на заднем плане должна быть Венеция.
Волков: И голуби на Сан-Марко?
Бродский: Голуби необязательны. Просто Венеция - лучшее, что на земле создано.
Если существует некая идея порядка, то Венеция - наиболее естественное,
осмысленное к ней приближение. Из возможных вариантов. И постольку поскольку у
меня есть шанс ко всему этому приблизиться, я стараюсь - ну, не знаю,
покрутиться там хоть некоторое время, потому что все время - невозможно, да и не
нужно это.
Волков: Из ваших стихов о Венеции мне больше всего нравятся два: "Венецианские
строфы" (1) и "Венецианские строфы" (2). Первое из них посвящено Сюзан Зонтаг, а
второе - Геннадию Шмакову, вашему приятелю еще по Питеру, умершему в 1988 году в
Нью-Йорке. И, в связи с этим, я хотел спросить: как это получается, что вы то
или иное стихотворение посвящаете тому или иному человеку? Относительно Зонтаг я
могу догадаться, особенно в связи с тем, что вы мне рассказали. А почему второе
стихотворение посвящено Шмакову?
Бродский: Я ему хотел посвятить много стихотворений. У меня даже была такая идея
- выпустить книжку итальянских стихотворений, то
212 Диалоги с Иосифом Бродским
есть стихов, написанных об Италии. И всю эту книжку посвятить ему. Просто
потому, что наш с ним взгляд на Италию был абсолютно схожим. То есть два
мальчика смотрели на эту страну одинаково. Мы видели одно и то же, любили одно и
то же. Италия была для нас раем на земле, в некотором роде. Действительно.
Волков: Сейчас, может быть, и можно воспринимать Италию как рай на земле, потому
что это для вас, в общем-то, музей. Но все эти прекрасные картины, церкви, весь
этот мрамор и прочее - все это создавалось посреди бесчисленных войн, страданий,
кровавых ужасов.
Бродский: Нет, это не для нас рай. И не сейчас. Почему я говорю про Италию, что
это, действительно, единственное место, которое можно было бы назвать раем на
земле? Да потому что, живя в Италии, я понимаю: это то, каким миропорядок должен
быть, да? И каким он, видимо, был когда-то. Может быть, в Древнем Риме. И в этом
смысле мы со Шмаковым были - я уж не знаю - римлянами, в некотором роде.
Волков: А какой из итальянских городов Шмаков любил больше всех? Наверное, тоже
Венецию?
Бродский: Нет, Ассизи. Потому что так получилось, что первый итальянский город,
который он увидел, был не Рим и не Венеция, а именно Ассизи. Шмаков мне
рассказывал, что он, когда увидел Ассизи, разревелся как корова и совершенно не
мог остановиться. И я его очень хорошо понял тогда. Потому что Шмаков, при всем
его гедонизме, был на самом деле такой христианский мистик. Счастливый
христианский мистик. Были такие. И когда Шмаков, со всем своим культурным
багажом, увидел Ассизи, то для него все сошлось в фокус. И Ассизи стало для него
воплощением идеи счастья. Я помню и свою реакцию на Ассизи, она была несколько
иной. Мы со Шмаковым об этом довольно много и долго разговаривали. Это был
счастливый человек, потому что он узнавал счастье, когда видел его воплощенным.
Вот почему он любил искусство, и вот почему он любил Италию.
Волков: Вы ездили вместе с ним в Италию?
Бродский: Нет, хотя все время планировали такую поездку. Но так получалось, что
он мог поехать осенью, а я не мог. Потому что я преподаю. Так мы никогда и не
оказались в Италии одновременно. И для меня, чисто эгоистически, это совершенно
гигантская потеря. Потому что я понимаю, что счастья открытия или узнавания
Италии вместе со Шмаковым уже не будет. А я понимаю, знаю - чем это могло бы
быть. Потому что те несколько мест, где мы оказывались вместе... Ну чего
говорить об этом... Не повезло. И вы вот спросили относительно механизма
посвящения стихов. Он работает по-разному. Со Шмаковым как раз все было просто.
Ему некоторые мои стихотворения сильно нравились. И в этих случаях я понимал,
что не сделал никакой ошибки. Так я чувствовал. Я хотел ему посвятить несколько
стихотворений. Например, "Письма династии Минь", потому что он был первый кто,
собственно, меня и убедил, что это - хорошее стихотворение. У меня-
Италия и другие путешествия: зима 1979-зима 1992 213
то на этот счет были всякие сомнения. И в отношении "Венецианских строф" я
просто точно знал, что это стихотворение должно ему понравиться. Что и
произошло.
Волков: Меня вопрос с посвящениями занимает потому, что я их воспринимаю как
часть стихотворения. Меня к этому приучило чтение стихов Ахматовой, которая,
насколько я понимаю, всегда чрезвычайно тщательно взвешивала, кому посвятить
свое произведение. От посвящения во многом, как мне кажется, зависит аура стиха.
Посвящение как бы задает всему стихотворению камертон. И в этом смысле меня
несколько смущают ваши посвящения в "Венецианских строфах". Они как будто
нарочно перепутаны. Во втором стихотворении идет речь о Сусанне, но посвящено
оно Шмакову. А в первом, посвященном Сюзан Зонтаг, поминается Дягилев - с
которым, казалось бы, естественнее было бы связать, по целому ряду причин,
Шмакова: оба русские, страстные балетоманы, гомосексуалисты.
Бродский: Действительно, во втором стихотворении появляется образ "новой
Сусанны", на которую смотрят "новые старцы", то есть японцы с кинокамерами. Но я
просто решил, что Зонтаг будет приятней, если я ей посвящу первое стихотворение.
Ведь посвящаешь стихотворение для того, чтобы кого-то порадовать. Вы знаете,
когда-то - давным-давно - я услышал совершенно замечательную музыку. Это была
пластинка Баха, а произведение называлось "Музыкальное приношение". Вы, конечно,
знаете эту музыку...
Волков: Я даже догадываюсь, о какой именно пластинке речь идет - чешская, фирмы
"Супрафон". Это была единственная запись "Музыкального приношения", которая
продавалась в Ленинграде в шестидесятые годы...
Бродский: Так вот, я тогда подумал: хорошо бы и мне оказаться способным
когда-нибудь написать такое! Сделать кому-нибудь такое приношение. В этой
эмоции, мне кажется, кроется один из сильнейших побудительных мотивов к
творчеству. Стихотворение пишешь для того, чтобы отблагодарить, да? Вот откуда
все эти мои стихотворения, посвященные разным местам и странам. Какой-то критик
написал, что это у меня получается травелог. Все это чушь! Пишешь потому что ты
был где-то счастлив и хочешь поблагодарить за это. Той же монетой, если угодно.
Потому что платишь искусством за искусство. Так что это - та же самая монета. Я
помню один совершенно феноменальный эпизод в моей жизни. Вы ведь знаете мое
стихотворение "Лагуна", написанное про Венецию. Оно мне всегда очень сильно
нравилось, но это было давно. И вот, во время той самой Биеннале 1977 года, о
которой мы говорил давеча, я выступал в Венеции - уж не помню в каком зале,
где-то около театра Ла - Фениче. Но сам этот зал я запомнил на всю жизнь. Весь
он - стены, потолок, все - был залеплен фресками Гварди, по-моему. Представьте
себе, этот зал, эта живопись, полумрак. И вдруг я, читая свою "Лагуну"
почувствовал, что стою в некоем силовом поле. И даже добавляю нечто к этому
214 Диалоги с Иосифом Бродским
полю. Это был конец света! И поскольку это все было в твоей жизни, можно
совершенно спокойно умереть. Помните, как Барышников рассказывал о словах
Шмакова перед смертью, когда тот лежал в больнице? "Какая у меня все-таки была
счастливая жизнь..."
Волков: Вы об этом же говорите в последней строфе "Римских элегий"...
Бродский: Да, о том же самом. О том же самом.
Волков: И еще о посвящениях - в частности, о посвящениях женщинам. Скажем, у вас
роман с женщиной - провоцирует ли это вас на стихотворение и, соответственно,
посвящение? И какая, скажем, женщина провоцирует на стихотворение, а какая -
нет?
Бродский: Ну на стихотворение-то провоцируют все, я думаю. Но зачастую это
происходит - как бы это сказать - постфактум.
Волков: Возьмем, к примеру, те же самые "Римские элегии" ваши. Каждый раз, когда
я их перечитываю, то натыкаюсь на посвящение - "Бенедетте Кравиери". И это имя
стало для меня настолько частью всего цикла, что я стараюсь ее себе вообразить,
поскольку никогда ее не видел, ничего о ней не знаю. Это что - у нее синие
глаза, которые в "Римских элегиях" не раз поминаются?
Бродский: Да нет, синий зрачок - это мой! Уж не знаю там, какой он у меня -
синий, серый? Женский зрачок там - коричневый! Но он принадлежит не Бенедетте
Кравиери, а совершенно другой девице, Микелине. Ее имя тоже там появляется. А
Бенедетте - она, кстати, внучка Бенедетто Кроче - я этот цикл посвятил потому,
что она оказалась в Риме как бы моим Вергилием и познакомила с Микелиной. На
самом же деле противопоставление синего глаза карему в данном случае есть
противопоставление Севера - Югу. Потому что весь цикл - о реакциях северного
человека на Юге.
Волков: В pendant "Римским элегиям" Гете?
Бродский: Да, здесь имеют место быть типичные гетевские дела, если хотите.-Хотя
эту параллель не следует особенно далеко заводить. Так что посвящены "Римские
элегии" одной женщине, а подлинной героиней цикла является совершенно другая.
Вот как бывает.
Волков: Еще немного о посвящениях. Мне ужасно по душе ваш "Новый Жюль Верн".
Почему вы посвятили его Леше и Нине Лифшицам?
Бродский: А им понравилось, вот и посвятил!
Волков: Для меня это посвящение тоже стало частью "Нового Жюля Верна". И потому
я был чрезвычайно огорчен, когда в первой российской публикации - в журнале
"Новый мир" - это посвящение вдруг исчезло...
Бродский: Свиньи! Свиньи! Они там, в России, постоянно при публикациях снимают
посвящения, снимают заголовки, коверкают тексты, не проставляют даты. Вот прошла
огромная публикация моих стихов в журнале "Юность" - там все перепутано и
исковеркано. Да что говорить!
Волков: Это напоминает мне схожую историю, случившуюся при публикации стихов
Ахматовой в той же "Юности" двадцать пять с лиш-
Италия и другие путешествия: зима 1979-зима 1992 215
ним лет назад. Ахматова предоставила им тогда большую подборку стихов и
предисловие к ним. И говорила мне потом, что ей это предисловие редакторы
"Юности" безжалостно сократили и исковеркали, оставив в неприкосновенности
только одну, последнюю фразу: "Стихи выбирала я сама". Что тоже было в данном
случае неправдой, потому что выбор Ахматовой "Юность" полностью проигнорировала,
составив публикацию по своему усмотрению. Так что десятилетия проходят, а нравы
российских редакторов не изменяются...
Бродский: Ну чего о них говорить! Их всех следует арестовать, а на их место
посадить других людей, ха-ха-ха!
Волков: Как в "Борисе Годунове" Пушкина: "изловить и повесить"?
Бродский: Изловить - да, но повесить - нет. Просто посадить на их место других
людей.
Волков: Вы знаете, Игорь Стравинский в свое время в приватных беседах любил
подчеркивать, что он из России уехал на Запад не спасаясь от большевиков, а в
знак протеста против засилья там консервативных музыкантов, которых он называл
"мракобесами". Дирижер Николай Малько вспоминал, как Стравинский ему жаловался:
"Я не жажду крови, но Сталин расстрелял столько инженеров, почему же эти
мракобесы продолжают существовать?" А дело было в тридцатые годы...
Бродский: Тоже добрая душа!
Волков: Я понимаю, что к Италии у вас особое отношение. На то, как я
догадываюсь, есть целый ряд причин. А как с другими странами? Расширился ли круг
стран, которые вы регулярно посещаете в последнее время? Или это по-прежнему в
основном Европа?
Бродский: Нет, особенно не расширился. Может быть, немного - за счет Польши,
Югославии. Но в основном - все те же самые круги своя.
Волков: У меня такое ощущение, что вам дома не сидится, вы все время куда-то
срываетесь. Вам нравится путешествовать?
Бродский: В общем да. То есть не столько путешествовать, сколько куда-то
прибывать и там оседать. А просто так мотаться с места на место и глазеть по
сторонам - нет, не очень нравится.
Волков: Значит, чисто туристского любопытства у вас нет? Я это спрашиваю потому,
что у меня подобное любопытство отсутствует начисто. Я вообще в состоянии из
дому неделями не выходить. Новые ландшафты меня пугают.
Бродский: Нет, агорафобией я не страдаю. Но и комплекса зеваки у меня нет. Что
