понимаете, с одной стороны, не заинтересованы,
а с другой, наоборот, заинтересованы..." И так далее, и так далее. "Ну, - я
говорю, - вам виднее. Я не знаю". Они говорят: "Вы знаете, Иосиф Александрович,
нам, конечно, виднее, но вы человек образованный..." Это я-то, с восьмью
классами! "...и потому мы чрезвычайно ценим ваше мнение". А с другой стороны
человек поет: "Пора, пора вам уже книгу выпускать!" И это все идет параллельно!
С одной стороны: "Время от времени мы были бы чрезвычайно заинтересованы в вашей
оценке, в ваших впечатлениях от того или иного человека. Вы понимаете, что среди
них..." А с другой стороны: "Надо вам уже книгу печатать!"
Волков: Слова слаще звуков Моцарта...
Бродский: Да, такой вот балаган. И разговор этот, вы знаете, идет на таком - как
бы это сказать? - естественном уровне:
Преследования. Высылка на Запад: осень 1981 -лето 1983 121
- Если я правильно понимаю то, что сейчас происходит, то вы предлагаете
напечатать книжку моих стихов, если я соглашусь с вами сотрудничать, да?
- Ну зачем так резко ставить вопрос?
- Нет, я просто хотел бы понять, о чем идет речь.
- Мы считаем, что с вашей книжкой сложилась ненормальная ситуация. И мы с
удовольствием вам поможем - напечатаем ее безо всякой цензуры, на хорошей
финской бумаге.
А с другой стороны несется:
- Вот, к вам разные профессора приезжают с Запада... И я им говорю:
- Все это, конечно, замечательно. И то, что книжка выйдет, это все хорошо, это
само собой. Но я на все это могу согласиться только на одном условии...
- На каком же?
- Если только мне дадут звание майора и зарплату соответствующую. Они как бы в
отпаде:
- Ну этого мы от вас не ожидали!
