преданность своим убеждениям, несмотря ни на что. Среди
коммунистов бывали люди, которые оставались верны своим
идеям даже после многолетнего тюремного заключения, даже
когда им в задницу засаживали раскаленное железо, а глотку
заливали свинцом. Юный террорист на моих глазах выдержал
ужасные пытки. А я оказался таким слабаком, что уже через
несколько дней голода все свои туманные идеалы, свои
незрелые убеждения и любые секреты (если б я их знал!) готов
был продать за чечевичную похлебку. Однако никто мне такой
сделки не предлагал. Агенты Третьего Кольца так
законспирировались, что их не было видно, а симиты, о
которых я столько слышал, тоже ни в какие контакты со мной
не вступали.
Хотя их существование как-то проявлялось. Бродя по
городу и думая только о своем желудке, я тем не менее
замечал, что что-то такое происходит. Люди собираются
какими-то группками, о чем-то шепчутся, как-то странно между
собой переглядываются. И слово "СИМ" мне попадалось все
чаще и чаще. Я видел его на заборах, на асфальте и даже на
зданиях официальных учреждений. Оно было написано иногда
мелом, иногда углем, а на одной телефонной будке я видел это
слово, написанное вторичным продуктом...
Однажды, проснувшись утром, я обнаружил слово "СИМ" у
себя в номере. Оно было нацарапано чем-то острым на
противоположной стене.
Я, естественно, немедленно побежал к дежурной, привел ее
в номер, показал надпись и сказал, что это сделал не я.
- Разберемся, - сказала дежурная и побежала кому-то
докладывать.
Что она кому доложила и какие были сделаны выводы, я так
и не узнал, потому что следующей ночью случилось событие,
которое затмило все, что со мной происходило до этого.
"ДАЛЛАС"
Уже вечерело, когда измученный бессмысленными
передвижениями по Москорепу, отвергнутый всеми, голодный,
несчастный, со сбитыми в кровь ногами, я медленно, как
больной, брел к своей проклятой гостинице. "Ну что мне
делать? - думал я. - К кому обратиться, чтоб меня
выпустили отсюда, если никто не хочет со мной разговаривать?
Может быть, лично к Гениалиссимусу? Хотя у нас разные
убеждения, но все-таки когда-то мы вместе учились, пили в
Доме журналиста, встретились в Мюнхене, и, в конце концов,
если, даже будучи простым генералом, он спас меня от
"якутского варианта", то почему бы ему и сейчас не проявить
милосердие? Неужели ему тоже так нужно, чтобы я искалечил
этот идиотский роман?"
Я уже донял, что власть его над земными делами не гак
велика, как может показаться с первого взгляда, но все-таки,
если он лично скажет: "Оставьте его в покое! Он - мой
друг!" - или что-нибудь в этом духе, они, может быть,
все-таки подчинятся, не посмеют ослушаться.
Но как я мог к нему обратиться? Как? Разве что только
прямо? Если он оттуда все видит, за всем следит, так,
может, он и за мной как-нибудь наблюдает. Вот он появится
на небе, упаду на колени, протяну руки...
Я поднял голову и только сейчас заметил, что все небо
сплошь затянуто плотными облаками. Пожалуй, сквозь такой
покров даже Гениалиссимус разглядеть меня не сумеет. Да и я
его не увижу.
- Думаете, сегодня чего-то будет? - услышал я рядом с
собой молодой голос.
Удивленный, что со мной хоть кто-то заговорил, я
оглянулся и увидел рядом щуплого комсора, который, слегка
отвернув козырек кепки, тоже пялился в небо.
- Что будет? - спросил я его.
- Как это, что будет? - Оторвавшись от созерцания
облачного покрова, комсор перевел взгляд на меня, и я
немедленно узнал в нем подкомписа Охламонова из Безбумлита.
К сожалению, он тоже меня узнал.
- Ах, это вы! - сказал он растерянно и вдруг повернулся
и стал быстро от меня удаляться.
Я не пытался его остановить. В этом городе я привык уже
ко всему.
Пока я добрел до своего жилища, уже совсем стемнело. Я
прошел мимо сидевшей у коптилки дежурной, сказал ей на
всякий случай "слаген", но она, как и следовало ожидать, не
ответила.
Потом я сидел на своей кровати, предаваясь мыслям самого
мрачного свойства. Пожалуй, это был во всех отношениях
самый темный вечер за все время моего пребывания в
Москорепе. Ни одна звезда не проникала сквозь облака, и
весь коммунистический город утонул в темноте, как в
чернилах. Сколько ни выглядывал я в окно, других окон не
видел, они не светились. Не видно было ни уличных фонарей,
ни сполохов от фар городского транспорта. Только где-то в
отдалении, на фронтоне официального здания, подсвеченный с
обратной стороны, сиял большой портрет Гениалиссимуса и
мерцало золотом его мудрое изречение: "Вековая мечта
человечества сбылась!" Жалкие остатки этого излучения,
рассеявшись по пути, проникали в мой бедный номер, делая
едва различимыми отдельные предметы: изгиб железной спинки
кровати, табуретку, два пустых пластмассовых крючка вешалки
на стене.
Эти крючки с недавних пор стали наводить меня на мысль,
которая в моей прошлой жизни никогда не приходила мне в
голову, а теперь казалась почти естественной.
Мое положение я оценивал как безвыходное. Я хожу среди
каких-то чуждых и непонятных мне людей, я не могу никуда
пробиться, не могу ничего добиться и не представляю, как
вырваться из этого капкана. А если я не могу отсюда
вырваться и не смогу никогда и никому рассказать, что я
здесь увидел, то какой смысл в моем здешнем существовании?
Эти крючки такие хлипкие, но для моего сильно
облегченного тела их, пожалуй, будет достаточно. Мой
замысел еще никак не оформился, но я уже видел самого себя,
синего, тощего, жалкого, с высунутым языком и с подогнутыми
ногами. Я даже представил себе, как какой-нибудь ражий
санитар или внубезовец брезгливо, двумя пальцами снимает мои
останки с вешалки и швыряет на носилки. Интересно, как на
это отреагирует "Правда"? Напишут в ней что-то вроде
"Собаке - собачья смерть" или ничего не напишут, а сделают
вид, что меня просто никогда не бывало?
Пока я так думал, комната вдруг озарилась каким-то
странным всеохватывающим светом и опять погрузилась во тьму.
Я даже не понял, что именно произошло. То ли действительно
этот световой эффект возник от какого-то заоконного
источника, то ли меня посетило некое озарение. Так или
иначе, мысли мои вдруг резко переменились и пошли совсем в
другом направлении.
- А в чем, собственно, дело? - спросил я себя самого. -
Почему я здесь должен остаться, почему и ради чего обрекаю я
себя на явную гибель и на то, что никогда не вернусь в милый
моему сердцу Штокдорф и никогда не увижу свою жену и своих
детей? Только потому, что моя мерзкая натура требует от
меня каких-то бессмысленных подвигов, не дает вычеркнуть то,
что я сам написал?
Я взглянул критически на все свое прошлое и подумал, ну
что же это такое? Почему я всю жизнь цепляюсь за свои
выдумки, образы и слова, обрекая себя и свою семью на
ужасные неприятности? Да неужели мне все эти фантазии
действительно дороже собственного благополучия и даже жизни?
- Нет! - перебил я себя. - Конечно, нет. Я же не идиот
и не сумасшедший, и, сохраняя здравый смысл, я еще в
состоянии понять, что моя жизнь первична, а выдумки
вторичны. Выдумывать можно так, а можно иначе. И в конце
концов, выдуманное всегда можно вычеркнуть. Как бы мне ни
было жалко Сим Симыча, но себя самого-то жальче.
И я отчетливо и даже радостно осознал, что могу, и очень
даже легко могу, повычеркивать все, что придумал. Симыча,
Жанету, Клеопатру Казимировну, Зильберовича, Степаниду, Тома
да и себя самого. Не только вычеркнуть, а вырезать,
выдрать, сжечь к чертовой матери. Дайте мне эту проклятую
книгу, и я ее немедленно сожгу или аннигилирую всю целиком.
Я даже представил себе, с какой радостью я буду рвать в
клочья эти листы и швырять их в огонь...
- Рукописи не горят! - ехидно напомнил мне черт
высказывание одного предварительного писателя.
- Сгинь! - отмахнулся я. - Если кидать их в огонь
плотными пачками, они, конечно, горят плохо, но если бросать
по листку, предварительно скомкав, они самым основательным
образом прекрасно сгорают дотла.
Пожалуй, из всех замыслов, которые мне в жизни
приходилось вынашивать, этот был самый простой, гениальный и
требовавший немедленного осуществления. Больше я не мог ни
секунды оставаться на месте.
Я выскочил в коридор и пошел на отдаленный мигающий свет
коптилки. Мне нужно было увидеть дежурную и сказать ей, что
я должен немедленно связаться со Смерчевым, Дзержином
Гавриловичем, Пропагандой Парамонновной или даже Берием
Ильичом. Я им скажу, и сразу все станет на свои места.
Меня отвезут в Упопот, и я в первую очередь удовлетворю свои
питательные потребности, а потом... Да, я сделаю все, что
они хотят.
Обращаясь к дежурной, я напрягся, ожидая встретить самое
враждебное отношение к моим просьбам. Но она удивила меня
тем, что сама обратилась ко мне.
- Слушайте, - сказала она мне взволнованно, - вы человек
ученый. Вы не скажете, где находится пустыня Ненадо?
Как-то она меня сбила с толку. Я подумал и сказал, что
такой пустыни, насколько мне известно, нет нигде, а Невада
находится, в Америке.
- Значит, в Третьем Кольце? - уточнила она с видимым
удовлетворением. - Так я и думала.
- А что там, в Третьем Кольце, случилось?
- А вы даже не знаете? - удивилась она. - Ну как, как
же. - Она оглянулась и, убедившись, что в коридоре нет
никого, кроме меня и ее, зашептала: - Вы знаете, что у
наших космонавтов родились близнецы - Съездий и Созвездий.
- Самым сердечным образом вас поздравляю.
- Спасибо. - Она отозвалась растерянно, не уловив
горького моего сарказма. - Но поздравлять-то не с чем.
Дело в том, - она опять понизила голос, - что эти подлецы
вместе с доктором и детьми приземлились в этой пустыне и
попросили политического убежища. Надо же, какие предатели!
Их родина воспитывала, кормила их первичным продуктом вне
категорий, а они туда. Ведь там же; все нищие, там все
питаются только вторичным продуктом. Ведь так же? Ведь вы
же там были? Вы же знаете? - допрашивала она, почему-то
волнуясь и явно не доверяя собственным знаниям. По прежней
своей порочной приверженности к правде я хотел рассказать ей
то, что видел в Америке шестьдесят лет назад, но тут же
понял, что это может быть еще одним шагом к самоубийству.
- Да что там говорить! - махнул я рукой. - Там, в этой
пустыне, и вторичного-то продукта не найти. Разве что от
каких-нибудь ящериц.
Я хотел придумать еще что-нибудь такое ужасное, но не
успел.
Свет хлынул в коридор сразу из боковых окон и из открытой
двери.
- Кино! Кино! - закричала дежурная и кинулась на улицу,
на ходу заворачивая назад козырек своей кепки.
Ничего не понимая, я ринулся за ней, выскочил наружу и
остолбенел. Все небо над головой полыхало разноцветным
пламенем. На облаках, покрывавших сотни или даже тысячи
гектаров неба, демонстрировался какой-то фильм. Появились
ясно различимые фигуры. Две дамы в роскошных платьях пили в
ресторане шампанское. Медленно проплыл длинный "кадиллак".
В кабинете, уставленном антикварной мебелью, спортивного
сложения господин говорил по телефону, откинув в сторону
руку с дымящейся сигарой.
Я пригляделся и ахнул: это был "Даллас", знаменитый
американский фильм, тысячи серий которого еженедельно в мои
времена показывали в самой Америке и во всех странах Европы.
"Кофе без молока - все равно что вторник без "Далласа", -
припомнилась мне реклама на станции нашей штокдорфской
электрички.
Фильм был немой, но русские титры расплывались по
облакам.
Опять появилась та же пара женщин. Они уже переоделись и
сидели не в ресторане, а в игорном доме перед рулеткой.
- Какая роскошь! - завистливо ахнула дежурная и
посмотрела на меня со странной улыбкой.
По улице мимо нас текла толпа народу: мужчины, женщины,
дети и старики. Многие из них тащили в руках подстилки,
подушки и одеяла. Это было похоже на массовую внезапную
эвакуацию. Я покинул дежурную, влился в общий поток и
вскоре вместе со всеми оказался на обширном пустыре.
