распростертыми объятиями, но, как говорится, сколько волка
ни корми, он все в лес смотрит. Этот потерявший всякую
совесть лакей международной реакции и на нашу жизнь периода
зрелого коммунизма смотрел сквозь черные очки, все ему не
нравилось настолько, что он не отличал прекомпита от
кабесота.
Наше общество, как известно, самое гуманное в мире. Но с
теми, кто нарушает его законы и нормы поведения, оно
поступает сурово. Заканчивалась статья призывом к комунянам
перед лицом моей провокации проявить собранность,
бдительность, еще теснее сплотиться вокруг партии Верховного
Пятиугольника, Редакционной Комиссии и лично Гениалиссимуса
и давать решительный отпор всяким враждебным вылазкам.
Да, мне было очень неприятно это читать. Мне даже
противно было использовать эту газету для той цели, ради
которой она издавалась. Но, не имея под рукой ничего более
подходящего, я все-таки ее употребил и очень расстроенный
вышел в коридор.
БОЙКОТ
Дежурная у тумбочки штопала нитяной чулок, натянутый на
какую-то чурку. Я спросил ее, где можно умыться.
- Потребности в умыве не удовлетворяются, - сказала она
вполне грубо.
- А завтракательные потребности где-нибудь
удовлетворяются? - спросил я довольно ехидно.
- Прекомпит за углом, - ответила она, не подняв головы
кочан.
Я вышел на улицу. Асфальт за ночь остыл, и моим
изнеженным и необутым ногам было холодно. А кроме того,
попадались всякие камушки, мелкие осколки пластмассы, и идти
было просто больно. Подгибая пальцы, я кое-как доковылял до
прекомпита. Очередь была небольшая, человек сорок. Меня
удивило, что так мало людей, но тут же я догадался, что
нахожусь в Третьей Каке, где живут в основном комуняне
самообеспечиваемых потребностей. Значит, эти, которые в
очереди, приехали сюда из центра. А может быть, это вообще
были даже не комуняне, а приезжие из Первого Кольца, потому
что никто из них меня не узнавал и никто не просил
автографа.
На стенке у дверей было вывешено меню. Я прочел его.
Слава Богу, свинины вегетарианской не было. Там значилось
только два блюда: каша рисовая из пшена и чай из дубовых
листьев "Дубравушка". Я подумал, что, может быть, это то,
что я могу употребить без особого риска для своего желудка.
Но рядом с меню висело уже знакомое мне объявление, что
комуняне удовлетворяются только по предъявлении документа о
сдаче продукта вторичного.
Я побежал назад в гостиницу. Но мой горшок оказался
совсем пустым и даже чисто вымытым. Мне было, право, очень
неловко, но все же я обратился к дежурной и, запинаясь от
смущения, спросил, не знает ли она, куда делся мой продукт,
оставленный в номере.
- За пропажу вещей, оставленных в номере, администрация
ответственности не несет, - сказала она, не глядя на меня, и
я понял, что мой вторичный продукт украла именно она.
И что же теперь получалось? Не имея вторичного продукта,
я не могу получить первичный, а не получая первичный, не
могу произвести вторичный. И значит, что же мне, с голоду
помирать?
Тут у меня, надо сказать, мелькнула мысль, что, может
быть, здешние идеологи правы: вторичный продукт первичен, а
первичный вторичен. Что же мне было делать?
- Прежде всего разыскать Искру, - сказал я себе самому.
- Конечно, я понимаю, она служит им, но все же она была со
мной в таких близких отношениях. Может быть, она захочет
мне как-то помочь.
Я спросил у дежурной разрешения позвонить.
- Телефон только для служебных потребностей, - отрезала
она, не глядя.
Я опять вышел на улицу, рассчитывая позвонить из
автомата, тем более что автоматы в Москорепе все совершенно
бесплатны. Один автомат у входа в гостиницу не работал, у
второго была сорвана дверь и перерезана трубка, в третьем,
за углом, трубка имелась, но стекла были выбиты, и я не
вошел, боясь пропороть ноги.
Следующий автомат был примерно через квартал, в нем были
и дверь, и трубка, не было только звука.
Улицы здесь назывались как-то по-дурацки: Окраинная,
Остаточная и Информационная. Движения почти не было, но шум
был. На балконах блеяли овцы, хрюкали свиньи. Одну свинью
где-то резали, и она визжала ужасно. По Информационной
улице я дошел до станции метро Коммунистическая Конечная.
Здесь было восемь автоматов. Из них семь не работали. В
восьмом стояла средних лет женщина и разговаривала. Я стал
за ней, невольно прислушиваясь к разговору.
- Да что ты, Дусь, - говорила она, - да какая там жизнь!
Никакой жизни нету. Чаво? Да нет, говорю, никакой жизни
нету. Ну да, нет никакой. Ага, так никакой вот и нет. Да
ты что! Это ж разве жизнь? Это не жизнь, а одна морока.
Да кто жалуется? Никто и не жалуется. Ты ж сама
спрашиваешь, что, мол, как жизнь, а я тебе, значит, так
именно и отвечаю, что никакой жизни нету. Какая ж тут
жизнь, если ее вовсе нету.
Я понял, что этот разговор только в самом начале, и
постучал в стекло. Я думал, что женщина будет вести себя
хамски, но она, увидев меня, тут же прекратила разговор и,
пообещав Дусе позвонить попозже, тут же вышла из будки и
нырнула в метро.
Я схватил еще теплую и влажную трубку и приложил к уху,
ожидая услышать вожделенный гудок, но гудка не было.
Тут я увидел, что человек с портфелем говорит в будке
через одну. Я кинулся к этой будке. Говоривший как раз при
мне с кем-то попрощался и попросил передать привет Планете
Семеновне.
Когда я веял только что повешенную трубку, она тоже
молчала. Тогда, разозлившись, я так хватил этой трубкой по
ящику автомата, что она разломилась на две половины.
Оборотившись, я вздрогнул. Передо мной стоял мордатый
внубезовец. Я подумал, что сейчас придется объясняться,
почему я сломал трубку, но внубезовец, не обратив на меня
никакого внимания, вошел в будку, приложил одну часть трубки
к другой, набрал номер и тут же заговорил.
Но когда он вышел из будки, а я схватил ту же трубку, она
молчала.
Места для сомнений не оставалось. Со мной затеяна та
идиотская игра, с правилами которой я достаточно близко
ознакомился в своей прошлой жизни. Правда, я должен был
отдать должное службе БЕЗО - за последние шестьдесят лет она
кое-чему научилась. В те времена они не успевали выключать
вовремя все телефоны. Сейчас успевают.
Опыт - великое дело. Обернувшись вокруг своей оси, я
сразу заметил парочку, которая обнималась на лавочке под
памятником "Друг детей" (Гениалиссимус с девочкой на руках).
Обратил я внимание и на пожилого комсора в соломенной шляпе,
который читал на стене газету, на шофера, возившегося под
открытым капотом, и на молодую мамашу, прокатившую мимо меня
детскую коляску. Коляска, между прочим (я успел сунуть в
нее нос), была, конечно, пустая. Ну что делать?
БОЙКОТ (продолжение)
Жизнь моя превратилась в сплошной кошмар. В гостинице
находиться невозможно. Душно, насекомые и, кроме того, нет
света, поскольку у меня, как мне сказала дежурная, нет
осветительных потребностей. Да свет мне, собственно, ни для
чего не нужен, обычно я им пользуюсь для чтения, но читать
нечего, кроме этой мерзкой газеты, куски которой мне
регулярно подкладывают, несмотря на то что потребность в ней
у меня совершенно исчезла. И в каждом куске я нахожу
что-нибудь, имеющее ко мне самое прямое отношение.
Некоторые заголовки мне были до смешного знакомы: "Человек
из прошлого", "Не в ладах со временем", "Осторожно:
провокация!", "Не помнящий родства", "Иуда из Штокдорфа",
"Свинья под дубом"...
Целыми днями я мотаюсь по городу без всякого смысла,
только потому, что не могу находиться в гостинице. Жрать,
между нами говоря, хочется настолько, что даже
вегетарианская свинина снится мне иногда как самое
вожделенное блюдо. Но в прекомпит без справки не пускают.
Я попробовал как-то использовать старый трюк и сунуть
прекомпитскому вертухаю кусок "Правды", но (видимо,
"Зюддойче цайтунг" имеет больше сходства с необходимой
справкой) моя нехитрая уловка была тут же разоблачена, и я
чуть не схлопотал по шее. А другого вертухая я пытался
обмануть еще более простым способом. Выстояв очередь и
будучи уже совсем близко к дверям, сказал ему: "Дядя,
смотри, птичка летит" - и тут же сунулся в дверь, но дядя со
словами: "Я тебе покажу птичку!" - схватил меня за шиворот,
я убежал от него, пожертвовав воротником рубахи.
Вот говорят, материя никуда не исчезает. А я вижу, что
материя, из которой состою я, очень даже исчезает. Проходя
мимо какого-то окна, я глянул мимоходом на свое отражение и
даже испугался. Я выглядел как идеальное пособие для
анатомических занятий.
Интересно, что комуняне меня совершенно не узнают. Еще
недавно они все подряд со мной здоровались и кидались ко мне
за автографами. А теперь они меня просто не видят, не
замечают, словно я уже и вовсе стал нематериален. А когда я
обращаюсь к кому-то из них и спрашиваю, как куда-то пройти
или который час, они проходят мимо, словно не слышат.
Только иногда мне удается вступить в контакт с
охранителями каких-нибудь входов. Так сначала, когда я еще
надеялся разыскать Искру и пытался проникнуть в гостиницу
"Коммунистическая", стражник не только не пустил меня, но
даже толкнул очень грубо. Я мог бы подумать, что он не
знает, кто я такой, но еще совсем недавно этот же самый
человек заискивающе мне улыбался, кланялся и широко
распахивал передо мною дубовые двери. Мои попытки найти
Смерчева или Дзержина тоже кончились ничем. Я ездил и в
Безбумлит, и в Бумлит. Но и там, и там часовые скрещивали
передо мной автоматы, а один даже замахнулся прикладом.
Только с одним из них мне удалось хотя бы поговорить. Я его
спросил, как мне пройти в Бумлит. Он сказал: нужен
пропуск. А где взять пропуск? В бюро пропусков, которое
находится там внутри. А пройти внутрь можно только по
пропуску. Короче говоря, старая, очень знакомая мне еще с
социалистических времен сказка про белого бычка.
Из всех известных мне должностных лиц я только однажды
встретил возле Безбумлита отца Звездония.
- Батюшка! - кинулся я к нему.
Он, увидев меня, весь изменился в лице, забормотал:
"Свят! Свят! Свят!" - отзвездился от меня, как от черта, и
скрылся в дверях Безбумлита.
Остальные же комуняне и вовсе меня игнорировали. Иногда
это настолько выводило меня из себя, что я готов был, чтобы
меня арестовали, расстреляли, но чтобы как- то обратили
внимание, что я все еще есть. Однажды я дошел до такого
отчаяния, что запузырил кусок кирпича в окно внубеза. И что
вы думаете? Внубезовцы высыпали на улицу, но, увидев меня,
сразу отвернулись и стали собирать стекла, не обращая на
меня никакого внимания. Другой раз я подошел к одному
комсору на остановке паробуса и спросил, сколько времени.
Он смотрел мимо меня, никак не реагируя, словно звук
совершенно не колебал его барабанные перепонки.
- Милостивый государь, - повторил я настойчиво, - я к вам
обращаюсь. Я вас лично спрашиваю, не будете ли вы столь
любезны и не скажете ли, сколько времени, мать вашу так и
так?
И что вы думаете? Опять никакой реакции.
И тут я вдруг озверел, кинулся на него, повалил его
навзничь (здоровый такой бугай, он просто рухнул, как сноп,
под моим натиском), придавил его коленом, схватил за глотку.
- Говори, сука, сколько времени, а то задушу!
И задушил бы (он уже хрипел), но тут толпа как-то
сгруппировалась, меня моментально от него оторвали, и все
дружно отхлынули, словно ничего и не было.
Мои страдания стали еще большими, когда погода начала
портиться. Ночи стали холодными, а асфальт по утрам был
влажен от росы. И хотя я уже привык ходить босиком, но
все-таки ноги мерзли. Зато днем стало приятнее. Не жарко и
не холодно. Небо все чаще стало заволакиваться облаками, и
комуняне, как я заметил, смотрели на облака с какими-то
непонятными мне надеждами.
Признаваться в своей слабости всегда неудобно, но, будучи
исключительно искренним человеком, я вынужден сообщить, что
моя идейная стойкость не выдержала свалившихся на меня
испытаний. Я всегда завидовал людям, проявлявшим
