причине, по которой я его уже не особенно пью: виноградные смолы сужают
кровеносные сосуды. В то время как водка их расширяет и улучшает циркуляцию
крови. Анна Андреевна была сердечница. К тому времени у нее уже было два
инфаркта. Потом - третий. Анна Андреевна пила совершенно замечательно. Если кто
умел пить - так это она и Оден. Я помню зиму, которую я провел в Комарове.
Каждый вечер она отряжала то ли меня, то ли кого-нибудь еще за бутылкой водки.
Конечно, были в ее окружении люди, которые этого не переносили. Например, Лидия
Корнеевна Чуковская. При первых признаках ее появления водка пряталась и на
лицах воцарялось партикулярное выражение. Вечер продолжался чрезвычайно
приличным и интеллигентным образом. После ухода такого непьющего человека водка
снова извлекалась из-под стола. Бутылка, как правило, стояла рядом с батареей. И
Анна Андреевна произносила более или менее неизменную фразу: "Она согрелась".
Помню наши бесконечные дискуссии по поводу бутылок, которые кончаются и не
кончаются. Временами в наших разговорах возникали такие мучительные паузы: вы
сидите перед великим человеком и не знаете, что сказать. Понимаете, что тратите
его время. И тогда спрашиваете нечто просто для того, чтобы такую паузу
заполнить. Я помню очень отчетливо, как я спросил ее нечто, касающееся Сологуба:
в каком году произошло такое-то событие? Ахматова в это время уже поднесла рюмку
с водкой ко рту и отпила. Услышав мой вопрос, она сделала глоток и ответила:
"Семнадцатого августа тысяча девятьсот двадцать первого года". Или что-то в этом
роде. И допила оставшееся.
Волков: Когда Ахматовой наливали, то всегда спрашивали - сколько налить? И
Ахматова рукой показывала, что, дескать, хватит. И поскольку жест был - как все,
что Анна Андреевна делала, - медленный и величественный, то рюмка успевала
наполниться до краев. Против чего Ахматова не возражала... Вы говорили, что к
Ахматовой приходи-
238 Диалоги с Иосифом Бродским
ли самые разные люди. Вероятно, многие - по русскому обычаю - искали не только
поэтических советов, но и чисто житейских?
Бродский: Я вспоминаю один такой эпизод, вполне типичный. Дело было зимой, я
сижу у Анны Андреевны в Комарове. Выпиваем, разговариваем. Появляется одна
поэтесса, с этим замечательным дамским речением: "Ой, я не при волосах!". И
моментально Анна Андреевна уводит ее в такой закут, который там существовал. И
слышны какие-то всхлипывания. То есть явно эта поэтесса не стихи читать пришла.
Проходит полчаса. Анна Андреевна и дама появляются из-за шторы. Когда дама эта
удалилась, я спрашиваю: "Анна Андреевна, в чем дело?" Ахматова говорит:
"Нормальная ситуация, Иосиф. Я оказываю первую помощь". То есть множество людей
к Ахматовой приходило со своими горестями. Особенно дамы. И Анна Андреевна их
утешала, успокаивала. Давала им практические советы. Я уж не знаю, каковы эти
советы были. Но одно то, что эти люди были в состоянии изложить ей все свои
проблемы, служило им достаточной терапией.
Волков: Я хотел спросить вас об одной частности: я никогда не видел фотографии,
на которой вы и Анна Андреевна были бы вместе.
Бродский: Да, такого снимка нет. Это смешно-Как раз вчера я разговаривал с одной
своей приятельницей, женой довольно замечательного поэта. И сказал ей: "Дай мне
твою фотографию". А она мне отвечает: "У меня нет. В этом браке - я тот, кто
фотографирует".
Волков: В книге об Ахматовой Аманды Хейт воспроизведен вот этот снимок: вы и
Найман в глубокой задумчивости; у вас, Иосиф, на коленях "Спидола"...
Бродский: Наверняка слушаем Би-Би-Си. Не помню, кто это снимал. Либо Женя Рейн
(потому что оба они приехали ко мне в Норенское). Либо я поставил камеру на
автоспуск. На той же странице - портрет Ахматовой моей работы. Я ее снимал
несколько раз. И вот эта фотография ахматовского рабочего стола в Комарове -
тоже моя.
Волков: Когда вы жили в Комарове?
Бродский: Полагаю, это была осень и зима с шестьдесят второго года на шестьдесят
третий. Я снимал дачу покойного академика Берга, у которого когда-то учился мой
отец.
Волков: Существует ли "мистика" Комарова? Или же это место само по себе ничем не
примечательно, а стало знаменитым лишь благодаря Ахматовой?
Бродский: В Комарове был просто-напросто Дом творчества писателей. Там жил
Жирмунский Виктор Максимович, с которым мы виделись довольно часто. Рядом с
Анной Андреевной поселился довольно милый человек и, на мой взгляд, довольно
хороший переводчик, главным образом с восточных языков, поэт Александр Гитович.
Приезжала масса народу, и летом на даче Анны Андреевны, в ее "будке",
устраивались большие обеды. По хозяйству помогала замечательная женщина, жившая,
как правило, в летние периоды при Ахматовой, Ханна
Вспоминая Ахматову: осень 1981 -зима 1986 2 39
Вульфовна Горенко. Многие годы она считалась соломенной вдовой, если угодно,
брата Анны Андреевны, который жил и умер здесь, в Соединенных Штатах. Однажды
Анна Андреевна показала мне фотографию человека: широченные плечи, бабочка -
сенатор, да? И говорит: "Хорош... - после этого пауза, - американец..."
Совершенно невероятное у него было сходство с Ахматовой: те же седые волосы, тот
же нос и лоб. Кстати, Лева Гумилев, сын ее, тоже больше на мать похож, а не на
отца.
Волков: А как брат Ахматовой попал в Америку?
Бродский: Он был моряк, гардемарин последнего предреволюционного выпуска. В
конце Гражданской войны он и Ханна Вульфовна, на которой он был тогда женат,
оказались на Дальнем Востоке. Его фамилия, как и Анны Андреевны девичья, была
Горенко. Он был такой Джозеф Конрад, но без литературных амбиций. Когда он
расстался с Ханной, то довольно долго странствовал по Китаю и Японии - эти места
он потом называл "андизайрбл плейсис". Плавал он там в торговом флоте, а когда
после войны перебрался в Штаты, то стал здесь "секьюрити гард". Отсюда первую
весточку о себе он послал Ахматовой не через кого иного, как через Шостаковича.
Потому что так получилось, что Горенко охранял Шостаковича во время приезда того
в Штаты. И таким образом Ахматова узнала о том, что ее брат жив. Потому что
прежде контактов между ними, по-моему, вообще никаких не было. Вы можете себе
представить, чем такие контакты могли бы обернуться. Только к концу ее жизни,
когда времена стали снова, как бы это сказать, более или менее вегетарианскими,
можно было опять думать о переписке, хотя бы и чрезвычайно нерегулярной. Горенко
посылал Ханне и Анне Андреевне какие-то вещи - шали, платья, которыми Ханна
чрезвычайно гордилась. Когда Анна Андреевна занедужила и с ней приключился
третий инфаркт, ему послали телеграмму. Ну что он мог сделать? Приехать? Он был
женат на американке, жил в Бруклине. Когда в свое время Ханна Вульфовна
вернулась с Дальнего Востока в Россию - она была такая нормальная КВЖДинка - то,
по-моему, села - и крепко. А может быть, и нет. Вы знаете, вот это не помнить -
грех. Мы с ней очень любили друг друга, хорошо друг к другу относились; и я ей
стихи какие-то посвятил. Но вот что происходит с памятью... Или это не столько
память, сколько нагромождение событий?
Волков: Что Анна Андреевна рассказывала о своем отце?
Бродский: Андрей Антонович Горенко был морским офицером, преподавал математику в
Морском корпусе. Он, кстати, был знаком с Достоевским. Этого никто не знал,
между прочим. Но в 1964 году вышли два тома воспоминаний о Достоевском. И там
были напечатаны воспоминания дочки Анны Павловны Философовой о том, как Горенко
и Достоевский помогали ей решать арифметическую задачку о зайце и черепахе. Я
тогда жил в деревне, эти воспоминания прочел и, умозаключив, что речь идет об
отце Ахматовой, написал об этом Анне Андре-
240 Диалоги с Иосифом Бродским
евне. Она была чрезвычайно признательна. И потом, когда мы с ней встретились,
уже после моего освобождения, она примерно так говорила: "Вот, Иосиф, раньше
была только одна семейная легенда о Достоевском, что сестра моей матери,
учившаяся в Смольном, однажды, начитавшись "Дневников писателя", заявилась к
Достоевскому домой. Все как полагается: поднялась по лестнице, позвонила. Дверь
открыла кухарка. Смолянка наша говорит: "Я хотела бы видеть барина". Кухарка,
ответивши "сейчас я его позову", удаляется. Она стоит в темной прихожей и видит
- постепенно приближается свет. Появляется держащий свечу барин. В халате,
чрезвычайно угрюмый. То ли оторванный от сна, то ли от своих трудов праведных. И
довольно резким голосом говорит: "Чего надобно?" Тогда она поворачивается на
каблуках и стремглав бросается на улицу". И Анна Андреевна, помнится, добавляла:
"До сих пор это была наша единственная семейная легенда о знакомстве с
Достоевским. Теперь же я рассказываю всем, что моя матушка ревновала моего
батюшку к той же самой даме, за которой ухаживал и Достоевский".
Волков: В этом ее комментарии есть определенная доля самоиронии. Потому что
сотворять легенды было вполне в ее характере. Или я не прав?
Бродский: Нет, она, наоборот, любила выводить все на чистую воду. Хотя есть
легенды - и легенды. Не все легенды были ей неприятны. И все же темнить Анна
Андреевна не любила.
Волков: Против одной легенды - к сотворению которой, как мне теперь кажется, она
приложила руку, - Ахматова протестовала всю свою жизнь...
Бродский: Да, против легенды о романе ее с Блоком. Ахматова говорила, что это
"народные чаяния". Такая популярная мечта о том, чего никогда, как она
утверждала, не было. И вы знаете, Ахматова - это тот человек, которому я верю во
всем беспрекословно.
Волков: Вероятно, это был роман, что называется, "литературный". Во всяком
случае, с его стороны. Достаточно перечитать ее стихи, обращенные к Блоку. В
конце жизни Ахматова испытывала к Блоку чувства амбивалентные: в "Поэме без
героя" она описывает его как человека "с мертвым сердцем и мертвым взором". В
одном из стихотворений шестидесятых годов она называет Блока - "трагический
тенор эпохи". И, если вдуматься, это вовсе не комплимент.
Бродский: А в баховских "Страстях по Матфею" Евангелист - это тенор. Партия
Евангелиста - это партия тенора.
Волков: Мне такое даже и в голову никогда не приходило!
Бродский: И стихи эти написаны как раз в тот период, когда я приносил ей
пластинки Баха...
Волков: В стихах Ахматовой, особенно поздних, музыка часто упоминается: и Бах, и
Вивальди, и Шопен. Мне всегда казалось, что Анна Андреевна музыку тонко
чувствует. Но от людей, хорошо ее знавших,
Вспоминая Ахматову: осень 1981 -зима 1986 241
хотя, вероятно, и не весьма к ней расположенных, я слышал, что Ахматова сама
ничего в музыке не понимала, а только внимательно прислушивалась к мнению людей,
ее окружавших. Они говорили примерно так: высказывания Ахматовой о Чайковском
или Шостаковиче - это со слов Пунина, а о Бахе и Вивальди - со слов Бродского.
Бродский: Ну это чушь. Это глупость беспредельная и безначальная. Просто когда
мы с Анной Андреевной познакомились, у нее ни проигрывателя, ни пластинок на
даче не было: потому что никто этим не занимался. Руки не доходили, вот и все.
Волков: Анне Андреевне принадлежит удивительно тонкое замечание о музыке
Одиннадцатой симфонии Шостаковича. Об Одиннадцатой симфонии приходится слышать
вещи уничижительные, поскольку автор дал ей название "190 5 год". А Ахматова
сказала, что там "песни летят по черному страшному небу как ангелы, как птицы,
как белые облака". Я не могу даже передать, насколько точно это услышано. И в то
же время Анна Андреевна не восприняла прелести "еврейского" вокального цикла
Шостаковича. Там она услышала только ужасные с поэтической точки зрения слова. В
отношении слов она, конечно права, но...
Бродский: Ну это естественно, потому что она - поэт. В первую очередь она
уделяет внимание стихам, содержанию.
Волков: Но ведь в случае с Одиннадцатой симфонией Ахматова услышала за чисто
внешней программой подлинное, музыкальное содержание.
Бродский: Может быть, в "еврейском" цикле - это вина Шостаковича, что слова
выплыли на поверхность. Вероятно, музыка их не поглотила, не скрыла должным
образом.
