вспомнить. Но дело в том, что он был категорически против того, чтобы события
ноября 1963 - марта 1964 года рассматривались как определяющие в его судьбе. И
был совершенно прав. К этому времени уже был очевиден масштаб его дарования, и
вне зависимости от того, появились бы в его жизни травля, суд, ссылка или не
появились, он все равно остался бы в русской и мировой культуре. Бродский
сознавал это, и его подход к происшедшему многое объясняет в его зрелом
мировидении. "Я отказываюсь все это драматизировать!" - резко отвечает он
Волкову. На что следует идеально точная реплика Волкова: "Я понимаю, это часть
вашей эстетики". Здесь ключ. Изложение событий так, как они выглядели в
действительности, ретроспективно отдавало бы мелодрамой. Но Бродский девяностых
резко поднимает уровень представления о драматичности по сравнению с
шестидесятыми, и то, что тогда казалось высокой драмой, оказывается гораздо ниже
этого уровня. Истинная драма переносится в иные сферы.
Восприятие Бродским конкретной картины суда трансформировалось вместе с его
эстетическими и философскими установками, вместе с его стилистикой в ее не
просто литературном, но экзистенциальном плане. И прошлое должно соответствовать
этой новой стилистике даже фактологически.
"Диалоги" не столько информируют - хотя конкретный биографический материал в них
содержится огромный, - сколько провоцируют догадки совсем иного рода.
Рассказывая о возникновении идеи книги "Новые стансы к Августе", Бродский вдруг
говорит: "К сожалению, я не написал "Божественной комедии". И, видимо, уже
никогда не напишу". Затем следует обмен репликами про поводу эпичности поздней
поэзии Бродского и отсутствии при этом в ее составе "монументального романа в
стихах". Бродский иронически вспоминает "Шествие" и - как образец монументальной
формы - "Горбунова и Горчакова", вещи, которая представляется ему произведением
чрезвычайно серьезным. " А что касается "Комедии Дивины"... ну, не знаю, но,
видимо, нет - уже не напишу. Если бы я жил в России, дома, - тогда..." И дальше
всплывает у Волкова слово "изгнание" - намек на то, что именно в изгнании Данте
написал "Божественную комедию", и тень Данте витает над финалом "Диалогов". Во
всем этом чувствуется какая-то недоговоренность... "Величие замысла" - вариант
известного высказывания Пушкина о плане "Божественной комедии" - было любимым
словосочетанием молодого Бродского, о чем ему не раз напо-
10 Яков Гордин
минала в письмах Ахматова. И написать свою "Комедию Дивину" он пробовал. В
пятилетие - с 1963 по 1968 год - Бродский предпринял попытку, которую можно
сравнить по величию замысла и по сложности расшифровки разве что с пророческими
поэмами Уильяма Блей-ка, которого Бродский внимательно читал в шестидесятые
годы. (Однотомник Блейка - английский оригинал - находился в его библиотеке.)
Это был цикл "больших стихотворений" - "Большая элегия Джону Донну", "Исаак и
Авраам", "Столетняя война", "Пришла зима...", "Горбунов и Горчаков". Это единое
грандиозное эпическое пространство, объединенное общей метрикой, сквозными
образами-символами - птицы, звезды, снег, море - общими структурными приемами и,
главное, общим религиозно-философским фундаментом. Как и у Блейка - это
еретический эпос. Но и "Божественная комедия" родилась в контексте сектантских
еретических утопий. Рай и Ад присутствуют в эпосе Бродского. В неопубликованной
"Столетней войне" есть потрясающее описание подземного царства, где "Корни -
звезды, черви - облака", "где воет Тартар страшно" и откуда вырывается зловещий
ангел - птица раздора*.
Таков фон разговора о ненаписанной "Божественной комедии", такова и глубинная
тематика многих диалогов книги.
Монологи и диалоги о Цветаевой, Мандельштаме, Пастернаке, Олене, Фросте - быть
может, в большей степени автобиографичны, чем иронический рассказ о собственной
жизни. И ни один исследователь жизни и творчества Бродского не может отныне
обойтись без этой книги.
Яков Гордин
_____________________
* Соображения о пяти "больших стихотворениях" как о едином эпическом
пространстве были высказаны автором этого предисловия в 1995 году (Russian
Literature XXXVII, North-Holland) и прочитаны И. Бродским - возражений не
последовало.
Вместо вступления
Начальным импульсом для книги "Диалоги с Иосифом Бродским" стали лекции,
читанные поэтом в Колумбийском университете (Нью-Йорк) осенью 1978 года. Он
комментировал тогда для американских студентов своих любимых поэтов: Цветаеву,
Ахматову, Роберта Фроста, У.Х.Одена.
Эти лекции меня ошеломили. Как это случается, страстно захотелось поделиться
своими впечатлениями с возможно большей аудиторией. У меня возникла идея книги
"разговоров", которую я и предложил Бродскому. Он сразу же ответил согласием.
Так началась многолетняя, потребовавшая времени и сил работа. Результатом е+
явился объемистый манускрипт. В нем, кроме глав, посвященных вышеназванным
поэтам, большое место заняли автобиографические разделы: воспоминания о детстве
и юности в Ленинграде, о "процессе Бродского", ссылке на Север и последующем
изгнании на Запад, о жизни в Нью-Йорке, путешествиях и т.д.
Отдельные главы публиковались еще при жизни Бродского. Предполагалось, что
завершающий раздел книги будет посвящен впечатлениям от новой встречи поэта с
Россией, с его родным Питером. Не получилось...
Жанр "разговора" особый. Сравнительно давно укоренившийся на Западе, в России он
пока не привился. Классическая книга Лидии Чуковской об Анне Ахматовой, при всей
ее документальности, есть все же в первую очередь дневник самой Чуковской.
Русский читатель к "разговорам" со своими поэтами не привык. Причин на то много.
Одна из них - поздняя профессионализация литературы на Руси. К поэту
прислушивались, но его не уважали.
14 Диалоги с Иосифам Бродским
Эккерман свои знаменитые "Разговоры с Гете" издал в 1836 году; на следующий год
некролог Пушкина, в котором было сказано, что поэт "скончался в середине своего
великого поприща", вызвал гнев русского министра просвещения: "Помилуйте, за что
такая честь? Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный
муж? Писать стишки не значит еще проходить великое поприще".
Ситуация стала меняться к началу XX века, с появлением массового рынка для
стихов. Но было поздно - пришла революция; с ней все и всяческие разговоры
укрылись в глухое подполье. И, хотя звукозапись уже существовала, не осталось
записанных на магнитофон бесед ни с Пастернаком, ни с Заболоцким, ни с
Ахматовой.
Между тем на Западе жанр диалога процветает. Родоначальник его, "Разговоры с
Гете", все еще стоит особняком. Другая вершина - пять книг бесед со Стравинским,
изданных Робертом Крафтом в сравнительно недавние годы; эта блестящая серия
заметно повлияла на наши культурные вкусы.
Откристаллизовалась и эстетика жанра. Тут можно назвать "Разговоры беженцев"
Брехта и некоторые пьесы Беккета и Ионеско. Успех фильма Луи Малля "Обед с
Андре", целиком построенного на разговоре двух реально существующих лиц,
показал, что и сравнительно широкой публике этот прием интересен.
Внимательный читатель заметит, что каждый разговор с Бродским тоже строился как
своего рода пьеса - с завязкой, подводными камнями конфликтов, кульминацией и
финалом.
Соломон Волков
Глава 1
Детство и юность в Ленинграде: лето 1981-зима 1992
Волков: Вы родились в мае 1940 года, то есть за год с небольшим до нападения
армии Гитлера на Россию. Помните ли вы блокаду Ленинграда, которая началась в
сентябре 1941 года?
Бродский: Одну сцену я помню довольно хорошо. Мать тащит меня на саночках по
улицам, заваленным снегом. Вечер, лучи прожекторов шарят по небу. Мать
протаскивает меня мимо пустой булочной. Это около Спасо-Преображенского собора,
недалеко от нашего дома. Это и есть детство.
Волков: Вы помните, что взрослые говорили о блокаде? Насколько я понимаю,
ленинградцы старались избегать этой темы. С одной стороны, тяжело было обсуждать
все эти невероятные мучения. С другой стороны, это не поощрялось властями. То
есть блокада была полузапретной темой.
Бродский: У меня такого ощущения не было. Помню, как мать говорила, кто как умер
из знакомых, кого и как находили в квартирах - уже мертвыми. Когда отец вернулся
с фронта, мать с ним часто говорила об этом. Обсуждали, кто где был в блокаду.
Волков: А о людоедстве в осажденном Ленинграде говорили? Эта тема была, пожалуй,
самой страшной и запретной; о ней говорить боялись, - но, с другой стороны,
трудно было ее обойти...
Бродский: Да, говорили и о людоедстве. Нормально. А отец вспоминал прорыв
блокады в начале 1943 года - он ведь в нем участвовал. А полностью блокаду сняли
еще через год.
Волков: Вы ведь были эвакуированы из Ленинграда?
Бродский: На короткий срок, меньше года, в Череповец.
20 Диалоги с Иосифам Бродским
Волков: А возвращение из эвакуации в Ленинград вы помните?
Бродский: Очень хорошо помню. С возвращением из Череповца связано одно из самых
ужасных воспоминаний детства. На железнодорожной станции толпа осаждала поезд.
Когда он уже тронулся, какой-то старик-инвалид ковылял за составом, все еще
пытаясь влезть в вагон. А его оттуда поливали кипятком. Такая вот сцена из
спектакля "Великое переселение народов".
Волков: А ваши эмоции по поводу Дня Победы в 1945 году вы помните?
Бродский: Мы с мамой пошли смотреть праздничный салют. Стояли в огромной толпе
на берегу Невы у Литейного моста. Но эмоций своих абсолютно не помню. Ну какие
там эмоции? Мне ведь было всего пять лет.
Волков: В каком районе Ленинграда вы родились?
Бродский: Кажется, на Петроградской стороне. А рос главным образом на улице
Рылеева. Во время войны отец был в армии. Мать, между прочим, тоже была в армии
- переводчицей в лагере для немецких военнопленных. А в конце войны мы уехали в
Череповец.
Волков: И вернулись потом на то же место?
Бродский: Да, в ту же комнату. Поначалу мы нашли ее опечатанной. Пошли всякие
склоки, война с начальством, оперуполномоченным. Потом нам эту комнату вернули.
Собственно говоря, у нас было две комнаты. Одна у матери на улице Рылеева, а
другая у отца на проспекте Газа, на углу этого проспекта и Обводного канала. И,
собственно, детство я провел между этими двумя точками.
Волков: В ваших стихах, практически с самого начала, очень нетрадиционный взгляд
на Петербург. Это как-то связано с географией вашего детства?
Бродский: Что вы имеете в виду?
Волков: Уже в ваших ранних стихах Петербург - не музей, а город рабочих окраин.
Бродский: Где вы нашли такое?
Волков: Да хотя бы, к примеру, ваше стихотворение "От окраины к центру",
написанное, когда вам было чуть больше двадцати. Вы там описываете Ленинград как
"полуостров заводов, парадиз мастерских и аркадию фабрик".
Бродский: Да, это Малая Охта! Действительно, есть у меня стихотворение, которое
описывает индустриальный Ленинград! Это поразительно, но я совершенно забыл об
этом! Вы знаете, я не в состоянии говорить про свои собственные стихи, потому
что не очень хорошо их помню.
Волков: Это стихотворение для своего времени было, пожалуй, революционным.
Потому что оно заново открывало официально как бы несуществующую - про крайней
мере, в поэзии - сторону Ленинграда. Кстати, как вы предпочитали называть этот
город -Ленинградом, Петербургом?
Детство и юность в Ленинграде: лето 1981 -зима 1992 21
Бродский: Пожалуй, Питером. И для меня Питер - это и дворцы, и каналы. Но,
конечно, мое детство предрасположило меня к острому восприятию индустриального
пейзажа. Я помню ощущение этого огромного пространства, открытого, заполненного
какими-то не очень значительными, но все же торчащими сооружениями...
Волков: Трубы...
Бродский: Да, трубы, все эти только еще начинающиеся новостройки, зрелище
Охтинского химкомбината. Вся эта поэтика нового времени...
Волков: Как раз можно сказать, что это, скорее, против поэтики нового, то есть
советского, времени. Потому что задворки Петербурга тогда просто перестали
изображать. Когда-то это делал Мстислав Добужинский...
