категория. Это был человек, который добрую половину своей жизни провел в общении
- то ли путешествуя, то ли воюя - именно с Западом и Севером. Вот в этих
направлениях он и двигался. И если взглянуть на жизнь и деятельность Петра
Великого из какого-то такого диковатого извне, то можно увидеть, что в своем
сознании (сам того, видимо, не понимая - хотя я уж не знаю, что там творилось в
его воображении) он двигался именно в сторону абсолюта. Именно потому что был в
первую очередь Государем, то есть политическим существом прежде всего. А вовсе
не неким демиургом или там наследователем римской идеи в каком бы то ни было
виде. Вот вы говорили об идее "третьего Рима" в России. Это ведь в первую
очередь православная идея. Я же думаю, что православие Петра Великого мало
занимало. Этого у него в голове, по-моему, начисто не было. Таким, по крайней
мере, Петр Великий мне представляется. Или таким я хотел бы, чтобы он был.
Волков: В свете вышесказанного - как вы относитесь к возвращению этому городу
его исторического имени Санкт-Петербург? Какие у вас были эмоции, когда вы об
этом узнали?
Бродский: Я был этому чрезвычайно рад. Чрезвычайно! Я это говорю совершенно без
дураков и безо всяких оговорок или сдерживающих соображений. Хотя на сегодняшний
день ситуация складывается парадоксальная: существует город Санкт-Петербург
Ленинградской области. Или я, например, получаю оттуда письмо с таким обратным
адресом: Санкт-Петербург, улица Косыгина. Это все несколько сводит с ума. Но в
данном случае следует думать не столько о нас самих, сколько о тех, кто будет
жить в этом городе, кто еще в нем родится. И лучше, если они будут жить в
городе, который носит имя святого, нежели дьявола.
Волков: Значит, вы согласны с тем, что все-таки есть такая вещь, как мистика
имени, которая оказывает воздействие на реалии?
Бродский: Безусловно, это так. Для меня всегда важно было то обстоятельство, что
народ - даже в те годы, когда город именовался Ленинградом, - упорно продолжал
именовать его Питером.
294 Диалоги с Иосифом Бродским
Волков: А когда вы и ваши друзья в те, молодые, годы называли этот город Питером
или Петербургом - это помогало вам занять какую-то независимую позицию по
отношению к советской власти?
Бродский: Вы знаете, это было последним соображением в ряду многих. Просто слово
"Петербург" нравилось нам больше. И я могу сказать, что употребление этого слова
было продиктовано не столько борьбой с советской властью, сколько определенным
очарованием, в этом имени содержащемся. Причем очарование это даже
внесемантического характера, оно чисто эвфоническое. Вы заметили, что в слове
"Петербург" - в этом "г", которое стоит в его конце, -для русского уха слышна
какая-то твердость, сродная твердости камня? И даже, может быть, в имени города
больше твердости, чем в имени и облике самого Петра, да? Я еще одно могу
сказать. Когда мы еще в советские годы настойчиво называли этот город
Петербургом, то в первую очередь думали, пожалуй, о какой-то преемственности
культуры. И это было средством если не установить, то по крайней мере намекнуть
на эту преемственность. Во всяком случае, таково было наше внутреннее ощущение.
Волков: Меня, признаюсь, удивило предложение Солженицына о переименовании
Ленинграда в Свято-Петроград. Я понимаю, что ему хотелось русифицировать имя
города. Но странно, что он - писатель, обыкновенно внимательно относящийся к
звучанию слова, - не почувствовал громоздкости и неуклюжести предложенного им
варианта...
Бродский: Да ну, про этого господина и говорить неохота...
Волков: Как вы считаете - та миссия, для которой был создан Петербург (если
согласиться с тем, что такая миссия имела место), - она уже осуществлена,
закончена? То есть может ли этот город претендовать на исторически значимое
будущее, сравнимое с его блестящим прошлым?
Бродский: Я бы все-таки еще не стал это место хоронить. Я уж не знаю - почему.
Существует, конечно, мнение, что город, который имел начало, должен иметь и
конец. И что в отличие от, скажем, Рима или Парижа Петербург - как говорят на
ипподроме - город "заделанный". То есть те столицы развивались естественно и
постепенно, в то время как застройка Петербурга была предопределена заранее. Это
определение Петербурга как "заделанного" города есть, как мне кажется,
современная перифраза слов Достоевского о Петербурге как самом "отвлеченном и
умышленном" месте на свете. Но я с подобными историческими перекидками был бы
более осторожен, особенно в отношении этого города. По самым разнообразным
соображениям. Разумеется, в какой-то момент он действительно скатился на статус
провинциального..
Волков: Ну, формально он превратился в провинциальный город в тот момент, когда
в марте 1918 года Ленин перенес столицу России вновь в Москву...
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988-зима 1992 295
Бродский: Вы знаете - и да, и нет. Мне кажется, что даже после перенесения
столицы в Москву понадобилась смерть еще нескольких поколений, чтобы это
ощущение центра действительно испарилось из Петербурга. Сегодняшний Петербург -
это, разумеется, не Александрия. Но, я думаю, потребуется вторжение новых,
действительно uprooted, как здесь говорят, - то есть наглухо лишенных
исторической памяти - поколений, чтобы Петербург стал полностью провинциальным.
Хотя уже и сейчас он даже не "город-герой", как Ленинград именовали после Второй
мировой войны.
Волков: Зато он, как мне кажется, приобрел новый статус - "города-мученика". Это
случилось в результате тех ужасных потрясений, которые выпали на долю Петербурга
в XX веке как следствие русской истории.
Бродский: Вы знаете, русская история XX века представляется мне на нынешний
момент ужасно невнятной. Относительно же Петербурга я могу сказать одно: все мы,
все на свете становится жертвой демографии. Ни одно место на земле от влияния
демографических обстоятельств не избавлено, в том числе и родной город. И
полагаю, что его демографическая физиономия чрезвычайно сильно изменится в
сторону широких скул и невысокого роста. Что, по-видимому, неизбежно. Но,
поскольку останутся площади, и проспекты, и вода, и мосты над ней, и горизонт, и
небо...
Волков: То есть те декорации, которые диктуют актерам их поведение, их
реплики...
Бродский: Может быть, вы и правы... Может быть, действительно декорации как бы
детерминируют репертуар актера. Вероятно, такой эффект должен иметь место. Но
для нас самое важное заключается в том, что это за актер. И как он подготовлен к
тому, чтобы появиться на фоне этой самой декорации. И тут-то наступает полный
ужас, потому что нынешняя эпоха, с ее демографическим взрывом и тектоническими
перемещениями народов, подготавливает сознание к популистскому восприятию мира:
что все одинаковы, все равны. Что все более или менее движется на некоем среднем
уровне, что никаких высот нет. А соответственно, не нужно этих высот и
завоевывать. Для нас, для нашего поколения и город, и его декорации были очень
важны. Но еще более важным было то, на чем мы как актеры этого спектакля
воспитывались. Потому что мы воспитывались не просто этой декорацией, но тем,
.что в этой декорации было создано, когда она еще была реальной перспективой. И
в этой перспективе мы видели Ахматову, Мандельштама, затем Блока, Анненского. Но
и даже эти последние были, может быть, в меньшей степени насущны для сознания,
выросшего в Петербурге, нежели все что в этом городе произошло в первой четверти
XIX века. Когда там жили Пушкин, Крылов, Вяземский, Дельвиг. Когда туда приезжал
Баратынский. И я называю далеко не все значительные имена. Я что хочу сказать?
Что именно созерцание этой петербургс-
296 Диалоги с Иосифом Бродским
кой перспективы дает определенные основания для какой-то надежды, да? Поскольку
ты видишь, что в этом городе примерно каждые двадцать-тридцать лет происходит
некий творческий всплеск и нет никакой гарантии того, что этот всплеск не
произойдет и в будущем - разумеется, видоизмененным образом. И если даже мы
доживем до этого всплеска - а я думаю, что почти наверняка не доживем - то мы
этого всплеска, вполне вероятно, не признаем. Но он, я думаю, должен повториться
- хотя бы потому, что петербургский пейзаж не изменился. И экология не
изменилась. И еще я бы сказал следующее. Думаю, что у каждого такого всплеска
есть и будет также и нечто общее. Поскольку Петербург - это город у моря. И, как
следствие этого, в сознании человека, там живущего, начинает возникать - быть
может, фантасмагорическое, но чрезвычайно сильное - представление о свободе.
Личность в этом городе всегда будет стремиться куда-то в сторону, поскольку
пространство, пред ней предстающее, не ограничено и не разграничено землей.
Отсюда - мечта о неограниченной свободе. Вот почему я думаю, что в этом городе
естественнее сказать всему существующему миропорядку - "нет".
Волков: То есть вы считаете, что петербургская декорация делает из человека
аутсайдера. Это, кстати, верно и по отношению к Шмакову, которого вы признаете
quintessential петербуржцем. Ведь Шмаков, в сущности, был чужаком и в
Ленинграде, и в Нью-Йорке. В Ленинграде он был чужаком как переводчик с западных
языков - то есть как человек, пытающийся контрабандой протащить западные
ценности на советскую территорию. Затем, он был подозрителен как гомосексуалист.
И наконец, как балетоман. Поскольку балет в России всегда существовал скорее для
экспортного употребления. А внутри страны балетом увлекались очень немногие,
составляя при этом изолированный, а для многих невероятно эксцентричный
островок. Вот вы, скажем, - разве вы в Ленинграде ходили на балет, скажите
честно?
Бродский: Вы знаете, нет. Странно как-то получилось, да? Я знаю колоссальное
количество балетных - что балерин, что мужиков-солистов. Но, тем не менее, меня
балет никогда особенно не интересовал. И до сих пор не интересует. Хотя, надо
сказать, когда я вижу на сцене Барышникова, то это ощущение совершенно
потрясающее. Я даже думаю, что это вообще уже даже и не балет - то, чем он
занимается.
Волков: А что же это такое, если не балет?
Бродский: На мой взгляд, это чистая метафизика тела. Нечто, сильно вырывающееся
за рамки балета.
Волков: В годы вашей молодости в Ленинграде молодые поэты обсуждали балет как
нечто, заслуживающее уважения?
Бродский: В моем кругу - никогда. Мы все - то есть сколько нас всего и было? по
пальцам можно пересчитать - так вот, мы все к балету относились, если так можно
выразиться, по-офицерски. Балерины, цветы...
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988-зима 1992 297
Волков: Вы что, сопротивлялись официальной ауре балета?
Бродский: Если уж говорить об официальной ауре, то она скорее относилось к тому,
к чему мы находились несколько ближе - к кинематографу. Поскольку главный
источник более или менее внятного заработка для нас был именно кинематограф -
научно-популярный или даже художественный. Вот почему люди из кино были для нас
важнее, чем балетные. Не говоря о том, что кино просто интересней для нас было,
- как для всякого русского человека. Ведь для русских всякое дидактическое
искусство куда интереснее просто чистого искусства. Так что к балету я никогда
всерьез не относился. Видел однажды "Спящую красавицу", видел "Щелкунчика" -
малышом, меня мать повела. И, конечно, бесчисленное количество "Лебединых" по
телевизору.
Волков: Чайковского любили в России и по радио передавать...
Бродский: Да, неслось из всех репродукторов, наравне с Краснознаменным ансамблем
песни и пляски Советской Армии и сюитами композитора Будашкина в исполнении
оркестра народных инструментов.
Волков: Как же вы, при таком отношении к балету, все-таки познакомились и
подружились с Барышниковым?
Бродский: А я и не помню, настолько это давно произошло. Дело в том, что в
Ленинграде у нас было несколько общих, довольно близких знакомых. Не говоря о
том, что мы просто ухаживали за девушками, жившими в одном доме, на одной и той
же лестнице. Я-то тогда этого не знал. Мне это Мишель рассказал потом.
