если он вообще что-нибудь устраивает. Но в принципе в банкете как таковом ничего
ужасного нет, это даже и нормально. Дело не в банкете, дело в том, что я там
услышал. Сидели там в основном сотрудники "Юности", довольно страшные существа.
Гладилин встал и, обращаясь ко всем этим падлам и сволочам, начал что-то плести:
"Только благодаря вашей мудрости, вашему тонкому чутью и пониманию современной
русской литературы" и так далее. Я понимаю, что это этикет. Я понимаю, что все
эти люди всего
310 Диалоги с Иосифом Бродским
лишь исполняли свою работу, но объективно - это падлы, да? А Гладилин выдает им
этот тост, этот шпиль минут на пятнадцать. И чего он только там не говорил! Меня
от этого дела просто начало физически мутить. Тем не менее Гладилина-то я еще
сдюжил, думал - ну сейчас жрать начнем. Но не тут-то было! Встает Евтух и выдает
спич на таком уровне холуйской элоквенции, что мне действительно стало сильно не
по себе. С сердцем началась лажа. Тогда Ахматова еще была жива, я с ней общался
и потому все время носил с собой валидол. Пришлось мне выйти в предбанничек, я
сел на лавочку и начал этот валидол лизать. Потому что так этих падл в лицо за
столом, уставленном жратвой, превозносить нельзя. Это было сильно выше
определенной черты. Это была уже такая, как бы сказать, ионосфера
безнравственности. Но дело даже не в этом. Слова, конечно, ничего не значат. Эту
концепцию, в общем, можно понять. Но только на уровне концепции! Потому что
когда ты присутствуешь физически при этом выходе за пределы тяготения, то тебе
становится худо: перегрузка начинает действовать.
Волков: Сейчас в России много говорят о деньгах: кто сколько зарабатывает и так
далее. Некоторые осуждают подобные разговоры - дескать, куда же улетучился
традиционный русский идеализм? Действительно, в Советском Союзе о деньгах,
окладах и тому подобном говорить не то чтобы не поощрялось, но прямо
запрещалось. Фактического равенства все равно не было, поскольку и тогда
существовали огромные разрывы в доходах, но поддерживалась иллюзия этого
равенства. Это было такое социальное лицемерие. И в теперешних разговорах о
своем былом высоком положении, членстве в Союзе писателей и так далее, я слышу
отголоски этого лицемерия. Потому что на самом-то деле человек хочет сказать:
"Эх, сколько я тогда зарабатывал денег!"
Бродский: Это очень интересно, между прочим. У этой проблемы есть два аспекта.
Прежде всего, всякое равенство, да и вообще идея равенства как таковая, мне
представляется абсолютно бредовой, да? Что же касается этих воспоминаний о том,
кто и кем был в Советском Союзе... Тут есть еще один нюанс, который я в общем-то
считаю основой вот этой психологии. На самом-то деле эти люди имеют в виду даже
не столько то, кем они некогда были и сколько они зарабатывали, а то, что они
делом занимались. Что они реальные люди. Это попытка доказать реальность своего
существования, хотя бы и в прошлом. К примеру, человек говорит: "Я работал
главным инженером большого завода". Главный инженер в советской мифологии - это
человек, который сталкивался с реальными проблемами, да? То же самое происходит,
когда человек говорит: "Я был видным членом Союза советских писателей". Конечно,
мне это все глубоко несимпатично, но когда я все эти речи сейчас слушаю, то
пытаюсь найти в них некий лиризм. Потому что - ну какие мы этим людям судьи?
Волков: Оно конечно - "не судите, да не судимы будете"...
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988-зима 1992 311
Бродский: Это вообще-то не про коммунальную квартиру сказано, это про несколько
более высокий уровень. Но не в этом дело...
Волков: Просто, общаясь с людьми, мы производим какой-то отбор. А судить их при
этом вовсе не обязательно.
Бродский: Я-то думал, что отбор, о котором вы говорите, производится на основе
чисто физической. Знаете, когда ты кого-то просто на дух не переносишь, да? А
совершенно не по принципиальным соображениям. Что же касается принципиальных
соображений, то я вообще не очень понимаю их чрезмерной роли в личных
отношениях, особенно среди соотечественников. Поскольку уж чему-чему, а одной
вещи нас в России всю дорогу учили - хотя, к величайшему сожалению, не до конца
научили - это прощать, извинять, оправдывать. А не судить. Нет, если я с кем-то
там дел не имею, то исключительно потому, что меня От этого человека просто
мутит. Есть такие... Ну что поделаешь - несовместимость.
Волков: Теперь вас в России много печатают, хвалят, цитируют. Но продолжаются
также и нападки. Просто раньше эти нападки были государственными - "тунеядец",
"хулиган", "отщепенец", "антисоветчик" и прочее, а теперь вас поносят в основном
с правого фланга: националисты, коммунисты, неофашисты. Их атаки на вас сводятся
в основном к следующему: вас нельзя называть русским поэтом, поскольку вы и не
поэт, и не русский. То есть писания многих ваших врагов основываются на
консервативной эстетике с весьма ощутимой примесью антисемитизма.
Бродский: Вы знаете, Соломон, я вам сейчас просто прочту две строчки из письма,
полученного мною сегодня по почте из Москвы. Вот они:
"Жид недобитый! Будь ты проклят!" Все.
Волков: Что, это письмо пришло прямо на ваш нью-йоркский адрес?
Бродский: Да.
Волков: От такого можно поежиться... В такие моменты благодаришь судьбу за то,
что живешь по другую сторону океана, под защитой...
Бродский: Да, "под защитой чуждых крыл"...
Волков: И теперь я, пожалуй, лучше понимаю, почему вы до сих пор не съездили в
Россию и, в частности, в родной город...
Бродский: Ну мы ведь знаем, что дважды в ту же самую реку вступить невозможно,
даже если эта река - Нева. Более того, на тот же асфальт невозможно вступить
дважды, поскольку он меняется после каждой новой волны траффика. А если говорить
серьезно, современная Россия - это уже другая страна, абсолютно другой мир. И
оказаться там туристом - ну это уже полностью себя свести с ума. Ведь как
правило, куда-нибудь едешь из-за некой внутренней или, скорее, внешней
необходимости. Ни той, ни другой я, говоря откровенно, в связи с Россией не
ощущаю. Потому что на самом деле - не едешь куда-то, а уезжаешь от чего-то. По
крайней мере со мной все время так и происходит. Для меня жизнь - это постоянное
удаление "от". И в этой ситу-
312 Диалоги с Иосифом Бродским
ации лучше свое прошлое более или менее хранить в памяти, а лицом к лицу с ним
стараться не сталкиваться.
Волков: У Ахматовой есть на этот счет высказывание, которое я очень люблю. Она
говорила примерно так: "Отсутствие - лучшее лекарство от забвения; а лучший
способ забыть навек - это видеть ежедневно". Я эти слова Ахматовой часто в
последние годы повторял, поскольку писал историю культуры Санкт-Петербурга и все
это время воображал какой-то идеальный город, которого, наверное, на самом-то
деле нет и не было. Конечно, можно было бы туда поехать, но это, я уверен,
помешало бы мне закончить книгу.
Бродский: Что ж, это вполне достойное соображение. Но у меня даже и такого
аргумента нет, поскольку я ведь не знал, что я пишу и чего я не пишу. Потому что
со стишками - знаете, как это? - день так, день иначе, непонятно, что
происходит... Но уж коли мы стали докапываться до каких-то причин, то вот вам
еще одно соображение. Ведь что в сильной степени выводит из себя в Европе? Что
страны разные, их культуры разные, истории их разные, а кожаные куртки и стрижки
у европейской молодой шпаны - везде одинаковые. Видеть этих молодых хулиганов на
улице мне крайне неприятно. И если уж неприятно шпану эту видеть здесь, то
увидеть ее в родном городе - это было бы уж совсем ни в какие ворота, да? Ну я
не знаю...
Волков: Я давно хотел спросить вас вот о чем. В России теперь книги ваши выходят
одна за другой. Но все они составлены не вами, а другими людьми. И в связи с
этим от вас часто можно услышать разного рода претензии по поводу того, как та
или иная из ваших книг составлена. А сами вы тем не менее за эту работу так и не
беретесь. Если я не ошибаюсь, за всю вашу творческую историю вы, быть может,
всего раз или два взяли на себя, что называется, ответственность за состав
собственной книги. Это что, ваша позиция?
Бродский: Самый простой ответ будет такой: да, это моя позиция. Это так, если
угодно. Мне действительно все равно, как будет выглядеть очередная моя книжка -
постольку поскольку уже с самого начала все у меня пошло неправильно. Быть
может, все это и надо было бы печатать в свое время какими-то циклами, согласно
хронологии появления. Но поскольку это не имело места, то чего об этом и
заботиться. Карты раз и навсегда спутаны, а исправлять что бы то ни было,
приводить в порядок - я не собираюсь. Мне это абсолютно безразлично. Тем более
что я вообще не смотрю на себя и на свои дела как на какой-то линейный процесс.
То есть этот процесс, безусловно, линейный - просто потому, что время, к
сожалению, линейно. По крайней мере, в нашей культуре, да? Но тем не менее
никаких дополнительных усилий по выпрямлению своих дел я предпринимать не
собираюсь. Никаких особых ощущений или замечательных идей - например, что что-то
в моих книжках стоит не на том месте, что-то напечатано неправильно - у меня
нет. Не там стоит - да и прекрасно, что не там.
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988-зима 1992 313
Волков: То есть вы категорически отказываетесь составлять собственные книги
стихов?
Бродский: Да, я этого делать совершенно не в состоянии. Единственное, что я в
состоянии сделать - это написать цикл стихотворений. И тогда, конечно, хочется,
чтобы он сразу же был опубликован, да? Но этого практически никогда не
происходило. А ретроспективно этим заниматься - бессмысленно. Да и вообще, чтобы
этим заниматься, надо к себе лучше относиться, чем это имеет место в моем
случае. Ведь сочинительство - это процесс, как бы это сказать, не очень-то
гладкий, да? И уж если у тебя есть возможность чем-то заниматься, то ты уж лучше
стишки сочиняешь, чем книжки составляешь. А в тот момент, когда можно бы
составлять книжку... Как правило, в тот момент стихи не пишутся, чего-то не
получается. А когда стихи не получаются, тебе кажется, что они уже никогда не
получатся. Что это, как сказала бы Ахматова, "ушло". Поэтому заниматься
составлением книги в этот период - ну совершенно уже полный моветон, потому что
думаешь: елки-палки, что происходит? Получается, что ты живешь вчерашней
репутацией, старыми заслугами.
Волков: Я знаю, что такие периоды творческого отчаяния, когда кажется, что
никогда уже ничего не сочинится, периодически приключались с Шостаковичем. Но он
их всякий раз преодолевал. А с вами такое часто случается?
Бродский: Довольно часто. Всякий раз, когда стихотворение не пишется, не
получается. Не то что чаще, но примерно столь же часто, как оно и получается. И
когда стихотворение получается, сразу охота другое делать. Поэтому на
составление книг нет внутреннего времени, чисто психологически. Пусть их лучше
кто-нибудь другой составляет. Ну только там хронологию проверишь, да иногда два
или три стихотворения перетасуешь.
Волков: Понятно, что у вас были проблемы с публикацией ваших стихов в Советском
Союзе. Но ведь когда вы переехали в Соединенные Штаты, то хотя бы здесь можно
было попытаться начать все заново, разве не так?
Бродский: Не совсем так... В Штатах тоже с самого начала все пошло как бы не по
тем рельсам. Первые мои книжки составлял Леша Лосев. Прежде всего, для начала,
это должна была быть одна книжка, а не две. Но эту книжку по издательским
соображениям - прежде всего потому, что им таким образом пошло больше денег -
разбили на две: "Конец прекрасной эпохи" (стихи 1964-1971) и "Часть речи" (стихи
1972-1976). Ну с этим можно было согласиться, потому что 1972 год был какой-то
границей - по крайней мере, государственной, Советского Союза, да? Но ни в коем
случае не психологической границей, хотя в том году я и перебрался из одной
империи в другую. Тем не менее границы психологической я в своих стихах Того
