проходная рифма Пушкина "радость - младость". Она встречается и у Баратынского.
Но у Баратынского, когда речь идет о радости, То это вполне конкретное
эмоциональное переживание, младость у него - вполне определенный возрастной
период. В то время как у Пушкина эта рифма просто играет роль мазка в картине.
Баратынский - поэт более экономный; он и писал меньше. И потому что писал меньше
- больше внимания уделял тому, что на бумаге. Как и Мандельштам.
Волков: Баратынский не был профессиональным литератором в пушкинском понимании
этого слова. Он мог позволить себе жить в имении и не печататься годами.
Бродский: Ну, если бы обстоятельства сложились по-другому, то он, может быть,
наоборот, позволил бы себе печататься. Но читательская масса, которая, по тем
временам, была не такой уж массой...
Волков: Это нам сейчас так кажется. Пропорционально масса была вполне приличной.
Альманах "Полярная звезда" (тот самый, бестужевский) за три недели купило
полторы тысячи человек. А стоил он - двенадцать рублей книжка...
Вспоминая Ахматову: осень 1981-зима 1986 229
Бродский: Но вообще-то аудитория у поэта всегда в лучшем случае - один процент
по отношению ко всему населению. Не более того.
Волков: Ранний Баратынский у современного ему русского читателя был так же
популярен, как самые известные имена в наши дни.
Бродский: Но недолго, недолго он был популярен. Я хотел бы процитировать
замечательное письмо Баратынского Александру Сергеевичу: "Я думаю, что у нас в
России поэт только в первых незрелых своих опытах может надеяться на большой
успех. За него все молодые люди, находящие в нем почти свои чувства, почти свои
мысли, облеченные в блистательные краски. Поэт развивается, пишет с большою
обдуманностью, с большим глубокомыслием: он скучен офицерам, а бригадиры с ним
не мирятся, потому что стихи его все-таки не проза".
Волков: Баратынский был разочарован и уязвлен утратой своей популярности. Его
"Сумерки" - очень горькая и желчная книга.
Бродский: Это не желчь и не горечь. Это трезвость.
Волков: Трезвость, которая пришла вслед за убийственным разочарованием.
Бродский: Что ж, для поэта разочарование - это довольно ценная вещь. Если
разочарование его не убивает, оно делает его действительно крупным поэтом. На
самом деле чем меньше у тебя иллюзий, тем с большей серьезностью ты относишься к
словам.
Волков: На мой вкус, "Сумерки" Баратынского - лучшая книга русской поэзии.
Особенно я люблю "Осень".
Бродский: Нет, в "Сумерках" "Бокал" будет получше все-таки. И, если уж мы
говорим о Баратынском, то я бы сказал, что лучшее стихотворение русской поэзии -
это "Запустение". В "Запустении" все гениально:
поэтика, синтаксис, восприятие мира. Дикция совершенно невероятная. В конце, где
Баратынский говорит о своем отце: "Давно кругом меня о нем умолкнул слух, /
Прияла прах его далекая могила. / Мне память образа его не сохранила..." Это все
очень точно, да? "Но здесь еще живет..." И вдруг - это потрясающее
прилагательное: "...его доступный дух". И Баратынский продолжает: "Здесь, друг
мечтанья и природы, / Я познаю его вполне..." Это Баратынский об отце... "Он
вдохновением волнуется во мне. Он славить мне велит леса, долины, воды..." И
слушайте дальше, какая потрясающая дикция: "Он убедительно пророчит мне страну,
/ Где я наследую несрочную весну, / Где разрушения следов я не примечу, / Где в
сладостной тени невянущих дубров, / У нескудеющих ручьев..." Какая потрясающая
трезвость по поводу того света! "..Я тень, священную мне, встречу". По-моему,
это гениальные стихи. Лучше, чем пушкинские. Это моя старая идея. Тот свет,
встреча с отцом - ну кто об этом так говорил? Религиозное сознание встречи с
папашей не предполагает.
Волков: А "Гамлет" Шекспира?
Бродский: Ну Шекспир. Ну греческая классика. Ну Вергилий. Но не русская
традиция. Для русской традиции это мышление совершенно уникальное, как и заметил
о Баратынском Александр Сергеевич, по-
230 Диалоги с Иосифом Бродским
мните? "Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо
мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и
глубоко".
Волков: Говорила ли когда-нибудь о Баратынском Анна Андреевна?
Бродский: Нет, до него как-то дело не доходило. И в этом вина не столько
Ахматовой, сколько всех вокруг нее. Потому что в советское время литературная
жизнь проходила в сильной степени под знаком пушкинистики. Пушкинистика - это
единственная процветающая отрасль литературоведения. Правда, сейчас эта ситуация
начинает потихоньку меняться.
Волков: Мне также представляется странным отсутствие в разговорах Ахматовой
другого поэта - Тютчева.
Бродский: Припоминаю, что о Тютчеве шел разговор в связи с выходом маленького
томика его стихов с предисловием Берковского. Что ж, Тютчев, при всем
расположении к нему, поэт не такой уж и замечательный. Мы с вами уже, кажется,
касались этой темы. Мы повторяем:
Тютчев, Тютчев, а на самом деле действительно хороших стихотворений набирается у
него десять или двадцать (что уже конечно же, много). В остальном, более
верноподданного автора у государя никогда не было. Я уж об этом говорил.
Помните, Вяземский говорил о "шинельных поэтах" ? Тютчев был весьма "шинелен".
Волков: Вы знали Берковского?
Бродский: Да, он жил за углом, я к нему заходил. Воспоминания мои о Берковском
чрезвычайно приблизительны. В кругах ленинградской интеллигенции говорили:
Берковский, Берковский. И у меня уже с порога было некоторое предубеждение:
знаете, когда про кого-то очень долго говорят... Это был человек небольшого
роста, с седыми волосами, склада апоплексического. Необычайно интересовался
дамскими коленками. А по тем временам я обращал внимание на поведение человека,
его манеры. Что же до предисловия Берковского к сборнику Тютчева, то оно мне в
сильной степени не понравилось. Реакции Анны Андреевны ни на поэта, ни на
редактора этого сборника не помню.
Волков: Что Ахматова говорила об отношении акмеистов к символизму?
Бродский: Ахматова любила повторять: " Что ни говорите, а символизм - это
последнее великое течение в русской литературе". Думаю, между прочим, что не
только в русской. Это действительно так: и по некоей цельности, и по масштабу,
объему вклада в культуру. Но, на мой взгляд, это было действительно течение.
Если позволено будет поиграть словами: великое, но течение.
Волков: А разве акмеизм она не выделяла как особое направление? В свое время
акмеисты весьма отчетливо противопоставляли себя символизму.
Бродский: Совершенно верно. Но, вы знаете, в шестидесятых годах этого уже не
было - ни в разговорах, ни в поведении, ни, тем более, в позициях. К тому
времени уже невозможно было восстановить пафос этого противопоставления, этой
полемики. Все это уже перестало су-
Вспоминая Ахматову: осень 1981 -зима 1986 231
шествовать даже задним числом. К тому же Анна Андреевна была человеком в
достаточной степени сдержанным и скромным.
Волков: Почему Анна Андреевна отзывалась о Михаиле Кузмине как о нехорошем
человеке? Чем он был ей так неприятен?
Бродский: Да ничего подобного! Это неправда, миф. Она к Кузмину, к его стихам
очень хорошо относилась. Я это знаю потому, что к поэзии Кузмина относился хуже,
чем Анна Андреевна, - потому что не очень-то знал его - и в этом духе
высказывался. И у Кузмина конечно же масса шлака. Ахматова встречала эти мои
выпады крайне холодно. Если у Анны Андреевны и были какие-то трения с поэзией
Кузмина, то они были связаны с ее "Поэмой без героя". Она чрезвычайно дорожила
этим произведением. И, разумеется, находились люди, указывавшие на сходство
строфы, которой написана "Поэма без героя", со строфой, которую Кузмин впервые
использовал в своей книжке "Форель разбивает лед". И утверждавшие, что
кузминская строфа куда более авангардна.
Волков: Но разве действительно ахматовская строфа не ведет свое происхождение от
кузминской "Форели"?
Бродский: Вы знаете, трудно утверждать это с полной определенностью. Но, во
всяком случае, музыка ахматовской строфы абсолютно самостоятельна: она обладает
уникальной центробежной энергией. Эта музыка совершенно завораживает. В то время
как строфа Кузмина в "Форели" в достаточной степени рационализирована.
Волков: На отношение Ахматовой к Кузмину могли повлиять мемуары, начавшие
приходить из русского зарубежья: Георгий Иванов, Сергей Маковский. Там
муссировалась роль Кузмина как учителя Ахматовой. Анну Андреевну это весьма
раздражало.
Бродский: Мемуары Георгия Иванова ее сильно бесили, потому что там было
чрезвычайно много вымысла. И это Ахматову действительно возмущало.
Волков: Я помню также ее возмущение "Парнасом Серебряного века" Маковского. Она
говорила примерно следующее: Маковский был богатенький барин, который
Мандельштама и Гумилева на порог, что называется, не пускал. Их он считал
желторотыми гимназистами, босяками, а себя - большим поэтом и ценителем.
Бродский: Да, меценатом. Это я помню.
Волков: Ахматова говорила, что ее пытаются изобразить дамочкой-любительницей,
которую Кузмин и Гумилев совместными усилиями произвели в поэтессы.
Бродский: Это, конечно, полный бред. И разговоров такого порядка с Ахматовой
было немного - настолько подлинная картина самоочевидна. Было ясно, что это не
предмет для серьезного обсуждения. Чего Анна Андреевна терпеть не могла, так это
попыток запереть ее в десятых-двадцатых годах. Все эти разговоры, что она
прекратила писать, что в тридцатые годы Ахматова молчала, - вот это бесило ее
бесконечно. Это понятно. Меня, например, - когда я потом читал и читал
232 Диалоги с Иосифом Бродским
Анну Андреевну - куда больше интересовали именно ее поздние стихи. Которые, на
мой взгляд, намного значительней ее ранней лирики.
Волков: Говорила ли Анна Андреевна о гомосексуальных наклонностях Кузмина?
Бродский: Ничего конкретного. В России даже интеллигентная среда все-таки была
очень пуританской. Да и вообще, я не очень-то припоминаю разговоров с Анной
Андреевной на уровне сплетни.
Волков: Мне кажется, Анна Андреевна иногда была совсем не прочь посплетничать. И
делала это с большим смаком.
Бродский: Конечно, конечно. Вы знаете, это уже порок моей памяти.
Волков: Кузмину-человеку, как это ни странно, в разговорах "не для печати"
доставалось меньше других. Его как бы щадили - быть может, именно потому, что он
представлял собою сравнительно легкую мишень для злословия.
Бродский: Совершенно верно. И я помню, что в разговорах с Ахматовой - о ком бы
то ни было - всегда наличествовала большая доля иронии. С ее стороны - ирония
нажитая, с нашей - снобистская, то есть забегающая вперед.
Волков: А не присутствовала ли некая доля иронии в отношении Ахматовой к
Пастернаку?
Бродский: Это было, это было. Ирония и-во многих случаях - нравственное
осуждение, если угодно. Скажем так (это будет очень точно):
Ахматова чрезвычайно не одобряла амбиций Бориса Леонидовича. Не одобряла его
желания, жажды Нобелевки. Ахматова судила Пастернака довольно строго. Как,
впрочем, поэт такого масштаба и заслуживает.
Волков: Ахматова любила читать свои стихи - не с эстрады, а близким людям.
Спрашивала ли она у вас о впечатлении?
Бродский: Да, она и читала, и показывала написанное. И всегда весьма
интересовалась нашим мнением. Мы сидели, вносили поправки:
Толя Найман, Женя Рейн.Дима Бобышев и я. Говорили, что именно, по нашему мнению,
не годится. Не часто, но это происходило.
Волков: И Ахматова соглашалась?
Бродский: Безусловно. Она к нашим соображениям прислушивалась чрезвычайно.
Волков: Вы можете указать на какой-нибудь конкретный случай?
Бродский: Я вспоминаю поправку, внесенную Рейном в ахматовскую "Царскосельскую
оду". У нее было так:
Драли песнями глотку
И клялись попадьей,
Пили царскую водку,
Заедали кутьей.
Рейн сказал ей: "Анна Андреевна, вы ошибаетесь, царская водка - это окись", - я
уж не помню, чего, в общем, это едкое химическое соединение. И для Рейна,
инженера по образованию, это было совершен-
Вспоминая Ахматову: осень 1981 -зима 1986 233
