большей глубины. Но во многих случаях ей с самого порога приходили в голову
вещи, которые по духу принадлежат к гораздо более позднему времени. Возьмите что
угодно, скажем, вот это:
Чем хуже этот век предшествующих?
Разве Тем, что в чаду печали и тревог
Он к самой черной прикоснулся язве,
Но исцелить ее не мог.
Конечно, под этим стихотворением стоит дата - 1919 год. Но на самом деле
невозможно сказать - когда это написано. Это тот язык и стиль, который, в
общем-то, не претерпевает существенного развития. Это на все времена.
Волков: Но ведь Ахматова всегда говорила, что хронология в ее стихах очень
важна. И, я помню, сердилась на иностранные издания своих стихов, в которых даты
под стихами опускались: "Они хотят все это выдать за недавно написанное".
Бродский: Конечно, сердилась! Но она, как вы справедливо заметили, еще играла и
во всякие дополнительные игры. Когда к ней, к примеру, приходила какая-нибудь
девушка-исследователь и начинался спор. Потому что Ахматова какое-нибудь свое
стихотворение относила к более раннему времени. Так что исследователь при
составлении академического свода стихов Ахматовой столкнется с дополнительным
трудом. Ему придется критически проверить даты, проставленные автором.
268 Диалоги с Иосифом Бродским
Волков: А вы сами, Иосиф, не собираетесь ли разобраться когда-нибудь в своих
ранних стихах? И решить твердо - что из них следует печатать, а что - нет?
Бродский: Вы знаете, Соломон, наверное, это надо сделать... Но руки не доходят.
Или, вернее, голова. И вообще, все эти ранние стихи - они находятся в Париже.
Здесь, в Нью-Йорке, у меня их просто нет.
Волков: Ахматова говорила, что проза всегда казалась ей "и тайной и соблазном".
Она повторяла: "Я с самого начала все знала про стихи - я никогда ничего не
знала о прозе". А вы что думаете о прозе Ахматовой? Замечу, кстати, что в одном
из писем к вам она изумительно описывает путешествие по Франции в 1965 году:
какой она увидела ее из окон вагона...
Бродский: Прозу Ахматовой я обожаю! Ей я это сказал первой, но потом продолжал
утверждать всю жизнь: лучшая русская проза в XX веке написана поэтами. Ну, за
исключением, быть может, Платонова. Но это другие дела. И при том, что прозы у
Ахматовой написано мало, то, что существует - это совершенно замечательно:
пушкинские штудии, воспоминания о Модильяни и Мандельштаме, мемуарные записи. И
помимо содержания, их интерес - в совершенно замечательной стилистике. По
ясности - это образцовая русская проза, настоящий кларизм. У нее просто нет
лишних слов.
Волков: Но Ахматова также очень мучилась, работая над своей прозой. Она писала:
"В приближении к ней чудилось кощунство, или это означало редкое для меня
душевное равновесие". Ахматова добавляла, что она прозу "боялась или
ненавидела". И помню, в разговорах с ней все время проскальзывала какая-то
безумная амбивалентность к собственным прозаическим опытам.
Бродский: Амбивалентность в связи с чем?
Волков: Мне кажется, Ахматова боялась собственной идеи: написать большую
автобиографическую книгу. И она никак не могла нащупать для этой планируемой
книги нужную форму. Похожее приключилось с Юрием Олешей, который долго искал
форму для своей последней книги автобиографической прозы. Искал в невероятных
мучениях, подходил к этому то с одной стороны, то с другой. А кончилось тем, что
после его смерти нашли груду разрозненных фрагментов. Эту груду другие люди
попытались собрать в единое целое. И я помню, как в середине шестидесятых годов
появилась книга Олеши, изданная посмертно, под названием "Ни дня без строчки". В
предисловии к ней Виктор Шкловский попытался объявить эту книгу большой
творческой удачей Олеши. Но книги-то не было; все это так и осталось грудой
фрагментов, хоть и блистательных. Производивших на самом деле довольно грустное
впечатление. Не кажется ли вам, что нечто похожее произошло с Ахматовой?
Книги-то нет, есть собрание замечательных отрывков, которые можно тасовать как
угодно. Что уже и происходит, кстати. Скажем, исследователи собирают в одно
целое те
Перечитывая ахматовские письма: осень 1991 2б9
или иные варианты воспоминаний Ахматовой о Мандельштаме. И ругаются по этому
поводу между собой... Разве не так?
Бродский: До известной степени так, если оценивать ситуацию постфактум. Но на
самом деле фрагментарность - это совершенно естественный принцип, присутствующий
в сознании любого поэта. Это принцип коллажа или монтажа, если угодно.
Протяженная форма - это то, чего поэт просто по своему темпераменту не выносит.
Поэту с протяженной формой совладать труднее всего. И это не потому, что мы люди
короткого дыхания, а потому, что в поэтическом бизнесе принцип конденсации -
чрезвычайно важный. И если ты начинаешь писать подобной конденсированной фразой,
то все равно, как ни крути, получается коротко.
Волков: А как же "Доктор Живаго" Пастернака?
Бродский: Можно только удивляться Борису Леонидовичу! Ну что это за идея для
поэта - писать именно роман: с введением, первой частью, второй, всеми этими
описаниями, колоссальными абзацами... Ахматовой же, напротив, вовсе не хотелось
становиться романистом. Она все-таки была именно поэт, причем старой школы.
Настоящий поэт прозу пишет по обязанности, по необходимости. И единственное, что
Ахматова писала по внутреннему побуждению - это пушкинские штудии.
Волков: Но ведь и эти отрывки и фрагменты, которые должны были составить
мемуарную книгу, разве они не вырывались из Ахматовой именно по внутреннему
побуждению?
Бродский: Ну понятно. Но вы должны учесть, Соломон, насколько этим было опасно
заниматься. Заниматься воспоминаниями любого рода было в Советском Союзе опасно,
а для Ахматовой - вдвойне. Власти очень боялись того, что она могла бы
вспомнить. А помнила Ахматова абсолютно все. И это была та поразительная черта,
которая Ахматову во многом характеризовала. Потому что она не только помнила -
кто, когда и с кем, скажем, встретился. Но она помнила дни недели, время дня.
Сколько раз я на это нарывался, и это всегда меня ошеломляло. Потому что это не
воспитание другое, а просто другая биология. Которая другим даже могла
показаться патологией. Здесь, на Западе, я знаю только одного человека, который
в этом смысле похож на Ахматову: это Исайя Берлин. Вот только, может быть, с
датами у него не очень, да? А так - все совпадает.
Волков: Да, Ахматова в разговоре всегда протягивала параллели - что случилось
пятьдесят лет назад, двадцать лет, десять. Разговаривая с ней, ты и сам
вовлекался в эту игру - переклички событий, бесконечные круглые даты...
Бродский: Ну да! И это то, чего ни один исследователь ее творчества просечь не
может, потому что мы - люди уже другой культуры, у нас этой способности к
соединению событий во времени и пространстве уже нет. Потому что подобный
настрой возможен при определенной степени - не то чтобы покоя, но другого
жизненного ритма. Это не та
270 Диалоги с Иосифом Бродским
насыщенность событиями, явлениями и прочим, которая обрушилась на нас. И я
думаю, что в России дореволюционной, и даже после всей этой замечательной
революции, этот другой ритм все же до известной степени определял бытие
человека. Потому что подобный ритм закладывается другой эпохой - концом ХIХ
века, началом двадцатого.
Волков: Когда Ахматова говорила о своей будущей мемуарной книге, то называла ее
двоюродной сестрой "Охранной грамоты" Пастернака и "Шума времени" Мандельштама.
То есть она в какой-то степени ориентировалась на эти две книги, к тому времени
уже классические - если не по официальной шкале, то среди интеллигенции. А как
бы вы сравнили мемуарную прозу Ахматовой с "Охранной грамотой" или "Шумом
времени"?
Бродский: Обе эти книжки - и Пастернака, и Мандельштама - совершенно
замечательные. Просто мне "Шум времени" дороже, да? Но если взглянуть на них
издали - а издали мы и смотрим - то между этими двумя книгами есть даже нечто
общее в фактуре, в том, как используются детали, как строится фраза. И я думаю,
что если Ахматова называла свою планируемую книгу "двоюродной сестрой" этих
двух, то она на самом-то деле указывала на истинное положение вещей. На то, что
происходило в ее авторском сознании. Потому что я думаю, что таким образом она
писать прозу была не в состоянии. Ее проза ни в коей мере не могла быть подобной
ни мандельштамовской, ни пастернаковской. И она осознавала это. Она осознавала
преимущество их прозы и, видимо, до известной степени ее гипнотизировала эта
перспектива - что так она не напишет.
Волков: Да, Ахматова так и писала о своей книге: "Боюсь, что по сравнению со
своими роскошными кузинами она будет казаться замарашкой, простушкой,
золушкой..."
Бродский: И вот эта боязнь ее до известной степени и останавливала. Тормозила ее
работу. Потому что Ахматова совершенно феноменально работала с деталями, но
опять-таки, она была прежде всего поэт - в том смысле, что каждую деталь она
подавала бы в одной фразе. В то время как Пастернак или Мандельштам, когда они
натыкаются на деталь или на метафору, то ее, как правило, разворачивают. Как
розу. В их творчестве ты все время ощущаешь центробежную силу. Которая
присутствует в стихотворении, когда оно как бы само себя разгоняет.
Волков: А Ахматова, наоборот, жаловалась, что когда она пишет, то видит за
своими словами гораздо больше, чем выливается на страницу. И она боится, что
читатель всех тех запахов и шумов, которые ей представляются, когда она
записывает свои воспоминания, не почувствует.
Бродский: Совершенно верно. Потому что главная феня Ахматовой - это
афористичность. Она поэт в высшей степени афористический. Об этом сама длина ее
стихотворений свидетельствует. Ахматова никогда не вылезает на третью страницу.
Поэтому и к истории у нее отношение афористическое. А когда она обращается к
современности, то здесь ее инте-
Перечитывая ахматовские письма: осень 1991 271
ресует не столько она сама, сколько выразительность современного языка,
современных выражений. Люди, мало с ней знакомые, привыкли думать об Ахматовой
как о царственной даме, которая говорила на языке Смольного института. В то
время как Ахматова обожала все эти, как говорится, "выражансы": "вас тут не
стояло", "маразм крепчал"...
Волков: Но ведь Ахматова обладала грандиозным даром составить из небольших
фрагментов нечто гораздо большее, чем их простая сумма. Взять ту же самую поэму
"Путем всея земли" - она составлена из шести вроде бы не стыкующихся фрагментов,
а в целом получилась действительно поэма, хоть и "маленькая", как Ахматова ее
сама называла. Хотя по-настоящему она производит впечатление поэмы эпической.
Бродский: Соломон, Соломон, но на этом факте ничего строить нельзя! Я бы вам
даже так сказал: именно будучи поэтом этих малых форм, этих якобы фрагментов,
которые в конечном счете являлись законченными произведениями - ведь в любой из
них втиснуто содержание ничуть не меньшее, чем в роман, да? - конечно же
Ахматова испытывала чисто профессиональный соблазн. В конце концов, все мы
окружены людьми, которые пишут длинные стихи, поэмы, романы. И лирик,
разумеется, начинает рассматривать себя, вольно или невольно, как аномалию. То
есть он, может быть, и успокаивается, пока он пишет свое стихотворение. Но это
только на полдня, да? Потому что, написавши его, он опять начинает относиться к
себе даже и с пренебрежением, до известной степени. Потому что понимает, что
другие-то пишут значительно больше. Возникает такой количественный искус, да?
Для тех, кто существовал в рамках дворянской культуры, ситуация не была столь
напряженной. Но как только вы попадаете в разночинную среду, чисто
количественный аспект начинает сбивать вас с толку. И это очень болезненная
ситуация.
Волков: Если бы вы хотели объяснить, что есть Ахматова в терминах англоязычной
поэтической культуры, с кем бы вы ее сравнили?
Бродский: У нее есть параллель в американской литературе - Луис Боган. Сходство
необычайно сильное. Впервые я подумал о сходстве между ними, когда увидел
фотографию Боган. На этом снимке Боган была чрезвычайно похожа на Анну
