совпадение. Какая-нибудь "Герника", например.
Волков: В 1910 году в Париже молодая Анна Ахматова познакомилась с Амедео
Модильяни. Она только начинала как поэтесса, он был уже зрелым художником. Но из
воспоминаний Ахматовой об их романе явствует, что понимание того, что делал
Модильяни, пришло к ней задним числом.
Бродский: Вы знаете, вполне возможно. Но так это и должно быть в любви. Это
гораздо лучше, гораздо естественнее, чем наоборот. В воспоминаниях Ахматовой о
Модильяни речи о живописи не идет. Это просто личные отношения двух людей.
Волков: Существует рисунок Модильяни (вероятно, 1911 года), изображающий
Ахматову. По словам Ахматовой, этих рисунков было шестнадцать. В воспоминаниях
Анны Андреевны о судьбе рисунков сказано не совсем понятно: "Они погибли в
Царскосельском доме в первые годы революции". Анна Андреевна говорила об этом
подробнее?
Бродский: Конечно, говорила. В доме этом стояли красногвардейцы и раскурили эти
рисунки Модильяни. Они из них понаделали "козьи ножки".
Волков: В ахматовском описании этого эпизода чувствуется какая-то уклончивость,
необычная даже для Анны Андреевны. Она понимала ценность этих рисунков? Может,
она сама их по ветру пустила?
Бродский: Ну с какой стати! Бумаги у нее в доме, я думаю, всегда хватало - в
конце концов, она стихи писала. Нет, видимо, это произошло в ее отсутствие.
Волков: Вам кажется, что отношения Ахматовой с Модильяни были для нее важны?
Бродский: Как счастливое воспоминание - безусловно. Анна Андреевна, после того,
как дала мне прочесть свои записки о Модильяни, спросила: "Иосиф, что ты по
этому поводу думаешь?". Я говорю: "Ну, Анна Андреевна... Это - "Ромео и
Джульетта" в исполнении особ царствующего дома". Что ее чрезвычайно развеселило.
Оценивать сейчас тогдашние отношения Ахматовой и Модильяни - дело сложное и,
скорее всего, ненужное. Юная Ахматова, заграничная жизнь. В ту пору о себе она
имела чрезвычайно смутные представления. Просто человек живет и мало ли чего
представляет себе про будущее. В бытность Ахматовой в Париже за ней не только
Модильяни ухаживал. Не кто иной, как знаменитый летчик Блерио... Вы знаете эту
историю? Не помню уж, где они там в Париже обедают втроем: Гумилев, Анна
Андреевна и Блерио. Анна Андреевна рассказывала: "В тот день я купила себе новые
туфли, которые немного жали. И под столом сбросила их с ног. После обеда
возвращаемся с Гумилевым домой, я снимаю туфли - и нахожу в одной туфле записку
с адресом Блерио".
Волков: Что называется не растерялся!
Вспоминая Ахматову: осень 1981-зима 1986 247
Бродский: Француз, летчик!
Волков: Вам не кажется, что в жизни Ахматовой сравнительно большое место
занимали иноземные мужчины: Модильяни, Юзеф Чапский, Исайя Берлин? Для русской
поэтессы это довольно-таки необычно.
Бродский: Ну какие же они иноземные! Сэр Исайя - родом из Риги (которая, кстати,
много замечательных людей дала миру). Чапский - поляк, человек славянской
культуры. Какой же он для русской поэтессы иностранец! Да и вообще отношения с
Чапским могли быть только очень осторожными. Ведь он, насколько я знаю,
занимался контрразведкой у генерала Андерса. О чем вообще могла идти речь,
особенно по тем замечательным знойным временам! В Ташкенте, я думаю, за их
каждым шагом следила целая орава. Большинство разговоров Ахматовой с сэром
Исайей сводилось, как я понимаю, к тому - кто, что, где, как? Она пыталась -
двадцать лет спустя -узнать о Борисе Анрепе, Артуре Лурье, Судейкиной и прочих
своих друзьях юности. Обо всех, кто оказался на Западе. За двадцать почти лет он
был первым человеком оттуда- и шесть лет из этих двадцати ушли на Вторую мировую
войну.
Волков: Сэр Исайя напечатал свои воспоминания о встречах с Ахматовой в 1943-1946
годах. Об этих же встречах говорится во многих стихах Ахматовой. Если эти две
версии сравнить, то создается впечатление, что речь идет о двух разных событиях.
В трактовке Анны Андреевны их встреча послужила одной из причин начала "холодной
войны". Да и в чисто эмоциональном плане, посудите сами: "Он не станет мне милым
мужем, / Но мы с ним такое заслужим, / Что смутится Двадцатый Век". Ничего
похожего у сэра Исайи вы не прочтете.
Бродский: Я думаю, что в оценке последствий ее встречи в 1945 году с сэром
Исайей Ахматова была не так уж далека от истины. Во всяком случае, ближе к
истине, чем многим кажется. Что до воспоминаний Берлина, то они тоже чрезвычайно
красноречивы, но вы не можете писать по-английски, расплескивая эмоции по столу.
Хотя, конечно, вы правы, что он не придавал встрече с Ахматовой столь уж
глобального значения.
Волков: В своих воспоминаниях Берлин настаивает, что шпионом - в чем обвинил его
Сталин - он никогда не был. Но его рапорты из британского посольства в Москве -
а ранее из британского посольства в Вашингтоне - вполне соответствуют советским
представлениям о шпионской деятельности.
Бродский: Советским, но не ахматовским. Хотя общение с дипломатом всегда опасно,
и Ахматова, думаю, догадывалась о служебных обязанностях Берлина. Я думаю, его
несколько скептическая оценка ахматовской версии вот еще на чем основана: как
дипломат на службе Британской империи Берлин имел дело с людьми, чья
государственная деятельность не подвержена капризам. В то время как поведение
Иосифа Виссарионовича диктовалось иногда совершенно посторонними соображениями.
248 Диалоги с Иосифом Бродским
Волков: Тот взрыв бешенства, с которым Сталин встретил известие о встрече
Ахматовой и Берлина, кажется сейчас совершенно иррациональным. По сведениям
Ахматовой, он ругался последними словами. Впечатление такое, что она задела
нечто очень личное в нем. Похоже, что Сталин ревновал Ахматову!
Бродский: Почему бы и нет? Но не столько к Берлину, сколько, думаю, к Рандольфу
Черчиллю - сыну Уинстона и журналисту; сопутствовавшему Берлину в этой поездке.
Вполне возможно, что Сталин считал, что Рандольф должен видеться с ним и только
с ним, что в России - он главное шоу.
Волков: Вся эта история чрезвычайно напоминает романы Дюма-отца. В которых
империи начинают трещать из-за неосторожного взгляда, брошенного королевой. Или
из-за уроненной перчатки.
Бродский: Совершенно верно, так это и должно быть, так это и должно быть. Ведь
что такое была Россия в 1945 году? Классическая империя. Да и вообще ситуация
"поэт и царь" - это имперская ситуация. Сегодня все это понемногу меняется даже
и в России. И все-таки там имперские замашки все еще сильны.
Волков: Ахматова описывала развитие событий примерно так. Ее встреча с Берлином,
затянувшаяся до утра, взбесила Сталина. Сталин отомстил ей особым постановлением
ЦК ВКП(б), которое, по твердому убеждению Анны Андреевны, самим же Сталиным было
и написано (как замечает Лидия Чуковская, "из каждого абзаца торчат августейшие
усы"). Это постановление, когда оно было опубликовано в 1946 году, произвело
шоковое впечатление на интеллектуалов Запада. До этого вполне благодушно
взиравших на Советский Союз. Атмосфера была испорчена - и надолго. Стартовала
"холодная война". Вы согласны с такой интерпретацией событий?
Бродский: Очень похоже. Конечно, я не думаю, что "холодная война" возникла
только из-за встречи Ахматовой с Берлиным. Но что гонения на Ахматову и Зощенко
сильно отравили атмосферу - на этот счет у меня никакого сомнения нет.
Волков: Уже здесь, на Западе, я выяснил, что по крайней мере в одном отношении
Анна Андреевна была абсолютно права: постановление 1946 года ошарашило
интеллигенцию Запада, точно гром с ясного неба. Всем им хотелось дружить с
Советским Союзом, а тут - нате... Кстати, вам цикл Ахматовой "Шиповник цветет",
посвященный Берлину, нравится?
Бродский: Это замечательные стихи. В них тоже есть это -Ромео и Джульетта в
исполнении особ царствующего дома. Хотя, конечно, это скорее "Дидона и Эней",
чем "Ромео и Джульетта". По своему трагизму цикл этот в русской поэзии равных не
имеет. Разве что "денисьевский" цикл Тютчева. Но в "Шиповнике" вы слышите нечто
новое по своей чудовищности: вы слышите голос истории.
Волков: Существует любопытная история о том, как Анна Андреевна узнала о
направленном против нее и Зощенко постановлении
Вспоминая Ахматову: осень 1981 -зима 1986 249
1946 года. Она в тот день газет не читала, но встретила на улице Зощенко,
который спросил ее: "Что же теперь делать, Анна Андреевна?" Ахматова, не
понимая, что Зощенко имеет в виду конкретно, но полагая, что он задает
метафизический вопрос, отвечала: "Терпеть". С тем они и разошлись. Это маленький
город - Петербург.
Бродский: Она очень его любила, Зощенко. Довольно много о нем рассказывала. Он в
последние годы не мог есть -боялся, что его отравят. Анна Андреевна считала, что
Зощенко потерял рассудок. И объясняла гибель Зощенко его собственной, если
угодно, неосторожностью. Им обоим устроили встречу с группой английских
студентов, приехавших в Ленинград. И кто-то из студентов задал весьма нелепый
вопрос о том, как Ахматова и Зощенко относятся к постановлению 1946 года.
Ахматова встала и коротко ответила, что с этим постановлением согласна, и все
тут. Зощенко же начал объясняться: "Сначала я постановления не понял, потом с
чем-то согласился, а с чем-то нет". В итоге Ахматовой дали возможность
существовать литературным трудом - переводами и так далее. А у Зощенко все
отобрали окончательно.
Волков: Ахматова любила повторять, что она к постановлению 1946 года была готова
хотя бы уж потому, что это была не первая касающаяся ее партийная резолюция:
первая была в 1935 году. И это действительно так, только об этом все забыли. Еще
она говорила, что Сталин обиделся на ее стихотворение "Клевета", не заметив даты
- 1921 год. Он воспринял его как личное оскорбление. Лишнее свидетельство того,
насколько Сталин "персонально" воспринимал свои отношения с поэтами. Они
разочаровывали Сталина в его лучших ожиданиях.
Бродский: Да, я думаю, что Мандельштам, например, тоже сильно его разочаровал
своей одой. Говорите что хотите, но я повторяю и настаиваю: его стихотворение о
Сталине гениально. Быть может, эта ода Иосифу Виссарионовичу - самые потрясающие
стихи, которые Мандельштамом написаны. Я думаю, что Сталин сообразил, в чем
дело. Сталин вдруг сообразил, что это не Мандельштам - его тезка, а он, Сталин,
- тезка Мандельштама.
Волков: Понял, кто чей современник.
Бродский: Да, думаю, именно это вдруг до Сталина дошло. И послужило причиной
гибели Мандельштама. Иосиф Виссарионович, видимо, почувствовал, что кто-то
подошел к нему слишком близко.
Волков: Четверостишие Ахматовой "О своем я уже не заплачу..." посвящено вам?
Бродский: Не знаю. Говорят, но я никогда не интересовался.
Волков: К стихотворению Ахматовой "Последняя роза" эпиграфом поставлена ваша
строка, обращенная к Ахматовой: "Вы напишете о нас наискосок". Вы помните
историю появления "Последней розы"?
Бродский: Ахматова очень любила розы. И всякий раз, когда я шел или ехал к ней,
я покупал цветы - почти всегда розы. В городе это было
250 Диалоги с Иосифом Бродским
или не в городе. Когда деньги были, конечно; хотя это были не такие уж большие
деньги.
Волков: А как вы узнали, что Ахматова выбрала эпиграфом вашу строку?
Бродский: Я не помню.
Волков: Что? Не помните вашей первой реакции?!
Бродский: Ей-богу, не помню! В этом смысле я, действительно, в сильной степени
не профессионал. Ну конечно, когда о таком узнаешь, это приятно. Но и только.
Строчка эта - "Вы напишете о нас наискосок" - взята из стихотворения, которое я
написал Ахматовой на день рождения. (Там было два стихотворения- оба в общем
довольно безнадежные, с моей точки зрения. По крайней мере, на сегодняшний
день.) Единственное, что я про это стихотворение помню, так это то, что я его
дописывал в спешке. Найман и я, мы ехали к Анне Андреевне в Комарове из
Ленинграда. И нам надо было нестись на вокзал, чтобы успеть на электричку.
Спешку эту я запомнил, не знаю почему. Не понимаю, почему такие вещи
запоминаются.
Волков: А что Анна Андреевна сказала, когда прочла ваше стихотворение?
