и разреза глаз. Один из членов комиссии, узнав, что Супик
потребляет много пищи, предложил сделать ему операцию и
урезать желудок. В это время как раз председатель проснулся
и обратил внимание, что наружные органы Супика слишком уж
выделяются.
- А это вафем? - спросил он.
Эдисон Ксенофонтович растерялся, стал объяснять, что,
мол, как же, это, ясное дело, для продолжения рода.
- А зафем его продолвать? - сказал председатель. - Не
надо. Пуфть один будет. Только он долвен быть прилифный,
фтоб его детям мовно было покавывать.
- И вы не возражали? - спросил я, потрясенный.
- Еще как возражал! Я писал жалобы, объяснения, собирал
подписи наших ученых, обивал пороги разных инстанций, в
конце концов связался лично с Гениалиссимусом.
- И он не захотел вам помочь?
- Видите ли, - сказал Эдисон Ксенофонтович, -
Гениалиссимус обладает огромной властью, но, когда дело
доходит до Редакционной Комиссии, тут даже и он почти
бессилен. Он сделал все, что мог, а потом позвонил мне и
сказал, что надо уступить им хотя бы немного. Уступить
малое, чтобы сохранить основное. У меня не было выхода...
- И вы кастрировали своего несчастного Супика? - спросил
я в ужасе.
- Ну да, - грустно кивнул профессор. - Именно
кастрировал. Ну что вам сказать? Конечно, в нем что-то
осталось. Он такой добросовестный. И посуду моет, и полы
подметает, и белье стирает. А все остальное ушло. Но зато
умеет петь женским голосом.
ЭЛИКСИР
- Надо же, куда я попал! - думал я, разглядывая
профессорскую лабораторию. Что за странное заведение в
котором с человеком обращаются как с какой-нибудь мухой.
Сначала с ним вытворяют разные опыты, а потом аннигилируют,
бальзамируют, утилизируют и кастрируют.
Лаборатория выглядела довольно, я бы сказал, обыкновенно.
В углу скромный письменный стол. Над ним на стене большой
портрет Гениалиссимуса в полной форме и во всех орденах.
Сбоку висела, показавшаяся мне довольно странной, фотография
Два престарелых алкаша чокаются пластмассовыми стаканами.
Само оборудование лаборатории меня поначалу, правду
сказать, особенно не заинтересовало. Помню, там был
какой-то большой сосуд из нержавеющей стали. В нем что-то,
видимо, кипятилось. Из сосуда выходило множество каких-то
разноцветных стеклянных трубок, соединенных с различного
рода змеевиками. Было много приборов, показывающих
температуру, давление и еще что-то. В конце концов вся эта
система раздваивалась, и каждая половина заканчивалась одной
трубкой и пластмассовым стаканчиком, то есть всего
стаканчиков было два.
Этикетка на одном из них изображала розу, на другой были
нарисованы череп с костями.
Бесцветная жидкость медленно, очень медленно капала в оба
стаканчика.
Рассматривая все это, я чувствовал, что профессор, стоя
чуть позади, внимательно за мной наблюдает.
- Интересант? - услышал я его голос.
- Ну так, - сказал я. - Любопытно. Что-то вроде
самогонного аппарата.
Кажется, я его очень насмешил своим суждением. Он так
смеялся, что весь покраснел, а на глазах у него выступили
слезы.
- Да-да, - сказал он, смахивая слезу. - Это и есть
самогонный аппарат. Это идеальный самогонный аппарат.
Только гонит он не самогон, а что?
Мне ничего не осталось делать, как пожать плечами.
- Не можете догадаться? - радостно сказал он и хлопнул в
ладоши. - Не можете? Сдаетесь?
- Сдаюсь, - сказал я.
- Ну так вот, - сказал он торжественно возбужденный. -
Вы видите то, что до вас видели только два человека я и еще
один, и этот один был не кто иной, как сам Гениалиссимус.
Это он перед последним отлетом в космос посетил мою
лабораторию и стоял на том же самом месте, где сейчас стоите
вы.
- Неужели лично Гениалиссимус? - переспросил я и
отступил на шаг в сторону.
- Да, именно он, именно лично. И знаете почему? Потому
что я сделал самое величайшее в истории человечества
открытие. Я изобрел... Впрочем, смотрите. Вы видите эту
ранку на моем пальце? Это я сегодня порезался разбитой
пробиркой. А теперь смотрите, я беру одну только каплю
моего самогона, смазываю ранку, и вот, видите, она вся
затянулась, исчезла. Теперь-то вы понимаете, что это такое?
- Эликсир жизни! - закричал я, пронзенный догадкой.
- Вот именно, эликсир жизни! - хлопнул меня по спине
профессор. - Или, как я его назвал, НБГ - Напиток
Бессмертия Гениалиссимуса.
Я так ошалел от того, что услышал, что больше уже не
воспринимал никаких объяснений и, по сути дела, даже ничего
не запомнил. Помню только, что профессор говорил мне, будто
в организме человека есть какие-то два вида то ли какой-то
жидкости, то ли чего-то еще, что он условно называл плазмой
жизни и плазмой смерти. И что будто бы эти две плазмы между
собой перемешаны и находятся в постоянной борьбе, причем
плазма смерти постепенно плазму жизни одолевает. И вот
главное было не только открыть, но и разделить эти плазмы,
чего он, профессор, в конце концов и достиг.
Прочтя мне эту небольшую лекцию, он схватил стаканчик с
розой и спросил, хочу ли я это попробовать.
Хотел бы я посмотреть на того, кто откажется. Но, вкусив
этого зелья, я понял, что лучше умру прямо на месте, чем
буду продлевать свою жизнь таким способом.
- Не нравится? - спросил он озабоченно. - Вкус, прямо
скажем, не очень. Но для вечной жизни можно выпить и не
такое.
У меня по этому поводу было другое мнение, но из
вежливости я промолчал.
- А теперь, - сказал он торжествующе, - посмотрите на эту
фотографию и подумайте, кто запечатлен.
Я еще раз посмотрел на фотографию со стариками. Один из
них показался мне похожим на Гениалиссимуса. Разница между
висевшим тут же официальным портретом и лицом, изображенным
на карточке, была огромной, но меня уже ничто не удивляло.
А этот дряхлый и абсолютно лысый старикан с проваленным
ртом... Я перевел взгляд на Эдисона Ксенофонтовича.
- Ну да, - сказал я, - да. Некоторое сходство есть.
Правда, очень отдаленное.
- Ну, если вы догадались, - усмехнулся профессор, - тогда
вглядитесь в меня внимательно, не найдете ли вы во мне
сходства еще с кем-нибудь?
- Эдик, - сказал я, узнав в нем того молодого биолога, с
которым меня лет примерно восемьдесят тому назад в Доме
журналиста познакомил Лешка Букашев. - Это ты?
- Это я, - сказал Эдик.
- Врешь, собака! - закричал я на предварительном языке.
- Гад буду, - на том же языке, улыбаясь, ответил Эдик.
Я все же не мог поверить. Я обошел вокруг него,
посмотрел на него анфас и в профиль. Я даже пощупал его, но
какие-то сомнения все-таки оставались.
- Скажи, - спросил я неуверенно, - а Гениалиссимус -
это...
- Ну конечно, - кивнул он печально, как бы признаваясь в
том, что должно было бы оставаться в тайне. - Разве ты сам
не догадался?
- Мне не надо было догадываться, - сказал я. - Эта
истина лежала прямо передо мной. Но мне не хватило
воображения, чтобы ее принять.
- Вот в том-то и дело! - сказал он с таким видом, как
будто я подтвердил какую- то выношенную им мысль. - В
том-то и дело, что мы до сих пор не доверяем нашему
воображению. Мы не понимаем своего совершенства, и нам
кажется, что есть какая- то объективная картина мира,
которая никак не зависит от того, как мы на нее смотрим.
- Эдик, - остановил я его, - не надо мне это
рассказывать. Первичное вторично, вторичное первично, я это
уже слышал.
- Ты слышал, но ты этому не веришь по недостатку
воображения. Ты знаешь, я, между прочим, кроме всего,
изучал всяких сумасшедших, страдающих разными
галлюцинациями. И я пришел к выводу, что никаких
галлюцинаций не бывает. Просто галлюцинирующий видит то,
чего мы не видим, а мы видим то, что не видно ему.
- Значит, если я, скажем, допился до белой горячки и мне
видятся черти, они существуют реально?
- Конечно, - кивнул Эдик. - В твоем мире они существуют
реально, а в моем, пока я трезв...
- Кстати, - перебил я его, - быть все время трезвым
ужасно скучно. У тебя в твоем хозяйстве, наверное, есть
что-нибудь такое, чем промывают пробирки там или колбы.
Эдик посмотрел на меня, подумал...
- Вообще-то я спиртного не потребляю, - сказал он
раздумчиво, - но по такому случаю... У меня дома, наверно,
что-нибудь найдется.
У ЭДИКА
Очевидно, у Эдика потребности были выше даже, чем у
маршала Взрослого. Он жил неподалеку от своей лаборатории в
большой квартире с окнами, выходящими на подземную улицу.
Квартира была тщательно убрана, но чувствовалось, что здесь
живет холостяк. В одной из его комнат размещалась довольно
значительная библиотека, состоявшая не только из научных
изданий, но и из прекрасной коллекции предварительной
литературы от Пушкина до Карнавалова. И моя книга, вот эта
самая, там тоже была. И пили мы там не что-нибудь, а
настоящий французский коньяк разлива 2016 года. Причем,
когда выдули первую бутылку, он извлек и вторую.
Мы сидели, не зажигая огня, но там, за окном, был
какой-то фонарь. Слабый свет его, вливаясь в комнату,
помогал разглядеть угол стола, бутылку, а горбоносый профиль
моего собеседника казался черным и плоским, как бы
вырезанным из картона.
Мы продолжали говорить о замысле, вымысле и силе
воображения, и Эдик меня своими рассуждениями так запутал,
что я уже сам не видел разницы между реальностью
действительной и воображенной.
Насколько я помню, его рассуждения сводились вот примерно
к чему. Наш мир сам по себе есть плод Высшего Замысла. Бог
замыслил этот мир, населил его нами и рассчитывал, что мы
будем жить в соответствии с Замыслом. Но он не наделил нас
способностью к пониманию Замысла, и мы стали вести себя не
по-задуманному, а как попало и даже вышли из-под контроля.
То же самое происходит с писателем. Он создает воображаемый
мир, населяет его своими героями, ждет от них определенных
поступков, и они начинают вытворять черт-те что и в конце
концов искажают то, что было задумано.
Я уже отвык от спиртного, захмелел довольно быстро, и,
может быть, поэтому, все, что он говорил, казалось мне
исключительно мудрым.
- Точно, - сказал я радостно. - Ты очень правильно
говоришь Именно так со мной и бывает. Я задумываю одно, а
потом получается совершенно другое.
- Вот именно, - сказал Эдик. - Так же получилось и с
нашим несчастным Гениалиссимусом. У него тоже был свой
замысел. Он, когда вместе со своими рассерженными
генералами пришел к власти, хотел установить здесь новый
порядок. Стал бороться с коррупцией, бюрократизмом,
выступать против неравенства. И самое главное, расставив
этих самых генералов на все ключевые места, ввел принцип
постоянной сменяемости и омоложения кадров. Генералы, пока
не захватили власть, были с его программой согласны. Но
когда захватили, их собственные замыслы стали меняться. Они
хотели на своих местах сидеть вечно. А Гениалиссимус этого
еще не понял и требовал от них работы, дисциплины, отчетов
перед народом. А потом решил ввести еще и принцип
равенства: от каждого по способности, всем - поровну.
- Ах вот оно что! - сказал я, сразу все уловив. - И его
окружение не могло этого перенести?
- Ну вот! - Эдик почему-то вдруг разозлился и хлопнул
себя по колену. - Я не понимаю, почему ты считаешь себя
писателем, если ты мыслишь так примитивно. То, что
привилегированные никогда не хотят отказываться от своих
привилегий, это каждому дураку ясно. Для этого вовсе не
надо проникать глубоко в человеческую психологию. На самом
деле не только окружение Гениалиссимуса, а все общество в
целом было раздражено его нововведениями. Дело в том, что
принцип неравенства создает почву для самодовольства во всех
слоях. Верхние довольны тем, что они получают больше
средних, средние - тем, что получают больше нижних...
- А чем же довольны нижние? - спросил я.
- Ты разве не встречал людей, которые упиваются тем, что
они находятся в самом низу? Они всегда могут оправдывать
свое неудачничество несправедливым устройством общества,
своей исключительной честностью, скромностью и вообще
