Шмаков же, со своей стороны, когда его, по самому началу, приглашали на какие-то
славистские конференции, усугубил ситуацию тем, что, слыша несшуюся с трибуны
ахинею, таковой ее и называл. Такие номера он выкидывал несколько раз. Что ни в
коем случае не помогло ему в приобретении друзей в академической славистской
среде. Но Шмакова все это не особенно уязвило, как это ни странно. Поскольку он
был человек очень гордый, подачек бы не стал принимать все равно. И он, в
общем-то, действительно был равнодушен к успеху. То есть, конечно, ему было
приятно, когда к нему хорошо относились. Это нам всем приятно. Но когда к нам
относятся плохо, это нас ни в коем случае с толку не сбивает. В этом смысле
Шмаков был типичным представителем нашего поколения. Мы там, в Питере, все
выросли убежденными индивидуалистами - и потому, быть может, большими
американцами, чем многие настоящие американцы, в Штатах родившиеся. По крайней
мере, это так в философском и, может быть, психологическом плане. И Шмаков,
потерпев в Нью-Йорке неудачу на академическом поприще, совершил несколько
попыток реализации своих индивидуалистических устремлений. Помню, как он носился
с идеей русской кухни в Нью-Йорке -то, что здесь называется catering. Потому что
Шмаков, как вы знаете, бьш совершенно феноменальным кулинаром.
302 Диалоги с Иосифом Бродским
Волков: Да, шмаковские супы и котлеты я никогда не забуду!
Бродский: Я тоже второго такого волшебника в этой области не знал. За одним,
пожалуй, исключением: Честер Каллман, приятель покойного Одена. Каллман и Шмаков
во многом были существа конгениальные. Увы, ничего из этой затеи Шмакова не
вышло, прогорела его кулинарная антреприза. Тогда он стал пописывать в разные
журналы статьи о русском балете. Помните, вы как-то процитировали Слуцкого: "Его
кормили. Но кормили - плохо"? Так вот, кормили Шмакова не очень плохо, на самом
деле. То есть он сам кормился не очень плохо. Но вот платили ему особенно
поначалу, за его статьи - плохо. И тогда я познакомил его с Алексом Либерманом и
Татьяной Яковлевой, его женой. Либерман, как вы знаете, возглавлял американский
"Вог", для какового журнала Шмаков и стал более или менее стабильно поставлять
материалы.
Волков: Насколько я знаю, Шмаков также стал записывать воспоминания Яковлевой.
Она ведь прожила бурную жизнь - и в Европе, и в Америке. Великая любовь
Маяковского - чего уж более!
Бродский: Из этого тоже, к сожалению, ничего не вышло, по многим и сложным
причинам. Но Либерманы оказались для Шмакова новой семьей. Последние годы он
просто жил в их загородном доме в Коннектикуте, уже довольно редко наведываясь в
свою нью-йоркскую квартиру. В отношении Шмакова Либерманы были ангелами. И
вообще, они ужасно хорошие. Ты сюда приезжаешь, чего-то там залупаешься, с
кем-то сшибаешься из-за каких-то принципов. Но в том-то и прелесть жизни, что
вот она проходит, и самыми важными становятся чисто человеческие дела и
отношения, а не идеологическая или философская сторона дела. Я об этом в
последнее время стал задумываться именно в связи с общением с Либерманами. И я
рад, что они скрасили Шмакову его последние дни. Кроме того, они принимали
живейшее участие в книжных проектах Шмакова, из которых он успел осуществить
три. Первой вышла автобиография Натальи Макаровой, которую Шмаков фактически
написал, хотя в этом издании он значился только лишь как редактор. Затем
последовала биография Барышникова - на мой взгляд, чрезвычайно достойное
произведение, чьи достоинства оказались до известной степени причиной
финансового неуспеха этой биографии. Ибо в ней не было никаких сплетен, не
перебиралось грязное белье звезды и так далее. И, наконец, великолепно изданный
том под названием "The Great Russian dancers".
Волков: Извините, Иосиф, что я вас перебью, но мне хотелось бы высказаться по
поводу первых двух книг Шмакова - автобиографии Макаровой и биографии
Барышникова. Обе эти книги - как и "The Great Russian dancers", конечно, - стоят
у меня дома на полке. Они для меня довольно-таки важны по многим причинам.
Главное - я на собственном опыте знаю, как трудно здесь, на Западе, пробиться в
книжный бизнес эмигранту из России, чья специализация - то, что у нас
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988-зима 1992 30 3
называлось "вед": то есть если он литературовед, музыковед, искусствовед, его
здесь рассматривают в первую очередь как "информанта", как источник сугубо
фактических сведений. Принес, как собака, в зубах свою информацию - и хорошо, а
твои выводы или обобщения никому здесь не нужны, можешь убираться на все четыре
стороны. Шмаков такого отношения нахлебался, как мы знаем, в Штатах вдоволь. И я
чрезвычайно уважаю его за настойчивость, которую он в данном случае, опубликовав
не одну (что уже само по себе - почти подвиг), а целых три книги по-английски,
проявил. Но тут я вынужден с горечью добавить, что герои книг Шмакова ему в этом
многотрудном деле не очень-то поспособствовали. Я об этом знаю со слов самого
Шмакова. Сколько крови попортила ему Наталья Макарова во время их совместной
работы над ее автобиографией!
Бродский: Ну, она - звезда с фанабериями, это всем известно!
Волков: Коли звезда, то не грех было бы и рассчитаться с братом - эмигрантом из
России - за выполненную им высокопрофессиональную работу пощедрее... А что
случилось с книгой Шмакова о Барышникове? Закончив рукопись, Шмаков дал ее
Барышникову на прочтение. И, как Шмаков мне рассказывал, Барышников вычеркнул из
этой рукописи все показавшиеся ему "излишними" или "неудобными" биографические
подробности. И вот этот кастрированный вариант Шмаков и опубликовал. Ясно, что у
подобной биографии было мало шансов на успех; я помню, как нью-йоркские критики
в своих рецензиях недоумевали: почему это Шмаков, многолетний и близкий друг
Барышникова, не сообщил в книге о нем ничего нового и интересного? Шмаков
оказался в глупом положении, но, в конце концов, это был его выбор, его дело.
Меня удивило другое. Какое-то время спустя в "Нью-Йорк Таймс Мэгэзин" появилось
интервью с Барышниковым, причем среди вопросов был и такой: "читали ли вы книгу
Шмакова?" Тут, казалось бы, Барышникову предоставлялся удобный случай сказать о
Шмакове и его работе хотя бы несколько теплых слов. Вместо этого он ответил, что
книги этой не читал. Опять-таки, говорит Барышников репортерам правду или нет -
это его личное дело. Но Шмакова он в данном случае уже во второй раз подставил.
Бродский: Ну да, в деловом смысле...
Волков: Поскольку он эту книгу не просто читал, но еще и выполнил по отношению к
ней роль, которую уважающий себя американский автор ему бы выполнить не дал, а
именно - роль цензора. В Штатах в принципе не положено нести биографию человека
ему на предварительный просмотр и одобрение, поскольку это ставит под сомнение
авторскую, как здесь говорят, integrity. Но Шмаков этим принципом поступился. В
данном случае я его не одобряю, но он, видимо, считал, что это его обязанность
по отношению к Барышникову как к другу, а не просто как к объекту исследования.
Но тогда, в свою очередь, и Барышников должен был вести себя как друг. И когда я
слушал такое теплое, прочувствованное выступление Барышникова на панихиде по
304 Диалоги с Иосифом Бродским
Шмакову, то не без грусти думал: а что мешало эти же красивые слова высказать
публично еще при жизни Шмакова?
Бродский: Ну вы знаете, в конце концов все мы совершаем ошибки. Все мы находимся
в тот или иной момент в какой-то диковатой ситуации.
Волков: Ведь когда Барышников сказал, что книги Шмакова не читал - это был
чистой воды выпендреж, за счет друга.
Бродский: Ну да, наверное это был выпендреж, а может быть - и не выпендреж, я не
знаю. Может быть, Барышников не хотел признаваться, что читал книгу Шмакова.
Может быть, он хотел создать впечатление, что книг о себе не читает. И надо
сказать, что зачастую так дело и обстоит. Например, я точно знаю, что он не
читал скандальной книжки Гелси Киркланд. С другой стороны, я знаю довольно
детально, в какой степени Барышников помогал Шмакову во всех других отношениях.
Так что я думаю, что если Барышников в своем сознании занимался этой проблемой -
хотя я не думаю, что он этим занимался или должен был бы заниматься - если он
соотносил одно с другим, то у него, вероятно, не должно было возникать ощущения
той подножки, о которой вы говорили. Вы знаете, одно уравновешивает другое.
Волков: Я лично остаюсь при мнении, что хорошие слова о человеке
предпочтительнее говорить при его жизни, не стесняясь и публичных оказий. И,
коли мы уж об этом заговорили, хочу поблагодарить вас за лестное для меня
упоминание моего имени в вашем недавнем интервью московскому журналу "Огонек".
Должен вам сказать, что это - первое после моей эмиграции на Запад появление
моего имени в тамошней прессе без сопровождающего обязательного слова
"отщепенец".
Бродский: Неизвестно еще, надо ли меня за это благодарить. Поскольку я думаю,
что называться отщепенцем.- это весьма лестно. Все мы отщепенцы, изгои, да?
Волков: С третьей, и последней книгой Шмакова, опубликованной при его жизни -
"The Great Russian dancers", вообще сложилась, как мне представляется, ситуация
трагическая. Она не только не нашла широкого читателя, но и профессиональная
критика ее практически замолчала. Что отражало ту враждебность и пренебрежение к
Шмакову, которые в тот момент накопились в этой среде.
Бродский: Безусловно! Поскольку Шмаков был человеком абсолютных мнений, плюс
никогда их не скрывал. Я тоже считаю, что просто бессмысленно открывать рот,
чтобы сказать то, чего ты не думаешь. Это полная трата отпущенного тебе времени
и энергии. От Шмакова стали отгораживаться иронией и насмешками. Его имя, как вы
знаете, для американского уха звучит несколько диковато и комично. И как
следствие, оно дважды появлялось в списке местных критиков с самыми
неудобоваримыми именами. Что очень отравляло Шмакову жизнь. Он даже изменил
написание своего имени, но это его не спасло. Тогда он какие-то свои статьи стал
подписывать псевдонимом, что было предметом наших бесконечных шуток. Вдобавок
очередная работа
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988-зима 1992 305
Шмакова о балете - биография Мариуса Петипа, первая в своем роде, насколько мне
известно - была встречена его издателем без особого энтузиазма. Уж не знаю, в
чем там было дело. В свое время я видел несколько сот страниц этого манускрипта,
но ведь я этих вещей не читаю - я вам говорил уж не раз, что балет меня не
особенно сильно занимает. В итоге Шмаков несколько поохладел к писаниям о
балете. Думаю, главное, что его на свете интересовало в последние годы - годы,
оказавшиеся последними - это опера, Мария Каллас, о которой он и принялся писать
книгу. Кроме того, автобиографический роман. Вот вы употребили выражение
"трагическая ситуация". Да нет же, я не устану повторять, что это был человек
счастливой психологической конституции. И поскольку он имел хлеб насущный
сегодня, его не особенно интересовало, что произойдет завтра. Тем более что его
поддерживали Либерманы, Барышников - да все, кто его знал и любил.
Волков: В свою очередь, и он очень многим помог Барышникову...
Бродский: Да, он Барышникову дал чрезвычайно много. Поскольку у Шмакова, как вы
знаете, была совершенно феноменальная балетная и сценическая память. Он знал и
помнил наизусть множество классических балетных постановок. Он помнил в них
каждую мизансцену, каждое движение. Это было нечто удивительное. Должен вам
сказать, что мне было чрезвычайно интересно слушать разговоры Шмакова с
Барышниковым о том или ином классическом балете. Я, помню, думал: какие у людей
бывают странные качества! Представьте себе: я раньше не знал, что существует
такое понятие, как музыкальная память. Что музыканты запоминают
последовательность разворачивания музыки, такт за тактом, как мы помним
разворачивание стиха - слово за словом. И даже музыкантская память - более
подробная и точная. Для меня это было большим сюрпризом... Подождите, Соломон, я
