Почему?
Бродский: Прежде всего имея в виду ее синтаксическую беспрецедентность,
позволяющую - скорей, заставляющую - ее в стихе договаривать все до самого
конца. Кальвинизм в принципе чрезвычайно простая вещь: это весьма жесткие счеты
человека с самим собой, со своей совестью, сознанием. В этом смысле, между
прочим, и Достоевский кaльвиниcт. Кальвинист - это, коротко говоря, человек,
постоянно творящий над собой некий вариант Страшного суда - как бы в отсутствие
(или же не дожидаясь) Всемогущего. В этом смысле второго такого поэта в России
нет.
Волков: А пушкинское "Воспоминание"? "И, с отвращением читая жизнь мою, / Я
трепещу и проклинаю..."? Толстой всегда выделял эти cтиxи Пушкина как пример
жестокого самоосуждения.
44 Диалоги с Иосифом Бродским
Бродский: Принято думать, что в Пушкине есть все. И на протяжении семидесяти
лет, последовавших за дуэлью, так оно почти и было. После чего наступил XX
век... Но в Пушкине многого нет не только из-за смены эпох, истории. В Пушкине
многого нет по причине темперамента и пола: женщины всегда значительно
беспощадней в своих нравственных требованиях. С их точки зрения - с цветаевской,
в частности, - Толстого просто нет. Как источника суждений о Пушкине - во всяком
случае. В этом смысле я - даже больше женщина, чем Цветаева. Что он знал,
многотомный наш граф, о самоосуждении?
Волков: А если вспомнить "Есть упоение в бою,/И бездны мрачной на краю..."?
Разве нет в этих стихах Пушкина ощущения стихии и бунта, близкого Цветаевой?
Бродский: Цветаева - вовсе не бунт. Цветаева - это кардинальная постановка
вопроса: "голос правды небесной / против правды земной". В обоих случаях,
заметьте себе, - правды. У Пушкина этого нет; второй правды в особенности.
Первая - самоочевидна и православием начисто узурпирована. Вторая - в лучшем
случае - реальность, но никак не правда.
Волков: Мне такое слышать непривычно. Мне всегда казалось, что Пушкин говорит и
об этом.
Бродский: Нет; это - огромная тема, и ее, может, лучше и не касаться. Речь идет
действительно о суде, который страшен уже хотя бы потому, что все доводы в
пользу земной правды перечислены. И в перечислении этом Цветаева до самого
последнего предела доходит;
даже, кажется, увлекается. Точь-в-точь герои Федора Михайловича Достоевского.
Пушкин все-таки, не забывайте этого, -дворянин. И, если угодно, англичанин -
член Английского клуба - в своем отношении к действительности: он сдержан. Того,
что надрывом называется, у него нет. У Цветаевой его тоже нет, но сама ее
постановка вопроса а ля Иов:
или - или, порождает интенсивность, Пушкину несвойственную. Ее точки над "+" -
вне нотной грамоты, вне эпохи, вне исторического контекста, вне даже личного
опыта и темперамента. Они там потому, что над "е" пространство существует их
поставить.
Волков: Если говорить о надрыве, то он действительно отсутствует у художников,
которых принято считать всеобъемлющими - у Пушкина или у Моцарта, например.
Моцарт обладал ранней умудренностью, вроде лилипута: еще не вырос, а уже старый.
Бродский: У Моцарта надрыва нет, потому что он выше надрыва. В то время как у
Бетховена или Шопена все на нем держится.
Волков: Конечно, в Моцарте мы можем найти отблески надиндивидуального, которых у
Бетховена, а тем более у Шопена, нет. Но и Бетховен и Шопен - такие грандиозные
фигуры...
Бродский: Может быть. Но, скорее, - в сторону, по плоскости, а не вверх.
Волков: Я понимаю, что вы имеете в виду Но с этой точки зрения повышенный
эмоциональный тонус Цветаевой вас должен скорее отпугивать.
Марина Цветаева: весна 1980-осень 1990 45
Бродский: Ровно наоборот. Никто этого не понимает.
Волков: Когда мы с вами говорили в связи с Оденом о нейтральности поэтического
голоса, то вы тогда эту нейтральность защищали...
Бродский: Это ни в коем случае не противоречие. Время - источник ритма. Помните,
я говорил, что всякое стихотворение - это реорганизованное время? И чем более
поэт технически разнообразен, тем интимнее его контакт со временем, с источником
ритма. Так вот, Цветаева - один из самых ритмически разнообразных поэтов.
Ритмически богатых, щедрых. Впрочем, "щедрый" - это категория качественная;
давайте будем оперировать только количественными категориями, да? Время говорит
с индивидуумом разными голосами. У времени есть свой бас, свой тенор. И у него
есть свой фальцет. Если угодно, Цветаева - это фальцет времени. Голос, выходящий
за пределы нотной грамоты.
Волков: Значит, вы считаете, что эмоциональная взвинченность Цветаевой служит
той же цели, что и оденовская нейтральность? Что она достигает того же эффекта?
Бродский: Того же, и даже большего. На мой взгляд, Цветаева как поэт во многих
отношениях крупнее Одена. Этот трагический звук... В конце концов время само
понимает, что оно такое. Должно понимать. И давать о себе знать. Отсюда - из
этой функции времени - и явилась Цветаева.
Волков: Вчера, между прочим, был день ее рождения. И я подумал: как мало лет, в
сущности, прошло; если бы Цветаева выжила, то теоретически вполне могла быть с
нами, ее можно было бы увидеть, с ней поговорить. Вы беседовали и с Ахматовой, и
с Оденем. Фрост умер сравнительно недавно. То есть поэты, которых мы с вами
обсуждаем, суть наши современники. И одновременно они - уже исторические фигуры,
почти окаменелости.
Бродский: И да, и нет. Это очень интересно, Соломон. Вся история заключается в
том, что взгляд на мир, который вы обнаруживаете в творчестве этих поэтов, стал
частью нашего восприятия. Если угодно, наше восприятие - это логическое (или,
может быть, алогическое) завершение того, что изложено в их стихах; это развитие
принципов, соображений, идей, выразителем которых являлось творчество упомянутых
вами авторов. После того, как мы их узнали, ничего столь же существенного в
нашей жизни не произошло, да? То есть я, например, ни с чем более значительным
не сталкивался. Свое собственное мышление включая... Эти люди нас просто
создали. И все. Вот что делает их нашими современниками. Ничто так нас не
сформировало - меня, по крайней мере, - как Фрост, Цветаева, Кавафис, Рильке,
Ахматова, Пастернак. Поэтому они наши современники, пока мы дуба не врежем. Пока
мы живы. Я думаю, что влияние поэта - эта эманация или радиация - растягивается
на поколение или на два.
Волков: Когда же вы познакомились со стихами Цветаевой?
Бродский: Лет в девятнадцать-двадцать. Потому что раньше меня все это особенно и
не интересовало. Цветаеву я по тем временам читал,
46 Диалоги с Иосифом Бродским
разумеется, не в книгах, а исключительно в самиздатской машинописи. Не помню,
кто мне ее дал, но когда я прочел "Поэму Горы", то все стало на свои места. И с
тех пор ничего из того, что я читал по-русски, на меня не производило того
впечатления, какое произвела Марина.
Волков: В поэзии Цветаевой меня всегда отпугивала одна вещь, а именно: ее
дидактичность. Мне не нравился ее указательный палец; стремление разжевать все
до конца и закончить рифмованной прописной истиной, ради которой не стоило, быть
может, и поэтического огорода городить.
Бродский: Вздор! Ничего подобного у Цветаевой нет! Есть мысль, - как правило,
чрезвычайно неуютная - доведенная до конца. Отсюда; быть может, и возникает
впечатление, что эта мысль, что называется, тычет в вас пальцем. О некоторой
дидактичности можно говорить применительно к Пастернаку: "Жизнь прожить - не
поле перейти" и тому подобное, но ни в коем случае не в связи с Цветаевой. Если
содержание цветаевской поэзии и можно было бы свести к какой-то формуле, то это:
"На твой безумный мир / Ответ один - отказ". И в этом отказе Цветаева черпает
даже какое-то удовлетворение; это "нет" она произносит с чувственным
удовольствием: "Не-е-е-е-т!"
Волков: У Цветаевой есть качество, которое можно счесть достоинством - ее
афористичность. Всю Цветаеву можно растаскать на цитаты, почти как грибоедовское
"Горе от ума".
Бродский: О, безусловно!
Волков: Но меня эта афористичность Цветаевой почему-то всегда отпугивала.
Бродский: У меня подобного ощущения нет. Потому что в Цветаевой главное - звук.
Помните знаменитый альманах хрущевских времен "Тарусские страницы"? Он вышел,
кажется, в 1961 году. Там была подборка стихов Цветаевой (за что, между прочим,
всем составителям сборника - низкий поклон). И когда я прочел одно из
стихотворений - из цикла "Деревья" - я был совершенно потрясен. Цветаева там
говорит: "Други! Братственный сонм! Вы, чьим взмахом сметен / След обиды земной.
/ Лес! - Элизиум мой!" Что это такое? Разве она про деревья говорит?
Волков: "Душа моя, Элизиум теней..."
Бродский: Конечно, назвать лес Элизиумом - это замечательная формула. Но это не
только формула.
Волков: В Соединенных Штатах, а вслед за ними и во всем мире сейчас много
внимания уделяют роли женщин в культуре; исследуют особенности вклада женщин в
живопись, театр, литературу. Считаете ли' вы, что женская поэзия есть нечто
специфическое?
Бродский: К поэзии неприменимы прилагательные. Так же, как и К реализму, между
прочим. Много лет назад (по-моему, в 19 56 году) я где-то прочел, как на
собрании польских писателей, где обсуждался вопрос о соцреализме, некто встал и
заявил : "Я за реализм без прилагательного". Польские дела...
Марина Цветаева: весна 1980-осень 1990 47
Волков: И все-таки - разве женский голос в поэзии ничем не отличается от
мужского?
Бродский: Только глагольными окончаниями. Когда я слышу: "Есть три эпохи у
воспоминаний. / И первая - как бы вчерашний день... " - я не знаю, кто это
говорит - мужчина или женщина.
Волков: Я уже никогда не смогу отделить этих строчек от голоса Ахматовой. Эти
строчки произносит именно женщина с царственной осанкой...
Бродский: Царственная интонация этих стихов - вовсе не осанка самой Ахматовой, а
того, что она говорит. То же самое с Цветаевой. "Други! Братственный сонм! " -
это кто говорит? Мужчина или женщина?
Волков: Ну а это: "О вопль женщин всех времен: "Мой милый, что тебе я сделала?!"
Это уж такой женский выкрик...
Бродский: Вы знаете - и да, и нет. Конечно, по содержанию - это женщина. Но по
сути... По сути - это просто голос трагедии. (Кстати, муза трагедии - женского
пола, как и все прочие музы.) Голос колоссального неблагополучия. Иов - мужчина
или женщина? Цветаева - Иов в юбке.
Волков: Почему поэзия Цветаевой, такая страстная и бурная, столь мало эротична?
Бродский: Голубчик мой, перечитайте стихи Цветаевой к Софии Парнок! Она там по
части эротики всех за пояс затыкает - и Кузмина, и остальных. "И не сквозь, и не
сквозь, и не сквозь..." Или еще: "Я любовь узнаю по боли всего тела вдоль".
Дальше чего еще надо! Другое дело, что здесь опять-таки не эротика главное, а
звук. У Цветаевой звук - всегда самое главное, независимо от того, о чем идет
речь. И она права: собственно говоря, все есть звук, который, в конце концов,
сводится к одному: "тик-так, тик-так". Шутка...
Волков: Странная вещь приключилась с русской поэзией. Сто лет или около того -
от Каролины Павловой до Мирры Лохвицкой - женщины составляли в ней маргинальную
часть. И вдруг сразу два таких Дарования, как Цветаева и Ахматова, стоящие в
ряду с гигантами мировой поэзии!
Бродский: Может быть, тут нет никакой связи со временем. А может быть, и есть.
Дело в том, что женщины более чутки к этическим нарушениям, к психической и
интеллектуальной безнравственности. А эта поголовная аморалка есть именно то,
что XX век нам предложил в избьггке. И я вот что еще скажу. Мужчина по своей
биологической роли - лриспособленец, да? Простой житейский пример. Муж приходит
с работы домой, приводит с собой начальника. Они обедают, потом начальник
уходит. Жена мужу говорит: "Как ты мог этого мерзавца привести ко мне в дом?" А
дом, между прочим, содержится на деньги, которые этот самый мерзавец мужу и
выдает. "Ко мне в дом!" Женщина стоит на этической позиции, потому что может
себе это позволить. У мужчин другая цель, поэтому они на многое закрывают глаза.
Когда на
48 Диалоги с Иосифом Бродским
самом-то деле итогом существования должна быть этическая позиция, этическая
