позвонили в Москву, в министерство иностранных дел, там никого не оказалось.
Москва поначалу предложила, чтобы с их стороны переговоры вело какое-то лицо из
комитета госбезопасности. Но с КГБ госдепартамент отказался иметь дело.
Поскольку эти два учреждения по своему положению в государственной иерархии
неадекватные. А советские представители в Нью-Йорке уперлись, что было
совершенно натурально: коли советский здесь работает, он сделает все, от него
зависящее, чтобы его нельзя было упрекнуть в недостаточном рвении. Кому охота
терять хороший пост, нью-йоркскую малину? В конце концов, американцы проиграли.
Дело в том, что главной целью переговоров была встреча Годунова с Милой. И не
просто ради волеизъявления Милы по поводу того, хочет ли она остаться с ним, но
ради волеизъявления свободного, в нормальной обстановке, вне самолета, вне
присутствия ста соотечественников. Мы добивались встречи, обещанной советскими.
За то, что все кончилось так трагично, вина лежит, главным образом, на
президенте Картере, и косвенно - на американском представителе в ООН Макгенри,
которому было поручено вести это чрезвычайно сложное дело. У Макгенри же не было
настоящего опыта международных переговоров, а тем более - переговоров с
советскими. В критической ситуации Макгенри, разумеется, решил быть чрезвычайно
осторожным. Осторожным он и оказался...
Волков: Но ведь американцы задержали советский самолет с Власовой на борту в
аэропорту. То есть поначалу действовали довольно-таки решительно...
Бродский: Да, и вернувшись в понедельник в офис, президент Картер издал два
распоряжения. Первое - генеральному прокурору: Картер разрешал использовать
полицию любым, представлявшимся ему,
Жизнь в Нью-Йорке. Побег Александра Годунова: осень 1978-зшм 1990 187
генеральному прокурору, целесообразным образом. Другое распоряжение Картера было
для Макгенри: проявлять сдержанность. То есть левая рука отменяла то, что делала
правая. Когда выяснилось, что на встречу Годунова и Милы советские согласия не
дадут, Шелл предложил: "Почему бы не написать Миле записку? Она сидят в
самолете, ничего не знает, ей начальники голову морочат. Записку Макгенри
возьмет с собой на встречу с Милой и передаст ей, чтобы Миле стало ясно, из-за
чего весь сыр-бор разгорелся. На посла советские прыгать и вырывать записку не
станут..." Я говорю: "А на Милу?" - "И на Милу не станут, потому что это будет
чересчур уж нахально". Я говорю: "Ладно, будем надеяться..." Мы составили эту
записку в чрезвычайно внятных и, так сказать, приватных выражениях. Отдали ее
Шеллу, тот записку Годунова передал Макгенри. Проходит время. Шелл входит: "Она
сказала - "нет". Мы все раздавлены. Собираем свои манатки, тут я говорю: "Да, а
как она отреагировала на записку?" Ответ Шелла был: "Записка осталась в кармане
у Макгенри... Он ее не передал..." Я чуть было не заревел. По-моему, даже
заревел. Годунову пришлось меня урезонивать. Такое больно вспоминать. Все это
прошло чересчур близко к сердцу. Ведь я был - как бы это сказать - устами,
которыми Годунов глаголил. Не просто рупором. В конце концов, у меня тоже в
голове что-то происходило. Что-то я соображал, пытался объяснить американцам.
Сильное нервное напряжение. Усталость. Вот я и сорвался.
Волков: И все-таки даже после многих десятков часов разговоров с Годуновым,
многое в этой истории остается для меня загадочным. Я имею в виду
психологическую сторону. И ту скрытую драму, которая разыгралась между Годуновым
и его женой - в отличие от всем видимой политической конфронтации между
сверхдержавами...
Бродский: Для меня совершенно несомненно, что Мила была чрезвычайно дорога Саше.
Они были женаты семь лет. И когда семь лет совместной жизни идут псу под хвост
исключительно из-за политических соображений - об этом невыносимо даже думать.
Волков: Как бы, по-вашему суждению, развивались события, если Власова могла бы
сделать выбор в нормальной обстановке?
Бродский: Не знаю. Думаю, она бы осталась. Саша объяснил мне - буквально на
следующий день после своего побега - что они обсуждали такую возможность
неоднократно. Тем не менее в последние дни в Нью-Йорке она не выразила
готовности; хотя в другом случае она такую готовность, видимо, выражала. Мне
кажется, это нормальная супружеская история, когда сегодня ты говоришь "нет",
потому что знаешь, что завтра скажешь "да". Или наоборот. Думаю, что и у Саши в
голове не было полной ясности. Потому что, пока ты в самом деле не бежишь,
непонятно, о чем и речь идет. Продумать все до деталей Саша просто не мог. Да
детали эти и вообразить себе невозможно! Видимо, он исходил из предположения,
что все как-нибудь образуется. Годунов догадывался, что после Нью-Йорка его
собираются отправлять обрат-
188 Диалоги с Иосифом Бродским
но в Москву. Он понял, что времени нет. Что разговоры с Милой будут длиться
бесконечно. Он, может быть, ее и уговорил бы в конце концов, но момент был бы
потерян. Потому что одно дело - строить планы побега в Советском Союзе, а другое
- в городе Нью-Йорке. Вот Саша и решил выполнить по крайней мере одну часть
плана, главную для него. Потому что для него главное было - самореализация в
качестве артиста. Все-таки Годунов был в первую очередь - артист, а уж потом -
муж. Думаю, для всякого художника главное - это то, что ты делаешь, а не то, как
ты при этом главном живешь. Женщина, когда надо выбирать между известным и
неизвестным, - предпочитает известное. Отбросим романтическую, эмоциональную
сторону, которая могла бы побудить Милу остаться. С практической точки зрения,
чисто профессионально, ход рассуждений Милы мог быть таков. Годунов звезда. Ей,
по качеству ее таланта, особой малины не предвиделось. Она была на семь лет
старше Годунова. У Саши, если к нему придет успех на Западе, не останется
никаких - если мы опять-таки отбросим романтические чувства - сдерживающих
обстоятельств. Поэтому Мила вполне могла предположить, что ее жизнь на Западе
обернется не самым счастливым образом. Ее итоговое решение зависело бы от
степени привязанности к Годунову. Но в том контексте, который возник в аэропорту
Кеннеди, привязанность и прочие романтические эмоции отступили на задний план, а
на первый план выступил страх. Саша, при всем напряжении, при всей необычности и
ненормальности ситуации, был в человеческом окружении, среди людей, ему
сочувствовавших. Для него любовь к жене не отступила на задний план. Наоборот,
все прочее отступило. У Милы произошел, видимо, обратный процесс. Если бы она и
хотела сказать советскому начальнику, что остается, то не смогла бы. Просто не
смогла! Американцам не вообразить тот психологический нажим, ту волну, которая в
такие моменты обрушивается на человека... Из аэропорта мы возвращались в
чрезвычайно подавленном настроении. На другой день была объявлена
пресс-конференция. В эту ночь мы спали всего два или три часа. Потому что нас
пытались заставить отказаться от этой пресс-конференции. До сих пор не могу
понять, почему. Мне аргументы американцев, нас уговаривавших, казались полным
вздором. Но давление было такое, которому я никогда в жизни - даже на допросах в
КГБ - не подвергался... Тем не менее Саша выстоял. На пресс-конференции (на
которую собралось человек триста репортеров) он давал чрезвычайно внятные
ответы. Это было впечатляющее зрелище. Не только пресс-конференция, но все
поведение Годунова в эти дни. Потому что я увидел человека, который расцветает в
кризисных ситуациях. И это стало для меня довольно-таки памятным переживанием...
Волков: За время нашего житья в Нью-Йорке мы стали свидетелями любопытного
процесса адаптации метрополией русской зарубежной культуры. Шаляпин, Рахманинов
или Бунин были частично адаптиро-
Жизнь в Нью-Йорке. Побег Александра Годунова: осень 1978-зима 1990 189
ваны довольно давно, то есть они пребывали в ранге классиков, хотя и ущербных,
еще тогда, когда мы жили в Союзе. Затем пришла очередь Стравинского и Дягилева.
Постепенно из страшного бяки превратился в хорошего человека Марк Шагал. То же
произошло с Джорджем Баланчиным. Наконец, дело дошло до Набокова и поэтов
"парижской ноты". Напечатали даже живых эмигрантов, среди них - Бродского и
Солженицына. Теперь начинается повторный процесс адаптации - более полной, более
благожелательной и объективной - тех же эмигрантских классиков: Шаляпина,
Рахманинова, Бунина, Стравинского...
Бродский: Я бы сказал, что их не адаптируют, а кооптируют. Того же Шаляпина -
Господи, куда дальше ехать...
Волков: Мне кажется, что введение в постоянный обиход какой-либо культурной
ценности, пусть даже обкорнанной и вырванной из контекста, есть все-таки более
плюс, чем минус.
Бродский: В общем, да. Видимо, да. Я не знаю: То есть живи я, скажем, в Питере,
я бы занял более максималистскую позицию. И когда я говорю - "в общем, да", то
говорю это не потому, что действительно так считаю, а потому, что мне уже
неохота спорить. На самом-то деле я как раз с этим не согласен. Когда я вижу,
как в метрополии препарируют эмигрантскую культуру, эмигрантское искусство,
когда я листаю обкорнанные публикации или узнаю о какой-то выборочной
выставке... То есть, может быть, в отношении живописи, изобразительного
искусства такой подход и приносит какие-то плоды, но для литературы - нет.
Конечно, можно по какому-то куску материала восстановить или, еще лучше,
вообразить массу всего остального - того, что могло предшествовать появлению,
скажем, этой дикции и так далее. И, конечно, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не
плакало. Но в общем-то мне подобное отношение не очень нравится. Разумеется, мне
не очень нравится и, так сказать, обратный вариант этого моего максимализма.
Например, я еще по Ленинграду помню поколение людей, душевный базис которых,
главное их "я" зиждилось на том, скажем, что где-то существует Матисс, который в
Союзе запрещен. И когда Матисса разрешили, то на территории его легенды
произошел колоссальный крах. Я такие происшествия прекрасно помню. Но мне, в
общем, больше все-таки нравится ситуация "или-или". Я именно подобную ситуацию
всегда предпочитал - и не только в искусстве, но и в политике, и в жизни. Вот,
например, эта история с Польшей, да? Конечно, замечательно, что советские туда
не вторгаются. И для поляков это хорошо. Но хорошо ли это для России? Я не
уверен, хотя и грех, конечно, говорить так, да? Потому что это советское
невмешательство свидетельствует о том, что имперское мышление становится более
утонченным, более гибким. Что естественно предполагает увеличение
жизнеспособности империи. И, с одной стороны, я невероятно рад за поляков, но с
другой - для России это не очень хороший симптом. И если вернуться к разговору
об искусстве, то, конечно, прелестно, что разрешают Стравинс-
190 Диалоги с Иосифом Бродским
кого, и Шагал с Баланчиным уже хорошие люди. Но это также означает, что империя
в состоянии позволить себе определенную гибкость. В каком-то смысле это не
уступка, а признак самоуверенности, жизнеспособности империи. И вместо того,
чтобы радоваться по этому поводу, следовало бы, в общем, призадуматься... И
предпринять какие-то следующие шаги.
Волков: Когда я приехал на Запад, то с огромным интересом прочел изданные здесь
записки Лидии Корнеевны Чуковской об Ахматовой. Я их воспринимаю как чрезвычайно
ценный документ, характеризующий мышление не только и не столько Ахматовой,
сколько самой Чуковской и всего слоя русской интеллигенции, ею представляемого.
И я запомнил одну поразившую меня запись Чуковской шестидесятого года. Она пишет
о Георгии Адамовиче, живущем в Париже. До нее дошла, кажется, книга его
критической прозы. И вот Чуковской представляется, что это весточка из какого-то
запредельного мира: оказывается, что-то где-то происходит и помимо метрополии.
Кто-то еще пишет и печатается по-русски где-то там, в Париже. И я помню, как,
прочтя это, вдруг перенесся в шестидесятый год и с содроганием представил себе
реальную ситуацию тех лет. Ведь действительно, для тогдашней интеллигентской
