нашего общения. Хотя
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988-зима 1992 285
мы этим зарабатывали себе на хлеб - и он, и я. Впрочем, у Шмакова были и другие
источники заработка. Но с ним мы говорили обо всем на свете, включая кино, театр
и так далее. Мы вместе охотились на девушек - в ту пору, по крайней мере. И даже
очень часто объекты нашего преследования совпадали.
Волков: Вы ведь вместе со Шмаковым работали над переводами стихов Константина
Кавафиса. Как это получилось?
Бродский: Дело в том, что мы Кавафиса начали переводить еще в России. Причем
начали более или менее одновременно, но каждый самостийно, не перекрещиваясь.
Хотя я, помнится, в этом своем предыдущем - питерском - воплощении показал
Шмакову два или три своих перевода из Кавафиса. Теперь, задним числом, я
понимаю, что переводы эти ни в какие ворота не лезли. Впоследствии, уже в
Соединенных Штатах, я написал о Кавафисе эссе. А Шмаков продолжал переводить его
все эти годы, но года за три или четыре до своей смерти засел за него вплотную.
И, действительно, перевел всего Кавафиса - все то, что вошло в греческий
двухтомник Кавафиса, за исключением двух или трех стихотворений. И в эти
последние годы он мне эти переводы показывал, а я их немедленно, при нем же,
правил. Во время этих встреч, кстати, Шмаков сидел именно там, где вы сейчас
сидите, Соломон. Вас это не тревожит, надеюсь?
Волков: Нисколько.
Бродский: Но все-таки мы настоящую совместную работу над этими переводами
откладывали на будущее: вот, сядем когда-нибудь на досуге и займемся Кавафисом в
свое удовольствие. Но будущее - это, по определению, такая вещь, которая все
время отодвигается, да? Надо зарабатывать деньги, надо выживать. В связи с чем у
Шмакова была масса всяких других насущных проектов. Много времени у него уходило
на тесное общение с Либерманами - Алексом и особенно его женой Татьяной, весьма,
как вам известно, примечательной женщиной. Он ведь стал у них как бы членом
семьи. И потому мы совместную работу над Кавафисом забросили. Но когда он
заболел, я ему сказал: "Дай мне эти твои переводики Кавафиса, мы посмотрим, что
с ними можно сделать". Я решил сделать это, чтобы Шмакова не столько развлечь,
сколько отвлечь хотя бы немного. И в итоге двадцать стихотворений
отредактировал. То, что Шмаков по отношению к Кавафису предпринял -- это
огромная работа. Невероятно, что один человек все это сделал. И сделал в
ситуации, когда никакой перспективы увидеть это напечатанным у него не было.
Вообще это диковатая история.
Волков: А какого вы мнения о вышедшей в Москве книжечке переводов из Кавафиса
работы российских поэтов?
Бродский: Чрезвычайно посредственное издание. Это при том, что не хотелось бы
говорить ничего дурного о людях, которые в этом предприятии участвовали.
Редактировала эту книжку Кавафиса довольно профессиональная женщина - Софья
Ильинская, которая первой
286 Диалоги с Иосифом. Бродским.
представила этого поэта русскоязычной публике. И редактура ее, и вступительная
статья довольно хороши. И там есть несколько приличных переводов, но также масса
чудовищных неряшливостей. Многие поэты, видимо, считают, что в переводах сойдет
то, чего нельзя допустить в собственных стихах.
Волков: Значит, вы все-таки считаете, что Кавафиса русской аудитории следует
представить в переводах Шмакова?
Бродский: Вне всякого сомненья. Прежде всего потому, что Шмаков знал
новогреческий. А в том издании, которое вы упомянули, только его редактор знал
этот язык. Но даже ее переводы, включенные в эту книжечку, представляются мне не
вполне удовлетворительными. То есть человек знает, с чем он имеет дело, но
воспроизвести не может. Все-таки для этого нужна поэтическая интуиция или, по
крайней мере, какая-то техническая сноровка. И хотя для переводов этой книжки
Кавафиса были привлечены высокопрофессиональные люди, именно с технической
стороной дела у них обстояли весьма мрачно. А это недопустимо.
Волков: Меня в связи со Шмаковым вот какая вещь интересует. Он ходил по
Ленинграду эдаким павлином, распускал хвост (кстати, это его собственное
выражение, он сам о себе часто говорил с некоторой иронией). Знание иностранных
языков, подчеркнуто светские манеры - все это делало его фигурой экзотической.
Вдобавок известный гомосексуалист и балетоман - обстоятельства, еще более эту
экзотичность обострявшие. При этом он воспринимался, как настоящий петербуржец -
в традиции Михаила Кузмина, что ли. Американцы таких называют quintessential
Petersburger. И вдруг уже здесь, в Нью-Йорке, скульптор Эрнст Неизвестный
рассказал мне, что Шмаков - родом с Урала, все его рассказы о боннах, которые
якобы в детстве учили его иностранным языкам - это фантазии... И так далее. Как,
по-вашему, человек делает себя вот таким "настоящим петербуржцем"?
Бродский: Как делает... Соломон, давайте поговорим об этом медленно. Потому что
у меня от этого включенного магнитофона вдруг появляется такое ощущение, что мне
надо торопиться. Давайте помедленнее, хорошо?
Волков: Конечно, конечно...
Бродский: Видите ли, я вообще считаю, что настоящим снобом человек может стать,
только если он из провинции. Когда я говорю о снобизме, то употребляю это слово
вовсе не в негативном смысле. Ровно наоборот. Снобизм - это форма отчаяния; уж
не помню, кто это сказал, может быть, даже я сам. Но это неважно... Человек из
провинции - у него уже просто по определению аппетит к культуре покрепче, чем у
человека, который в этой культуре, в этой среде вырос. И в результате со
Шмаковым произошла совершенно феноменальная история. Потому что если
рассматривать его не как конкретного человека, а как некий символ, то он прошел
все стадии культурного развития. Он родился в провинции и вначале смотрел на
культуру чрезвычайно изда-
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988-зима. 1992 287
лека. И постепенно приближался к ней огромными скачками, пока не оказался
просто-напросто в Италии. И я даже сказал бы больше. Когда ты совершаешь
следующий шаг, следующий прыжок, то есть когда ты перемещаешься в Соединенные
Штаты, то возникает такая парадоксальная ситуация: ты как бы пробурил культуру
насквозь - знаете, как крот - и вышел с другой ее стороны, и уже смотришь на
культуру с другой стороны, то есть - из другой провинции. Не знаю, внятно ли я
все это вам объясняю. Возьмем схожий пример: одним из самых, я бы даже сказал,
изысканно-извращенных существ в английской литературе был Ди Эйч Лоуренс. А он
как раз был родом из шахтерской семьи, откуда-то с севера Англии. И полюбуйтесь,
во что он превратился.
Волков: Вы знаете, я разговаривал на эту тему с Андреем Битовым, и он считает,
что в Петербурге все воспитывает человека - и проспекты, и здания, и даже просто
камни. И вода тоже. То есть ты просто ходишь по городу и получаешь литературное
образование. Потому что в общении с петербургскими камнями ты сразу попадаешь в
какой-то литературный контекст. И таким образом становишься петербуржцем, даже
если ты приехал туда из другого места. Мне эти рассуждения Битова показались
очень убедительными.
Бродский: Вы знаете, Соломон, мы ведь все проецировали себя на старый Петербург.
Это естественно. У каждой эпохи, каждой культуры есть своя версия прошлого.
Например, существует немецкая Древняя Греция XVIII века. Существует английская
Древняя Греция. Есть французская Древняя Греция. Хуже того - есть греческая
Древняя Греция, и так далее. А внутри каждого такого большого пласта существует
еще разбивка по поколениям. И у каждого последующего поколения взгляд на прошлую
культуру меняется и, разумеется, становится все более и более расплывчатым. Что
для меня во всем этом интересно, так это то, на что именно каждое поколение
наводит увеличительное или уменьшительное стекло. То есть что оно в прошлой
культуре выделяет, а что - игнорирует. И мне интересен вот этот механизм
выживания культуры посредством того или иного поколения; что именно выживает, а
что погибает.
Волков: То есть вы считаете, что это мы одухотворяем камни, а не камни - нас?
Бродский: Камни или не камни, объясняйте это как хотите, но в Петербурге есть
эта загадка - он действительно влияет на твою душу, формирует ее. Человека, там
выросшего или, по крайней мере, проведшего там свою молодость - его с другими
людьми, как мне кажется, трудно спутать. То есть для начала нас трудно спутать,
скажем, с москвичами уже хотя бы по той причине, что мы говорим по-русски иначе,
да? Мы произносим "что", а не "што". Хотя можем и "што" произнести...
Волков: И не поморщиться...
Бродский:... да, не поморщиться и даже испытать от этого некоторое удовольствие.
Но при этом, произнося "што", в подкорке мы помним, что нужно-то сказать "что".
Вот такой примерно расклад.
288 Диалоги с Иосифом Бродским
Волков: Если я не ошибаюсь, Блок был первым великим русским поэтом, родившимся в
Петербурге. Для нас Пушкин так тесно связан с Петербургом, что мы забываем:
родился-то он в Москве. И Достоевский родился в Москве. Это учиться они приехали
в Петербург. Или вот другой пример, уже из советской эпохи. Для меня поэты
группы ОБЭРИУ - настоящие петербуржцы. И действительно, Хармс и Введенский
родились в Петербурге. Но Заболоцкий, к примеру, родился под Казанью, а вырос в
Вятке и Уржуме. Олейников - вообще казак, откуда-то с Кубани. А стихи они оба
писали в высшей степени петербургские.
Бродский: Вы знаете, Соломон, а у меня подобного ощущения от всей этой группы
нет. И даже от Заболоцкого, которого я очень люблю. Хотя Заболоцкий и писал
замечательные стихи об Обводном канале, об этой знаменитой пивной - "Красная
Бавария". Это совершенно другая стезя, не петербургская. Не будем сейчас
говорить обо всей петербургской культуре, потому что это нечто необъятное, хотя,
конечно, можно было бы засесть и вычислить: кто к ней принадлежит, а кто - нет.
Но если говорить только об изящной словесности в Петербурге, то ей свойственен
совершенно определенный тон. Кажется, это Мандельштам сказал об "эллинистической
бледности" Пушкина, да? Существует такое понятие - гений или дух места, genius
loci. Кстати, потому мы и говорим о гении места, что место-то само уже другое,
оно изменилось. Но тем не менее, если говорить о genius loci Петербурга, то он
действительно сообщает литературе этого города некоторую "бледность лица".
Волков: Я понимаю, "бледность" не в смысле цвета лица, а как understatement.
Мандельштам, мне помнится, говорил о "бледных молодых побегах нашей жизни"...
Бродский: Если уж говорить о бледности петербургского лица в плане
метафорическом, то оно представляется мне незагорелым и, если можно так сказать,
изголодавшимся - по культуре, свету...
Волков: Это как в стихах у Слуцкого: "Его кормили. Но кормили - плохо". Тоже,
кстати, о поэте написано!
Бродский: Дело в том, что на петербургской изящной словесности есть налет того
сознания, что все это пишется с края света. Откуда-то от воды. При этом я не
имею в виду какого-то слияния со средой, с элементами. Это не является чем-то
утробным. Но если можно говорить о каком-то пафосе, или тональности, или
камертоне петербургской изящной словесности, так это - камертон отстранения.
Даже если вы там какой-нибудь Блок и собираетесь или принимаетесь говорить о
судьбе всей державы и о будущем нации. Даже и в Блоке, даже в нем присутствует
ощущение этой сдержанности, которая берется в некотором роде от сырости. То, что
мы можем назвать "петербургской гнилью" - это, может быть, единственный воздух,
который достоин того, чтобы попадать в человеческие легкие.
Волков: С этим я соглашусь, но возражу по поводу группы ОБЭРИУ. Почему-то
сложилась странная ситуация, когда типично московский
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988-зима 1992 289
по установке и приемам роман Андрея Белого "Петербург" стал считаться чуть ли не
образцовым петербургским произведением, а тексты ОБЭРИУ выводятся за пределы
петербургской традиции. Я здесь могу сослаться на авторитет Ахматовой. Она
