все ужасно нравилось, но сам я ничего не писал и даже не думал об этом. А тут
мне показали стихи Слуцкого, которые на меня произвели очень сильное
впечатление. А второй импульс, который, собственно, и побудил меня взяться за
сочинительство, имел место, я думаю, в 1958 году. В геологических экспедициях об
ту пору подвизался такой поэт - Владимир Британишский, ученик Слуцкого, между
прочим. И кто-то мне показал его книжку, которая называлась "Поиски". Я как
сейчас помню обложку. Ну, я подумал, что на эту же самую тему можно и получше
написать. Такая амбициозность-неамбициозность, что-то вроде этого. И я чего-то
там начал сочинять сам. И так оно и пошло.
Волков: А каковы были ваши эмоции в момент выхода первой книжки стихов? Ведь она
вышла по-русски в Америке. Тогда, в 1965 году, такого рода зарубежные публикации
- явление экстраординарное. У всех в памяти был еще свеж невероятный
международный скандал, разразившийся в связи с изданием "Доктора Живаго"
Пастернака в 1957 году в Италии. А также процесс Синявского-Даниэля в 1965, их
как раз и обвиняли в том, что они печатались на Западе.
Бродский: Да, этот сборник - он назывался "Стихотворения и поэмы" - вышел в
Америке под эгидой Inter-Language Literary Associates.
Детство и юность в Ленинграде: лето 1981 -зима 1992 35
Я тогда находился в ссылке. Помню, когда я освободился, мне ее показали: такая
серая книжка, с массой стихотворений. Посмотрел я на дое - ну ощущение полной
дичи. У меня, вы знаете, было чувство, что это стихи, взятые во время обыска и
напечатанные.
Волков: То есть вы к ее составлению отношения не имели?
Бродский: Абсолютно никакого отношения.
Волков: А вторая ваша поэтическая книга, "Остановка в пустыне"? Она ведь тоже
вышла в Америке в русскоязычном издательстве имени Чехова. Ее-то вы сами
составляли?
Бродский: Вы знаете - не очень, не очень. Я помню, что мне эту книжку составили,
и я оттуда чего-то выкинул.
Волков: "Остановка в пустыне" была поделена на разделы: "Холмы", "Anno domini",
"Фонтан", "Поэмы", "Горбунов и Горчаков" и "Переводы". Это ваши названия?
Бродский: Наверное, мои.
Волков: Вы этим названиям придавали какое-то значение?
Бродский: Может быть, да. Но сейчас я этого уже не помню. Ну, может быть, "Anno
domini" - это лирические стихи, посвященные исключительно любовной драме. С
другой стороны, раздел "Поэмы" озаглавлен неправильно: это на самом деле не
поэмы, а длинные стихи. И там есть вещи, которые принадлежат к "Anno domini" - и
тематически и хронологически. "Холмы" - это просто более ранние стихи, я
полагаю. Просто мне нравилось это стихотворение - "Холмы". Оно включено в эту
книжку?
Волков: Да.
Бродский: Какой ужас!.
Волков: Как-то вы небрежно к своим книгам относитесь, не по-отечески.
Бродский: Вы знаете, в этом смысле мне очень приятна одна вещь, которую я
когда-то прочитал про художника Утрилло. Он вообще-то был алкаш, и алкаш очень
сильный. В чем мать его, Сюзанна Валадон, всячески Утрилло поощряла. Мадам
вообще считала, что она самый главный художник в семье. Так вот, когда Утрилло
приходил на выставку своих картин, и его просили указать - какая картина его, а
какая - подделка, то он этого сделать не мог. И не потому, что не понимал, а
просто ему было уже все равно. И потому он и не помнил, когда он написал - или
не написал - ту или иную картину. И я тоже ничего не помню.
Волков: Да, подобные легенды ходят про многих художников. Я что-то похожее читал
про Пикассо. А из отечественных мастеров такое, как утверждают, случалось с
Иль+й Ефимовичем Репиным: он тоже, якобы, не мог отличить своей собственной
работы от подделки.
Бродский: Ну, Илья Ефимович! Тут и эксперт не отличит!
Волков: Позвольте с вами не согласиться. Репин - замечательный художник. И
человек очень любопытный.
36 Диалоги с Иосифом Бродским
Бродский: Да, хороший художник, особенно в своих мелких работах и этюдах. Только
не надо было ему большие сюжетные полотна сочинять.
Волков: Ну, этюды репинские просто блистательны! А какой он изумительный
рисовальщик! А портреты его? И даже многофигурные композиции - такие, как
"Торжественное заседание Государственного совета" или "Пушкин-лицеист, читающий
свои стихи" - меня всегда впечатляли, когда я их видел в оригинале. Они просто
светятся изнутри!
Бродский: "Заседание Государственного совета" - это действительно замечательная
картина. Но есть несколько работ у Репина, которые находятся по ту сторону добра
и зла. Скажем, "Бурлаки на Волге" или тот же "Пушкин-лицеист". Когда вы мне
напомнили про эту картину, я сразу же вспомнил коридор Ленинградского
университета. Там висела картина - правда, не Пушкин, а Ленин, тоже отвечающий
на выпускном экзамене. И это все сидит на сетчатке, слившись в одно бесконечное
серое целое.
Волков: Возвращаясь к вашей книге "Остановка в пустыне"; что вы ощутили, когда
ее увидели? Это был, напомню, 1970 год.
Бродский: Да, но стихи там были, естественно, за более ранние годы. И я помню,
что когда посмотрел на эту книжку, я понял, что второй такой у меня не будет.
Потому что ваш покорный слуга был к этому моменту уже другим человеком.
Волков: В каком смысле?
Бродский: Автор "Остановки в пустыне" - это еще человек с какими-то нормальными
сантиментами. Который расстраивается по поводу потери, радуется по поводу - ну
не знаю уж по поводу чего... По поводу какого-то внутреннего открытия, да? А к
моменту выхода книжки я уже точно знал, что никогда не напишу ничего подобного -
не будет ни тех сантиментов, ни той открытости, ни тех локальных решений.
Волков: Иосиф, коли мы уж помянули художников, которые в Петербурге - как и во
всем мире, впрочем - всегда тяготели к богемному образу жизни, то я хочу
поинтересоваться: а вы в такой жизни участвовали? Ахматова в свое время весьма
увлекалась походами в "Бродячую Собаку". Она, кстати, рассказывала вам о
"Бродячей Собаке"?
Бродский: Довольно часто, довольно часто.
Волков: И какое впечатление с ее слов вы составили о "Бродячей Собаке"?
Бродский: Что это было такое смрадное место, где собиралась петербургская богема
начала века. Тем не менее впечатление возникало все-таки немножечко романтичное:
полуподвал, своды расписаны Судейкиным...
Волков: Вам нравятся стихи Ахматовой о "Бродячей Собаке": "Все мы бражники
здесь, блудницы..."?
Бродский: Стихотворение хорошее, но мне не нравится. Хотя дикция в этом
стихотворении замечательная.
Детство и юность в Ленинграде: лето 1981 -зима 1992 37
Волков: А у вас никогда не возникало тоски по той, дореволюционной богемной
жизни? Или, может быть, у вас были другие, более современные представления о
том, как должен жить поэт или писатель? Я помню, что в Ленинграде в шестидесятые
годы многие мечтали о стиле жизни а ля Хемингуэй: подойти к стойке бара и
мужественно заказать стопку кальвадоса - или кальвадоса, уж не знаю, как
правильно ударение поставить...
Бродский: Кальвадос, кальвадос. Вы, Соломон, задаете замечательные вопросы, но я
на них просто затрудняюсь ответить...У меня лично подобной тоски не было. Потому
что все это слишком пахло каким-нибудь Александром Грином, его версией, скажем
так, "изящной жизни". Эта жизнь никаких особенных загадок или шарма для меня не
составляла и не составляет. И, скажем, та же "Бродячая Собака" представлялась
мне всегда куда менее интересным местом, чем трактир у Федора Михайловича
Достоевского.
Волков: А что из себя представляла современная вам ленинградская "изящная
жизнь"?
Бродский: Наверное, художники и их мастерские. "Поедем к художнику в
мастерскую"! - так это мне вспоминается. Скажем, у меня были два знакомых
художника, у которых была мастерская в совершенно замечательном месте, около
Академии художеств. Художники были посредственные, хотя талантливые по-своему,
прикладники. Довольно забавные собеседники, ужасно остроумные. И у них время от
времени собиралась богема, или то, что полагало себя богемой. Лежали на коврах и
шкурах. Выпивали. Появлялись какие-то девицы. Потому что художники - они чем
привлекательны? У них же натурщицы есть, да? По стандартной табели о рангах -
натурщица, она как бы лучше, чем простая смертная. Не говоря уже о чисто
порнографическом аспекте всего этого дела.
Волков: А что, был и такой аспект?
Бродский: В основном шли разговоры, окрашенные эротикой. Такое легкое веселье
или, скорее, комикование. И трагедии, конечно же:
все эти мучительные эмоции по поводу того, кто с кем уходит. Поскольку раскладка
была, как всегда, совершенно не та. В общем, такой нормальный спектакль. Были
люди, которые приходили на это просто посмотреть, они были зрители. А были
актеры. Я, например, был актером. Думаю, что и в "Бродячей Собаке" происходило,
в известной степени, то же самое.
Волков: А пили крепко?
Бродский: Еще как!
Волков: А что именно пили?
Бродский: Ну, что ни попадя, потому что не всегда были деньги. Как правило,
водочку. Хотя впоследствии, когда нам всем стало становиться под тридцать,
водочку заменяли сухим, что меня сильно бесило, потому что я сухое вино всегда
терпеть не мог.
38 Диалоги с Иосифом Бродским
Волков: Почему же?
Бродский: Потому что от сухого меня, как правило, брала изжога. В общем, это не
было "изящной жизнью". Поскольку "изящная жизнь" - особенно в ее инженерном
варианте - это шампанское, шоколад...
Волков: А коньяк вы пили? Спрашиваю, потому что питаю к коньяку особенно теплые
чувства.
Бродский: Пили - армянский, "Курвуазье", когда он появлялся. Меня как раз коньяк
никогда особенно не занимал. В коньяке меня больше интересовали заграничные
бутылки, нежели их содержимое. Потому что я довольно долго придерживался той
русской идеи, что "коньяк клопами пахнет". И к бренди у меня до сих пор
прохладное отношение. Водочка - другое дело. И виски, когда оно появлялось.
Волков: Откуда же в Ленинграде шестидесятых годов виски? Я о нем только в
переводной художественной литературе читал. Как, впрочем, и о "Курвуазье".
Бродский: Виски было будапештского разлива. Что меня совсем не смущало,
поскольку этикетка была по-английски. Но самые замечательные бутылки были из-под
джина. Помню, к Володе Уфлянду пришел некий американ и принес бутылку
"Beefeater". Это было довольно давно, году в 1959-ом. И вот сидим мы, смотрим на
картинку: гвардеец в Тауэре во всех этих красных причиндалах. И тут Уфлянд
сделал одно из самых проникновенных замечаний, которые я помню. Он сказал:
"Знаешь, Иосиф, вот мы сейчас затарчиваем от этой картинки. А они там, на
Западе, затарчивают, наверное, от отсутствия какой бы то ни было картинки на
нашей водяре".
Волков: Так вроде бы на русской водке есть картинка - небоскреб какой-то
сталинский!
Бродский: Это вы говорите о гостинице "Москва" на этикетке "Столичной". А вот на
водке просто, "Московская" она называлась, была такая бело-зеленая наклейка:
ничего абстрактней представить себе, на мой взгляд, невозможно. И когда смотришь
на это зеленое с белым, на эти черные буквы - особенно в состоянии подпития - то
очень сильно балдеешь, половинка зеленого, а дальше белое, да? Такой горизонт,
иероглиф бесконечности.
Глава 2
Марина Цветаева: весна 1980-осень 1990
Волков: Традиционно о вас говорят как о поэте, принадлежавшем к кругу Ахматовой.
Она вас любила, поддерживала в трудные моменты, вы ей многим обязаны. Но из
бесед с вами я знаю, что творчество Марины Цветаевой оказало на ваше становление
как поэта гораздо большее влияние, чем ахматовское. Вы и познакомились с ее
стихами раньше, чем с произведениями Ахматовой. То есть именно Цветаева
является, что называется, поэтом вашей юности. Именно она была вашей "путеводной
звездой" в тот период. И высказываетесь вы о творчестве Цветаевой до сих пор с
невероятным восторгом и энтузиазмом, что для типичного поклонника Ахматовой -
такого, как я, например, - крайне нехарактерно. Многие ваши замечания о
Цветаевой звучат - для моего уха, по крайней мере, - парадоксально. К примеру,
когда вы говорите о поэзии Цветаевой, то часто называете ее кальвинистской.
