приехал официально как бы по приглашению Александра Твардовского. (Тоже, между
прочим, возникает любопытная параллель: Твардовский числился по рангу
"крестьянских" поэтов, хотя давным-давно никакого отношения к крестьянам не
имел; он превратился в большого литературного хозяина.) Нельзя отрицать, что
Твардовский оказал реальное влияние на Хрущева, а это, в свою очередь, сказалось
на судьбах России. Вспомним хотя бы о таком историческом рубеже, как появление в
"Новом мире" "Одного дня Ивана Денисовича".
Бродский: Быть может, это и так. Я отдаю должное энтузиазму и энергии, которые
Твардовский проявил для публикации "Одного дня". И я отдаю должное тому эффекту,
который появление "Одного дня" произвело. Но я думаю, что возникновение
свободомыслия в Советском Союзе, вообще раскрепощение сознания ведет свое
летосчисление вовсе не от "Одного дня Ивана Денисовича".
Волков: А с чего же, по-вашему, все началось?
Бродский: Для моего поколения - с Тарзана. Это было первое кино, в котором мы
увидели естественную жизнь. И длинные волосы. И этот замечательный крик Тарзана,
который стоял, как вы помните, над все-
108 Диалоги с Иосифом Бродским
ми русскими городами. Мы бросились подражать Тарзану. Вот с чего все пошло. И с
этим государство боролось в гораздо большей степени, чем позднее с Солженицыным.
Волков: О Твардовском-редакторе я частенько вспоминаю здесь, на Западе, когда
читаю произведения русских писателей-эмигрантов. Потому что всем им нужен
редактор.
Бродский: Что верно, то верно. Писатель, находящийся вне России, мгновенно
начинает ощущать себя женой Цезаря. Редакторские ножницы - это последнее, что он
может допустить. О редактуре нет и речи. И совершенно верно, нет такого
писателя, которому редактор не был бы нужен. Особенно крупным - редактор
необходим позарез. Всем без исключения. Что касается Твардовского как редактора,
то я один раз с ним столкнулся. То есть это было не столкновение, а встреча,
скорее. Последствия которой были как нельзя более благоприятные. Кто-то, не
помню кто, так устроил, чтоб я пришел к нему в "Новый мир" и принес стихи. Мы с
ним поговорили, это была чрезвычайно короткая аудиенция - минут пятнадцать от
силы. Очень похоже было на встречу в кабинете директора завода. Кстати,
Твардовский так и выглядел. А через некоторое время я получаю от него конверт с
моими стихами и его пометками на них. Все это сопровождалось довольно цивильными
соображениями Твардовского по поводу прочитанного. Конечно, Твардовский был
человек несчастный и загубленный. Но я не думаю, что это система его загубила.
Он сам себя загубил. Вообще система вас угробить может только физически. Ежели
система вас ломает как индивидуума, это свидетельство вашей собственной
хрупкости. И смысл данной системы, может быть, именно в том, что она выявляет
хрупкость эту, сущность человека вообще, наиболее полным образом. Если, конечно,
она его не уничтожает физически.
Волков: Когда Фрост приехал в Россию, то встретился с Ахматовой. Что вам
Ахматова рассказывала об этой встрече?
Бродский: Она ее описывала с юмором. Вообще все получилось довольно комично.
Фрост попросил о встрече с Ахматовой потому, что знал, что оба они в том году
были выдвинуты кандидатами на Нобелевскую премию. Об этом ведала, разумеется, и
администрация Союза писателей. Когда возникла идея встречи, то устроителям стало
совершенно очевидно, что приглашать Фроста к Ахматовой невозможно. Что скажет
Фрост, увидев "будку" Ахматовой? Эту конуру? И что скажет сопровождающая Фроста
пресса? Поэтому решено было устроить встречу на даче у академика Алексеева. Анну
Андреевну туда привезли. Там было столпотворение, полно идиотов разных, стукачей
и совписовской шпаны. Что часто одно и то же. Анна Андреевна рассказывала:
"Вот, с одной стороны сидит Фрост, увешанный, что называется, всеми почестями,
медалями и премиями, какие только возможны и мыслимы. А с другой стороны сижу я,
обвешанная всеми собаками, которые только существуют. И разговор идет как ни в
чем ни бывало. Пока он
Роберт Фрост: осень 1979-зима 1982 109
не спрашивает меня: "А что, мадам, вы делаете с деревьями на своем участке? Я,
например, из своих деревьев делаю карандаши". Ну тут я уж не выдержала и говорю:
"Скажите мистеру Фросту, что если я срублю дерево на своем участке, то мне
придется заплатить государству штраф шесть тысяч рублей".
Волков: А почему Ахматова говорила с Фростом через переводчика? Ведь она знала
английский.
Бродский: Начальство было бы сильно недовольно. Не говоря уже о том, что
английский Фроста - это американский английский. И могло бы случиться
какое-нибудь недоразумение. Там был американский переводчик, который потом
написал обо всем этом книжку - глупую (как, впрочем, и ее автор). Это Френк Риф,
единственное достоинство которого заключается в том, что он - отец актера, с
успехом сыгравшего в кино роль Супермена. Звучит замечательно - "отец
Супермена", не правда ли? Ну слависты, как правило, не понимают либо того, либо
другого, либо и того и другого. Вообще поразительно, как много недалеких людей
занималось Ахматовой и Фростом...
Волков: Как получилось, что на встрече с Фростом Анна Андреевна прочла два
стихотворения ("Последняя роза" и "О своем я уже не заплачу..."), и оба
посвящены вам?
Бродский: Я не знаю. Думаю, это вышло случайно. Да и насчет второго
стихотворения я не уверен, что оно относится ко мне.
Волков: Анна Андреевна случайно вообще ничего не делала.
Бродский: Это правда. Быть может, дело в том, что стихи Фроста показал ей первым
я. И пытался накачать ее, какой это замечательный поэт. Но скорее всего, стихи,
читанные Анной Андреевной, были просто последние по времени.
Волков: При встрече Фрост подарил Ахматовой книгу с надписью. В передаче
Чуковской, Анна Андреевна об этой книге впоследствии высказалась весьма
сдержанно: "Видно, знает природу". Что было в ее устах невеликой похвалой.
Бродский: Я помню, когда я принес книжку Фроста, переведенную Сергеевым, она
отозвалась так: "Не понимаю этого поэта. Он все время рассуждает о том, что
можно купить, что можно продать. Что это за разговоры?" Еще она мне говорила,
показывая на фотографию Фроста: "Прадедушка, переходящий в прабабушку".
Волков: Очень точно подмечено.
Бродский: Но конечно, Ахматова понимала, с кем говорит. Как и Фрост, я полагаю,
понимал, с кем имеет дело.
Волков: Кстати, Нобелевскую премию в тот год получил Стейнбек.
Бродский: Что ж, неплохой писатель. Впрочем, это неважно.
Волков: Цветаева и Оден тоже остались без Нобелевской премии. А Одену так
хотелось ее получить.
Бродский: Откуда у вас эти сведения? Могу сказать одно - он хотел этого меньше,
чем Пастернак. Это я точно знаю.
110 Диалоги с Иосифом Бродским
Волков: Когда вы рассказываете американским студентам о Фросте, какова их
реакция? Считается, что здесь Фроста знают все. Его постоянно цитируют, как в
свое время в советских школах и вузах - Маяковского.
Бродский: Ну не очень-то его и цитируют. Хотя, конечно, Фрост - национальный
поэт. И оттого стихи Фроста американская молодежь воспринимает с колоссальным
предубеждением. Им всегда говорили что Фрост - поэт сельской жизни, пасторалист
такой...
Волков: Хрестоматийная фигура...
Бродский: Да, образцовый американец. Тогда вы им показываете, что действительно,
Фрост - американец. Только совсем в ином роде, чем они предполагали. Что Фрост -
не хрестоматийный поэт, а явление куда более глубокое и пугающее. Что это и есть
подлинно трагическое аутентичное американское сознание, которое маскирует себя
уравновешенной речью, обстоятельностью, прячется за обыденностью описываемых
явлений. И когда студенты это понимают, то приходят в состояние полного
неистовства.
Глава 6
Преследования. Высылка на Запад: осень 1981-лето 1983
Волков: Процесс Бродского стал крупным событием в духовной жизни России
шестидесятых годов. В вашу защиту выступили многие крупные фигуры русской
культуры. Конечно, Ахматова, к кругу которой вы в тот период принадлежали. Но
также Чуковский, Паустовский, Маршак. Некоторые из властителей дум того периода
отказались быть вовлеченными в это дело. Рассказывают, что Солженицын, когда к
нему обратились за поддержкой, ответил, что не будет вмешиваться, поскольку ни
одному русскому писателю преследования еще не повредили. Меня особо интересует
позиция Шостаковича в этом деле, поскольку я его знал, общался с ним - правда,
более тесно позднее, когда мы вместе работали над его мемуарами. Шостакович
подписывал заявления или письма к властям в вашу защиту?
Бродский: Вы знаете, я понятия не имею, что именно Шостакович подписывал и чего
он не подписывал. Но, безусловно, он выступал в мою защиту довольно активным
образом. Не знаю точно, сколько раз и в какой форме. Но это было именно так.
Волков: Помню, еще в Москве Найман рассказывал мне о своем визите к Шостаковичу
в связи с вашим делом. Его к Шостаковичу привела Ахматова. Первый же вопрос
Шостаковича был: "Он что, с иностранцами встречался?" И когда этот факт был
подтвержден Найманом, то Шостакович сильно приуныл. То есть для него в тот
период несанкционированное властями общение с иностранцами было серьезным
нарушением "правил игры". Позднее взгляды его изменились. Но в тот момент
Шостакович в подобной ситуации исходил из "презумпции виновности".
116 Диалоги с Иосифом Бродским
Бродский: Ну Господи! Что мы будем теперь обсуждать эти категории - из чего
Шостакович исходил или не исходил. Это все абсолютный вздор. Беда положения
нравов в Отечестве заключается именно в том, что мы начинаем бесконечно
анализировать все эти нюансы добродетели или, наоборот, подлости. Все должно
быть "или - или". Или - "да", или - "нет". Я понимаю, что нужно учитывать
обстоятельства. И так далее, и тому подобное. Но все это абсолютная ерунда,
потому что когда начинаешь учитывать обстоятельства, тогда уже вообще поздно
говорить о добродетели. И самое время говорить о подлости.
Волков: Это - максималистская позиция.
Бродский: На мой взгляд, индивидуум должен игнорировать обстоятельства. Он
должен исходить из более или менее вневременных категорий. А когда начинаешь
редактировать - в соответствии с тем, что сегодня дозволено или недозволено, -
свою этику, свою мораль, то это уже катастрофа.
Волков: Вы исходите из жестко детерминированной схемы развития событий, при
которой одно с неумолимой последовательностью вытекает из другого. А человек
редко развивается по таким законам. Его становление гораздо более хаотично.
Бродский: Разве нас не учили этому всю жизнь - что все развивается в логической
последовательности?
Волков: Формально -да. А фактически - история, которую нам преподавали, была
настолько испещрена черными дырами, что теряла всякую логическую, не говоря уж о
фактической, последовательность. Для меня одним из доказательств этого был такой
простой факт: в советских библиотеках простому читателю уже в конце шестидесятых
годов не выдавали советские же газеты, изданные до 1964 года, то есть до падения
Хрущева. То есть нельзя было получить газету "Правда" пятилетней давности!
Настолько за этот период изменилась официальная позиция!
Бродский: Это очень интересно, но подтверждает мою точку зрения. Ведь
менялось-то это все именно благодаря последовательности властей. Как результат
их последовательности.
Волков: Из-за этого время от времени могли возникать смешные ситуации. Помню, я
заказал в госфотоархиве энное количество фотографий Шостаковича разных лет.
Заплатил за них заранее, как полагается. А выдавала мне их специальная такая
дама, у которой только что погоны не просвечивали сквозь костюм. И она,
естественно, каждый снимок, перед тем как мне его вручить, проверяла. Так вот,
те фотографии, на которых Шостакович был запечатлен с Хрущевым, она мне не
выдавала, а зафигачивала в мусорную корзину - раз! два! три! И даже не утруждала
себя объяснениями. Я и так, без лишних объяснений, обязан был понять, что рядом
с Хрущевым Шостаковичу стоять не положено. Потому что в то время Хрущев был
