- Какая же ваша дата?
- Ну где-нибудь в конце августа, во второй половине сентября...
- Нет, это исключено!
- Ну хотя бы в середине июля! Раньше я никак не смогу. Они отвечают:
- Четвертое июня - последнее число.
А это, представьте себе, 15 или 16 мая! Я говорю:
- А в противном случае?
- Не забывайте, что вы уже сдали свой паспорт. Без паспорта житье у вас будет
очень трудное...
Волков: И все-таки, высылка, да еще такая срочная, в тот период была
довольно-таки необычной акцией. Вы когда-нибудь пытались понять, что за ней
стояло?
Бродский: Вы знаете, я об этом не очень много думал, по правде сказать. Пытаться
представить себе их резоны, их ход мысли - мне это совершенно неохота. Потому
что направлять свое воображение по этому руслу просто не очень плодотворно. К
тому же многого я не знал. Но кое-что я выяснил, когда приехал в Москву ставить
эти самые визы. Вам будет интересно узнать.
Волков: Я весь внимание...
Бродский: Приезжаю я, значит, в Москву поставить эти самые визы и, когда я
закруглился, раздается телефонный звонок от приятеля, который говорит:
- Слушай, Евтушенко очень хочет тебя видеть. Он знает все, что произошло.
А мне нужно в Москве убить часа два или три. Думаю: ладно, позвоню. Звоню
Евтуху. Он:
- Иосиф, я все знаю, не могли бы вы ко мне сейчас приехать? Я сажусь в такси,
приезжаю к нему на Котельническую набережную, и он мне говорит:
- Иосиф, слушай меня внимательно. В конце апреля я вернулся из Соединенных
Штатов...
(А я вам должен сказать, что как раз в это время я был в Армении. Помните, это
же был год, когда отмечалось 50-летие создания Советского Союза? И каждый месяц
специально презентовали какую-либо из республик, да? Так вот, для журнала
"Костер", по заказу Леши Лифшица, я собирал армянский фольклор и переводил его
на русский. Довольно замечательное время было, между прочим...)
Так вот, Евтух говорит:
- Такого-то числа в конце апреля вернулся я из поездки в Штаты и Канаду. И в
аэропорту "Шереметьево" таможенники у меня арестовали багаж!
Преследования. Высылка на Запад: осень 1981 -лето 1983 127
Я говорю:
-Так.
- А в Канаде в меня бросали тухлыми яйцами националисты! (Ну все как полагается
- опера!) Я говорю:
-Так.
- А в "Шереметьево" у меня арестовали багаж! Меня все это вывело из себя и я
позвонил своему другу...
(У них ведь, у московских, все друзья, да?) И Евтух продолжает:
-...позвонил другу, которого я знал давно, еще с Хельсинкского фестиваля
молодежи.
Я про себя вычисляю, что это Андропов, естественно, но вслух этого не говорю, а
спрашиваю:
- Как друга-то зовут?
- Я тебе этого сказать не могу!
- Ну ладно, продолжай.
И Евтушенко продолжает: "Я этому человеку говорю, что в Канаде меня украинские
националисты сбрасывали со сцены! Я возвращаюсь домой - дома у меня арестовывают
багаж! Я поэт! Существо ранимое, впечатлительное! Я могу что-нибудь такое
написать - потом не оберешься хлопот! И вообще... нам надо повидаться! И этот
человек мне говорит: ну приезжай! Я приезжаю к нему и говорю, что я существо
ранимое и т.д. И этот человек обещает мне, что мой багаж будет освобожден. И
тут, находясь у него в кабинете, я подумал, что раз уж я здесь разговариваю с
ним о своих делах, то почему бы мне не поговорить о делах других людей?"
(Что, вообще-то, является абсолютной ложью! Потому что Евтушенко - это человек,
который не только не говорит о чужих делах - он о них просто не думает! Но это
дело десятое, и я это вранье глотаю - потому что ну чего уж!)
И Евтушенко якобы говорит этому человеку:
- И вообще, как вы обращаетесь с поэтами!
- А что? В чем дело?
- Ну вот, например, Бродский...
- А что такое?
- Меня в Штатах спрашивали, что с ним происходит...
- А чего вы волнуетесь? Бродский давным-давно подал заявление на выезд в
Израиль, мы дали ему разрешение. И он сейчас либо в Израиле, либо по дороге
туда. Во всяком случае, он уже вне нашей юрисдикции...
И слыша таковые слова, Евтушенко будто бы восклицает: "Еб вашу мать!". Что
является дополнительной ложью, потому что уж чего-чего, а в кабинете большого
начальника он материться не стал бы. Ну, на это мне тоже плевать... Теперь
слушайте, Соломон, внимательно, поскольку наступает то, что называется, мягко
говоря, непоследовательностью. Евтушенко якобы говорит Андропову:
128 Диалоги с Иосифом Бродским
- Коли вы уж приняли такое решение, то я прошу вас, поскольку он поэт, а
следовательно, существо ранимое, впечатлительное - а я знаю, как вы обращаетесь
с бедными евреями...
(Что уж полное вранье! То есть этого он не мог бы сказать!)
-...я прошу вас - постарайтесь избавить Бродского от бюрократической волокиты и
всяких неприятностей, сопряженных с выездом.
И будто бы этот человек ему пообещал об этом позаботиться. Что, в общем,
является абсолютным, полным бредом! Потому что если Андропов сказал Евтуху, что
я по дороге в Израиль или уже в Израиле и, следовательно, не в их юрисдикции, то
это значит, что дело уже сделано. И для просьб время прошло. И никаких советов
Андропову давать уже не надо - уже поздно, да? Тем не менее я это все
выслушиваю, не моргнув глазом. И говорю:
- Ну, Женя, спасибо. Тут Евтушенко говорит:
- Иосиф, они там понимают, что ты ни в какой Израиль не поедешь. А поедешь,
наверное, либо в Англию, либо в Штаты. Но коли ты поедешь в Штаты - не хорони
себя в провинции. Поселись где-нибудь на побережье. И за выступления ты должен
просить столько-то...
Я говорю:
- Спасибо, Женя, за совет, за информацию. А теперь - до свидания. Евтух говорит:
- Смотри на это как на длинное путешествие... (Ну такая хемингуэевщина идет...)
- Ладно, я посмотрю, как мне к этому относиться...
И он подходит ко мне и собирается поцеловать. Тут я говорю:
- Нет, Женя. За информацию - спасибо, а вот с этим, знаешь, не надо, обойдемся
без этого.
И ухожу. Но чего я понимаю? Что когда Евтушенко вернулся из поездки по Штатам,
то его вызвали в КГБ в качестве референта по моему вопросу. И он изложил им свои
соображения. И я от всей души надеюсь, что он действительно посоветовал им
упростить процедуру. И я надеюсь, что моя высылка произошла не по его
инициативе. Надеюсь, что это не ему пришло в голову. Потому что в качестве
консультанта - он, конечно, там был. Но вот чего я не понимаю - то есть понимаю,
но по-человечески все-таки не понимаю - это почему Евтушенко мне не дал знать
обо всем тотчас? Поскольку знать-то он мне мог дать обо всем уже в конце апреля.
Но, видимо, его попросили мне об этом не говорить. Хотя в Москве, когда я туда
приехал за визами, это уже было более или менее известно.
Волков: Почему вы так думаете?
Бродский: Потому что такая история там произошла. Ловлю я такси около телеграфа,
как вдруг откуда-то из-за угла выныривает поэт Винокуров.
- Ой, Иосиф!
- Здравствуйте, Евгений Михайлович.
Преследования. Высылка на Запад: осень 1981 -лето 1983 129
- Я слышал, вы В Америку едете?
- А от кого вы слышали?
- Да это неважно! У меня в Америке родственник живет, Наврозов его зовут. Когда
туда приедете, передайте ему от меня привет!
И тут я в первый и в последний раз в своей жизни позволил себе нечто вроде
гражданского возмущения. Я говорю Винокурову:
- Евгений Михайлович, на вашем месте мне было бы стыдно говорить такое!
Тут появилось такси. И я в него сел. Или он в него сел, уж не помню. Вот что
произошло. И вот почему я думаю, что в Союзе писателей уже все знали. Потому что
подобные акции обыкновенно происходили с ведома и содействия Союза писателей.
Волков: Я думаю, это все зафиксировано в соответствующих документах и
протоколах, и они рано или поздно всплывут на свет. Но с другой стороны, в
подобных щекотливых ситуациях многое на бумаге не фиксируется. И исчезает
навсегда...
Бродский: Между прочим, эту историю с Евтушенко я вам первому рассказываю, как
бы это сказать, for the record.
Волков: А как дальше развивались ваши отношения с Евтушенко?
Бродский: Дело в том, что у этой истории были еще и некоторые последствия. Когда
я только приехал в Америку, меня пригласили выступить в Куинс-колледже. Причем
инициатива эта принадлежала не славянскому департаменту, а департаменту
сравнительного литературоведения. Потому что глава этого департамента, поэт Пол
Цвайг, читал меня когда-то в переводах на французский. А славянский департамент
- куда же им было деваться... И мы приехали - мой переводчик Джордж Клайн и я -
сидим на сцене, а представляет нас почтенной публике глава славянского
департамента Берт Тодд. А он был самый большой друг Евтуха, такое американское
alter ego Евтуха. Во всех отношениях. И вот Берт Тодд говорит обо мне: "Вот
каким-то странным образом этот человек появился в Соединенных Штатах..." То есть
гонит всю эту чернуху. Я думаю: ну ладно. Потом читаю стихи. Все нормально.
"Нормальный успех, стандартный успех" - кто это говорил? После этого на
коктейль-парти ко мне подходит Берт Тодд:
- Я большой приятель Жени Евтушенко.
- Ну вы знаете, Берт, приятель ваш говнецо, да и от вас воняет! И пересказал ему
в двух или трех словах всю эту московскую историю. И забыл об этом.
Проходит некоторое время. Я живу в Нью-Йорке, преподаю, между прочим, в
Куинс-колледже. Утром раздается телефонный звонок, человек говорит:
- Иосиф, здравствуй!
- Это кто говорит?
- Ты уже забыл звук моего голоса?! Это Евтушенко ! Мне хотелось бы с тобой
поговорить!
130 Диалоги с Иосифом Бродским
Я говорю:
- Знаешь, Женя, в следующие три дня я не смогу - улетаю в Бостон. А вот когда
вернусь...
Через три дня Евтушенко звонит и мы договариваемся встретиться у него в
гостинице, где-то около Коламбус Серкл. Подъезжаю я на такси, смотрю - Евтух
идет к гостинице. Замечательное зрелище вообще-то. Театр одного актера! На нем
то ли лиловый, то ли розовый пиджак из джинсы, на груди фотоаппарат, на голове
большая голубая кепка, а в обеих руках по пакету. Мальчик откуда-то из Джорджии
приехал в большой город! Но, главное, это все на публику! Ну это неважно...
Входим мы в лифт, я помогаю ему с этими пакетами. В номере я его спрашиваю:
- Ну чего ты меня хотел видеть?
- Вот, Иосиф, люди здесь, которые раньше работали на мой имидж, теперь начинают
работать против моего имиджа. Что ты думаешь о статье Роберта Конквеста в
"Нью-Йорк Тайме"?
А я таких статей не читаю и говорю:
- Не читал, понятия не имею.
Но Евтушенко продолжает жаловаться:
- Я в жутко сложном положении. В Москве Максимов меня спрашивает, получил ли я
уже звание подполковника КГБ, а сталинисты заявляют, что еще увидят меня с
бубновым тузом между лопаток.
Я ему на это говорю:
- Ну, Женя, в конце концов, эти проблемы - это твои проблемы, ты сам виноват. Ты
- как подводная лодка: один отсек пробьют...
Ну такие тонкости до него не доходят. Он продолжает рассказывать как они там в
Москве затеяли издавать журнал "Мастерская" или "Лестница", я уж не помню, как
он там назывался, - и уж сам Брежнев дал "добро", а потом все застопорилось.
Я ему:
- Меня, Женя, эти тайны мадридского двора совершенно не интересуют, поскольку
для меня все это неактуально, как ты сам понимаешь... Тут Евтух меняет
пластинку:
- А помнишь, Иосиф, как в Москве, когда мы с тобой прощались, ты подошел ко мне
и меня поцеловал?
- Ну, Женя, я вообще-то все хорошо помню. И если говорить о том, кто кого
собирался поцеловать...
И тут он вскакивает, всплескивает руками и начинается такой нормальный Федор
Михайлович Достоевский:
- Как! Как ты мог это сказать: кто кого собирался поцеловать! Мне страшно за
твою душу!
- Ну, Женя, о своей душе я как-нибудь позабочусь. Или Бог позаботится. А ты уж
уволь... Тут Евтушенко говорит:
- Слушай, ты рассказал Берту Тодду о нашем московском разговоре... Уверяю тебя,
ты меня неправильно понял!
Преследования. Высылка на Запад: осень 1981-лето 1983 131
- Ну если я тебя понял неправильно, то скажи, как звали человека, с которым ты
обо мне разговаривал в апреле 1972 года?
- Я не могу тебе этого сказать!
- Хочешь, на улицу выйдем? На улице скажешь?
-Нет, не могу.
- Чего ж я тебя неправильно понял? Ладно, Женя, давай оставим эту тему...
