вилланели, и рондо, и горацианскую оду. Формально - Оден просто результат того,
что мы считаем нашей цивилизацией. По сути же он - последнее усилие ее
одушевить.
Волков: В томе советской литературной энциклопедии издания 1967 года об
английской "метафизической школе" говорится, что она "порывает с реалистическими
и гуманистическими традициями ренессансной лирики"; на советском литжаргоне это
означает неодобрение. С другой стороны, в проспекте "Литературных памятников",
изданном в Москве в том же 19б7 году, поэты-метафизики были охарактеризованы с
большим почтением. Этот проспект объявлял о подготовке к
У.Х.Оден: осень 1978-весна 1983 161
изданию тома "Поэзия английского барокко" в вашем переводе и с комментариями
академика Жирмунского. Как этот том затевался?
Бродский: Вполне банальным образом: в 1964 году мне попался в руки Джон Донн, а
затем и все остальные: Херберт, Крашоу, Воган. И я начал их переводить. Сначала
для себя и корешей, а затем для какой-нибудь возможной публикации - в будущем.
Волков: Почему Донн привлек ваше внимание?
Бродский: Увлечение Донном началось - как, по-моему, у всех в России - с этой
знаменитой цитаты из хемингуэевского "По ком звонит колокол": "Нет человека,
который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка,
часть Суши; и если Волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и
также, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть
каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не
спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе". На меня этот
эпиграф произвел довольно большое впечатление, и я попытался разыскать эту
цитату из Донна в оригинале (хотя и не очень знал английский об эту пору).
Кто-то из иностранных студентов-стажеров, учившихся в Ленинграде, принес мне
книжечку Донна. Я всю ее перебрал, но искомой цитаты так и не нашел. Только
позднее до меня дошло, что Хэмингуэй использовал не стихотворение Донна, а
отрывок из его проповеди, в некотором роде стихотворный подстрочник. Но к этому
времени заниматься Донном было уже довольно поздно, потому что меня посадили.
Потом, когда я уже был на поселении, Лидия Корнеевна Чуковская прислала мне -
видимо, из библиотеки своего отца - книгу Донна в издании "Современной
библиотеки". И вот тут-то, в деревне, я принялся потихонечку Донна переводить. И
занимался этим в свое удовольствие на протяжении полутора-двух лет. Через Анну
Андреевну Ахматову я познакомился с Виктором Максимовичем Жирмунским. Он,
видимо, читал мои переводы и предложил идею тома для "Литпамятников". Идея эта
чрезвычайно мне понравилась, но, к сожалению, работу над переводами я продолжал
с непростительными перерывами: надо было зарабатывать на жизнь, да еще надо было
что-то свое сочинять. В 1971 году Жирмунский умер, но с его смертью идея издания
не заглохла. Меня вызвали в Москву, в издательство "Наука", где сказали, что
договоренность остается в силе. К этому времени переводов у меня было все еще
недостаточно. Следовательно, выпуск тома передвигался года на два. Но наступило
10 мая 1972 года, и ни о какой книжке не могло уже быть и речи. Жаль. Там был бы
не только Донн. Планировалась антология метафизической поэзии, вся эта банда.
Параллельно со мной переводом Донна занимался Борис Томашевский...
Волков: Который в итоге и выпустил русскую книжку Донна...
Бродский: Да, я просмотрел ее. Потому что читать ее, зная Донна в оригинале,
невозможно. Переводы - на уровне "любовь коварная и
162 Диалоги с Иосифом Бродским
злая"... Расположения к этому переводчику у меня нет никакого, потому что
позволить себе такое действо - это, конечно, полный моветон.
Волков: Кроме Донна и других "метафизиков", кого еще из англоязычных поэтов вы
переводили?
Бродский: Самых разнообразных авторов. Например, Фроста, Дилана Томаса, Лоуэлла.
Переводил "Квартеты" Элиота; но это вышло довольно посредственно, слишком много
отсебятины. Пытался переводить Одена, что труднее всего, на мой взгляд. Вообще,
я ведь переводил со всех существующих и несуществующих языков: с чешского,
польского, арабского. Переводил с хинди.
Волков: Помните, мы говорили об интересе Одена к стихотворным текстам из области
"легкого" жанра? Я знаю, что ему нравилось литературное творчество Джона
Леннона. А как вы относитесь к поэзии группы "Битлз"? Вы ведь, кажется, перевели
их "Желтую подлодку"?
Бродский: Да, по просьбе ленинградского журнала "Костер". Вообще-то я всерьез
отношусь к этим делам. По-английски это может быть очень интересно. А тексты,
написанные Джоном Ленноном и Полом Маккартни, совершенно замечательные. Вообще,
лучшие образцы английского и американского легкого жанра - не такой уж и легкий
жанр. В известной степени это пугающий жанр. Например, Ноэл Коуард. Или
гениальный Коул Портер. А блюзы! Но переводить все это чрезвычайно трудно: надо
знать традиции блюза, традиции английской баллады. В России никто не знает, что
такое английская баллада. Или, тем более, баллада шотландская.
Волков: А переводы Жуковского?
Бродский: Попробуйте соединить Жуковского и поэзию "Битлз"! Все это довольно
грустно, потому что русская культурная традиция ориентирована в основном на
французскую и немецкую литературы. Которые по сравнению с тем, что происходило
об ту же самую пору в английской литературе, абсолютный детский сад. Помните, мы
говорили о несчастной судьбе антологии Гутнера? Переводы там были не такие уж и
блестящие, но дух английской изящной словесности эта антология все-таки
передавала. Было бы хорошо ее переиздать. Но я не знаю, кто этим будет
заниматься.
Глава 8
Жизнь в Нью-Йорке.
Побег Александра Годунова: Осень 1978 - зима 1990
Волков: Вы уже много лет житель Нью-Йорка, пустивший корни в фешенебельном, с
богемным оттенком районе. Вас здесь все знают, вы всех знаете. Жизнь ваша, с
внешней стороны по крайней мере, вполне комфортабельна, расписание более-менее
установилось. Не кажется ли вам, что существование здесь более предсказуемо,
стабильно, чем в Союзе?
Бродский: И да, и нет. Скорее нет.
Волков: Отчего же?
Бродский: Черт его знает. Прежде всего потому, что здесь не особенно-то живешь
внешней жизнью. Ведь чем дурна предсказуемость? Она проявляется в твоих
сношениях с внешним миром - место, где ты живешь, служба, люди. Ну, во-первых,
Нью-Йорк для такой предсказуемости слишком уж многообразен. Здесь постоянно
имеет место какой-то физиономический калейдоскоп. И таким образом, хотя бы
частично, эффект предсказуемости снимается. Во-вторых, я внутренне не очень
завишу от того, что со мной происходит на улице, в метро, в университете, и так
далее. Хотя это окружение иногда надоедает. Не хочу сказать, что живу какой-то
разнообразной и богатой внутренней жизнью, но, в общем, все, что со мной
происходит - происходит, главным образом не вовне, а внутри. И здесь, на Западе,
в большей степени, чем в Союзе. Может быть, благодаря тому, что здесь среда
все-таки несколько чуждая, да? И с моей стороны это либо защитная реакция,
либо...
Волков: Замыкание...
Бродский: Когда концентрируешься на том, что для тебя представляется наиболее
существенным. А уж здесь монотонность - не то что-
168 Диалоги с Иосифом Бродским
бы была совсем исключена, но... И кроме того, в моем бизнесе, в литературе,
работа так или иначе проецируется на жизнь. И жизнь начинает зависеть от того,
что ты делаешь на бумаге. И если в жизни повторение каких-то ситуаций еще
возможно, то на бумаге это как бы немыслимо, потому что в литературе или
искусстве такие повторения будут называться клише, да? И также, как ты избегаешь
клиширования в литературе, ты стараешься уклониться от этого - каким-то
естественным образом - и в нормальном, повседневном существовании. То есть
происходит как бы безоткатное, линейное движение.
Волков: Вы как-то сказали мне, что не разделяете свою жизнь на периоды. А если
говорить о жизни внутренней?
Бродский: Это замечательный вопрос, Соломон, но отвечать на него трудно по одной
простой причине: я никогда всерьез к себе не относился. И это ни в коем случае
не кокетство. И вообще, за переменами внутренними следить невозможно, если
только они не принимают качественного характера. Когда происходит нечто, чего ты
сам за собой не подозревал.
Волков: В жизни или на бумаге?
Бродский: В мозгу. Но замечаешь это именно сочиняя, когда вдруг до чего-то
дописываешься. Когда в голову приходит какая-то фраза, которая в общем,
оказывается правдой и для твоего внутреннего состояния, да? Один такой момент я
помню очень отчетливо, это было году в 62-ом. Я написал стихи: "Все чуждо в доме
новому жильцу". На самом-то деле это, конечно, не про жильца, это метафора такая
была. Потому что я вдруг понял, что стал не то чтобы новым человеком, но что в
то же Тело вселилась другая душа. И мне вдруг стало понятно, что я - это другое
я. С тех пор такого порядка перемен со мною, пожалуй, не происходило. Но,
конечно, интонация...
Волков: Поэтическая?
Бродский: ...того, что ложится на бумагу,- эта интонация изменилась. Как говорят
в народе, "ушла в глухую несознанку". Это психическое состояние существовало и
раньше, но постепенно стало проявляться со все большим учащением. И в последние
годы я, кажется, начал находить для него форму. И для меня это стало
сравнительно новым ощущением. Но это сдвиг, заметный, скорее, на бумаге, нежели
внутренне. То есть когда ты уже не выходишь из себя, не реагируешь, и решения на
бумаге уже не локальные, а чисто зрительные. Или, скажем, дедуктивные.
Волков: Что чувствует поэт, живущий в чужой стране, но продолжающий писать на
родном языке?
Бродский: Ничего особенного не чувствует. Кажется, Томас Манн сказал,
перебравшись жить сюда, в Соединенные Штаты: "Немецкая изящная словесность там,
где я нахожусь". Все.
Волков: Но ведь между прозой и поэзией есть некоторая разница.
Бродский: Со стишками, конечно, дело сложнее. Потому что проза - это просто
завелся и... В прозе есть тот механический элемент,
Жизнь в Нью-Йорке. Побег Александра Годунова: осень 1978-зима 1990 169
который, видимо, сильно помогает. Я не знаю, я никогда особенно прозой не
занимался. Что касается стихописания - это, конечно, несколько сложнее. Для
того, чтобы стишок написать, надо все время вариться в идиоматике языка. То есть
слушать его все время - в гастрономе, в трамвае, в пивном ларьке, в очереди и
так далее. Или совсем его не слушать. Вся история заключается в том, что, живя в
Нью-Йорке, находишься в половинчатом положении. С одной стороны, телефон звонит
и все вроде бы продолжается. А с другой стороны, ничего не продолжается. Такая
вот фиктивная ситуация. Было бы лучше вообще не слышать родного языка. Или
наоборот - слышать его гораздо чаще. Чаще невозможно. Да? Если только не
создавать себе искусственной среды. Конечно же встречаешься с людьми из России,
говоришь с ними. Но, как правило, это вынужденный выбор, вынужденное
употребление языка. Не говоря уже о том, что тут иногда приходится иметь дело с
Людьми, с которыми дома я даже и разговаривать бы не стал. По сути дела, важно
не на каком языке человек говорит, а что он говорит. Но в этом отношении
ситуация здесь ничуть не лучше, чем в отечестве.
Волков: Вы как-то обронили замечание, что для поэта важно, выйдя на улицу,
увидеть вывески на родном языке. То есть для поэта значение имеет не только
звучащая речь, но и зримые образы. Это так?
Бродский: До известной степени. Иероглифика здесь другая. Колористическая гамма
- иная абсолютно. Но я не думаю, что на этом надо делать такое уж сильное
ударение. Потому что, в принципе, колористическая гамма здесь такова, какой она
и должна быть на самом деле. Для нормального человека. Может быть, она такая,
какой была в России до семнадцатого года?
Волков: А какое влияние на сочинение стихов оказывает смена пейзажа, скажем,
пейзажа петербургского на нью-йоркский?
Бродский: В общем, не производит большого впечатления. Нет, конечно же,
производит. Производит. Только влияет не просто смена пейзажа, а всего
