белый халат, да? А это, видимо, было как раз главное, что меня привлекало в этой
профессии.
Волков: Вас не воротило от работы в морге? Чисто физически?
Бродский: Вы знаете, сейчас я такое ни в коем случае не смог бы сдюжить. А в
юности ни о чем метафизическом не думаешь, просто довольно много неприятных
ощущений. Скажем, несешь на руках труп старухи, перекладываешь его. У нее желтая
кожа, очень дряблая, она прорывается, палец уходит в слой жира. Не говоря уже о
запахе. Пото-
26 Диалоги с Иосифом Бродским
му что масса людей умирает перед тем, как покакают, и все это остается внутри. И
поэтому присутствует не только запах разложения, но еще и вот этого добра. Так
что просто в смысле обоняния, это было одно из самых крепких испытаний.
Волков: Мне такое даже слушать - испытание.
Бродский: Ушел я из морга главным образом потому, что приключилась одна
неприятная сцена. Больница эта была областная. И летом очень много привозили
детей. Дело в том, что летом (а это был июль) детская смертность подскакивает.
По области гуляет бруцеллез, много случаев токсической диспепсии, маленькие дети
особенно страдают;
что-нибудь съедят или выпьют - молочко не такое, и все. Младенцы этому
чрезвычайно подвержены. И пришел к нам в морг цыган. Я выдал ему двух его детей
- двойняшек, если не ошибаюсь. Он когда увидел их разрезанными, то среагировал
на это довольно буйно: решил меня тут же на месте и пришить. И вот этот цыган с
ножом в руке стал носиться за мной по моргу. А я бегал от него между столами, на
которых лежали покрытые простынями трупы. То есть это такой сюрреализм, по
сравнению с которым Жан Кокто - просто сопля. Наконец, он поймал меня, схватил
за грудки, и я понял, что сейчас произойдет что-нибудь непоправимое. Тогда я
изловчился, взял хирургический молоток - такой, знаете, из нержавеющей стали - и
ударил цыгана по запястью. Рука его разжалась, он сел и заплакал. А мне стало
очень не по себе.
Волков: Ну и сцена...
Бродский: Да, сцена была совершенно замечательная. Самое смешное в том, что морг
находился стенка в стенку с "Крестами". И заключенные оттуда перекидывали к нам
записки на волю, посылали друг другу "коней"...
Волков: А что это такое - "конь"?
Бродский: "Конь" - это средство общения в тюрьме. Способ передачи разных
сообщений, а также хлеба, вещей. Например, вы - фраер. Вы попадаете в тюрьму, а
кто-то, наоборот, освобождается, и ему не в чем выйти. Тогда у вас берут пиджак,
затем связывают тряпки, или носки, или простыни в длинную веревку. Пиджак
свертывается в комок и привязывается к этой штуке. Затем рука высовывается за
оконную решетку и размахивает этой веревкой с пиджаком, пока он не попадает в
окно другой камеры. А в другой камере его ловят, высовывая руку или лапку. Это и
называется послать вещь "конем". Из морга я за всем этим мог наблюдать. Когда
позднее я сам попал в "Кресты", то видел все это с другой стороны.
Волков: После морга вы, кажется, работали истопником в котельной?
Бродский: Да. Но это продолжалось сравнительно недолго - может быть, несколько
месяцев. А потом началась работа в геологических экспедициях.
Волков: Как вы туда попали?
Детство и юность в Ленинграде: лето 1981 -зима 1992 27
Бродский: А очень просто. Я мечтал путешествовать по свету - ха-ха-ха, прошу
прощенья, да? Но я совершенно не представлял, как эту мечту осуществить. И вот
кто-то - не помню уж кто, может быть, даже знакомый родителей - сказал, что
существуют такие геологические экспедиции. Я страшно завелся на это дело и
узнал, что каждое лето в поле отправляются геологические партии. И что там
просто нужны руки. Это у меня было. И ноги. И спина, как потом выяснилось. Это
тоже у меня было. Я нашел Пятое геологическое управление и предложил свои
незатейливые услуги. И они меня взяли.
Волков: А здесь пятый пункт не имел значения?
Бродский: О нет! Геология была как та курица - брала под свое крыло кого хочешь,
кто туда заберется. Геология стала кормящей матерью для многих!
Волков: Куда же вы отправились?
Бродский: Тут вышла небольшая накладка. Я думал, мы поедем на Камчатку. И от
этого, конечно, обалдел - как сейчас помню. Но вышло ровно наоборот: вместо
Камчатки мы отправились на Белое море.
Волков: Вот, значит, когда вы в первый раз увидели Север! И какое он тогда
произвел впечатление?
Бродский: Замечательное. Это замечательные были места. То есть ничего хорошего в
них не было. Это к северу от Обозерска - полутайга, полутундра. Чудовищное
количество комаров! То есть все, что со мной приключилось в дальнейших
геологических экспедициях - по Сибири, Якутии, Дальнему Востоку - это детский
сад по сравнению с теми комарами. Хуже никогда не было. Так что это была такая
замечательная закалка, да?
Волков: А что там была за публика, в этих геологических экспедициях?
Бродский: Ну, публика - с бору по сосенке. Главным образом, бичи. Знаете, кто
такие бичи?
Волков: Бродяги. Те, кто здесь, в Америке, называются "хобос".
Бродский: В общем, да. Но все-таки "хобос" - куда более смирное племя, нежели
бичи. Бичи - это люди со сроками, с ножами.
Волков: А чем вы там занимались?
Бродский: В то время создавалась геологическая карта Советского Союза в
миллионном масштабе. Вот и мы делали карту пород, залегающих в этой местности,
на Севере. Это была карта четвертичного залегания, то есть слоев грунта,
недалеко уходящих в глубину: глина и так далее. Шурфы бьются на метр-полтора. В
день мы нахаживали пешком по тридцать километров, забивали по четыре шурфа. Или,
поскольку это было в тундре, в болотах, делали прокол. Просто брали шест,
забивали и что-то вытаскивали, чего там было. Там, как правило ничего не было.
Волков: А что хотелось найти?
Бродский: Хотелось найти уран, естественно. Чтобы потом... Ну понятно, зачем нам
уран был нужен. Никаких сомнений на этот счет быть
28 Диалоги с Иосифом Бродским
не могло. И между прочим однажды, на Дальнем Востоке, я даже нашел месторождение
урана - небольшое, но нашел.
Волков: Это была трудная работа?
Бродский: Вы таскаетесь по тайге, по этим совершенно плоским, бесконечным
болотам. Согнуты в три погибели. Разогнуться потом совершенно невозможно.
Волков: А что тащите?
Бродский: Главным образом, всякие геологические приборы. Поскольку это была
разведка на уран, то дозиметрические приборы. Сначала счетчик Гейгера, для
измерения радиации, потом более усовершенствованные приборы, довольно толковые,
с такой замечательной шкалой, которая давала приблизительные показания о степени
радиоактивности той или иной породы. Вот вы спросили о впечатлениях от северного
пейзажа. Я его видел, но совсем не в том ключе. Воспринимается этот пейзаж
исключительно в функциональном плане, поскольку эстетически совершенно не до
него.
Волков: А что вы там ели, пили?
Бродский: Ели мясные консервы отечественного производства, которые разогревали
на костре, пили воду. И водку, естественно. Пили также чифирь, поскольку у
основного контингента этих геологических партий большой опыт по этой части. Пили
спирт, тормозную жидкость. Все что угодно. Точнее, все что под руку попадало.
Волков: А спали в палатках?
Бродский: В палатках, в спальных мешках. Все это тоже на себе, на своем горбу
таскали.
Волков: А женщины были в экспедициях?
Бродский: Мало. Но были, были. Хотя в поле сексуальные проблемы несколько иначе
решаются и смотрятся.
Волков: А именно?
Бродский: Ситуация в этом смысле одновременно простая и сложная. Работа,
конечно, выматывает, но это обстоятельство не превращает тебя в нечто
асексуальное - как раз наоборот. С другой стороны, бабы в геологических
экспедициях рассматриваются в значительной степени в том же ключе, что и мужики,
потому что выполняют ту же самую работу. И ты не очень понимаешь: может быть, им
как-то не особенно до того? Или наоборот, до того всю дорогу?
Волков: И как же эти проблемы решались?
Бродский: Существовал определенный сексуальный кодекс - если не чести, то, по
крайней мере, поведения. Потому что, если начинаешь крутить с кем-нибудь, то,
значит, все остальные оказываются как бы в накладе, да? А поэтому возникали
всякие психологические нюансы.
Волков: Даже у бичей?
Бродский: Ну, работяги - они всегда себе кого-нибудь находили. Мы часто
останавливались на лесоповальных пунктах, а там постоянно бывали какие-нибудь
расконвоированные бабы. И сразу же начина-
Детство и юность в Ленинграде: лето 1981 -зима 1992 29
лось! Как правило, нигде не задерживаешься: остановка на одну ночь, потом
снимаешься. Поэтому связи носили характер плутовского романа, применительно к
тому ландшафту и к тому контингенту. Но в общем, за мои годы в экспедициях
особенного эротического напряжения или буйства я не замечал.
Волков: А сколько лет вы ходили в экспедиции?
Бродский: Лет пять-шесть. Началось это году в 1956 или 1957, то есть когда мне
было лет шестнадцать-семнадцать. А кончилось примерно в 1962 году. И в целом
эротика в экспедициях была не очень сильна. Несколько раз попадались пары,
которые работали вместе - муж с женой или любовники. Над ними как бы
посмеивались, и они вели себя более или менее не показным, не вызывающим
кривотолков - которые конечно же имели место - образом.
Волков: Должен вам сказать, Иосиф, что для начинающего поэта жизненный опыт у
вас был даже для России весьма разнообразным.
Бродский: В плане использования его в художественной литературе? "Мои
университеты" Алексея Максимовича Горького? Между прочим, недавно кто-то
высказал довольно остроумную догадку, почему Горький так назвал свой знаменитый
роман - "Мать": сначала-то он хотел назвать его "Еб твою мать!", а уж потом
сократил... Но если говорить серьезно, то это мои университеты. И во многих
отношениях - довольно замечательное время. Конечно, его можно было использовать
и каким-то иным образом, но...
Волков: Мне кажется, ничто другое не могло бы восполнить такой опыт.
Бродский: На самом деле это не так. Потому что это тот возраст, когда все
вбирается и абсорбируется с большой жадностью и с большой интенсивностью. И
абсолютно на все, что с тобой происходит, взираешь с невероятным интересом, как
будто это происходит в первый раз.
Волков: В этом возрасте все и происходит в первый раз!
Бродский: И да, и нет. Об этом говорить довольно интересно. Потому что я и
теперь считаю, что не всякий опыт полезен и занимателен. Например, проработаешь
где-нибудь неделю - и все уже знаешь. Вообще-то в жизни нет ничего плохого,
единственно что в ней плохо - это предсказуемость, по-моему.
Волков: Значит, для вас предсказуемость - это не добро, а, скорее, зло?
Бродский: Да. И когда я в какой-либо жизненной ситуации начинал чувствовать эту
предсказуемость, то всегда от нее уходил. Так что пословица "повторенье - мать
ученья" не для меня. Если только это не то повторенье, о котором говорил,
по-моему, Лихтенберг. Его мысль звучала приблизительно так: "Одно дело, когда
веришь в Бога, а другое дело - когда веришь в Него опять". То есть когда
приходишь к Богу после опыта неверия, то это совсем другая история, другая вера.
Об этом, кстати, говорил и Кьеркегор: простите меня, Соломон, за все эти
иностранные имена. При всем при этом - повторение, конечно, мо-
30 Диалоги с Иосифом Бродским
жет быть замечательной вещью. И ты в конце концов привыкаешь к какой-то
предсказуемости.
Волков: Вы как-то раз говорили мне, что предсказуемость - это одно из главных
условий поэтического творчества...
Бродский: Конечно. Все эти повторения, рефрены... Волков: Нет, речь шла не о
поэтике, но о психологическом ощущении. Вы тогда говорили, что поэт - для того,
чтобы иметь возможность писать, - должен существовать в некоем инерционном поле.
Бродский: Ну конечно. Должно возникать экзистенциальное эхо. Тот самый принцип
метафизической музыки, о котором мы уже говорили. Конечно, в предсказуемости
есть определенный плюс. Но лично я всегда норовил смыться, чтобы не превратиться
в жертву инерции.
Волков: Ну не так уж много в вашей жизни предсказуемых ситуаций, скорее
