необыкновенностью. Короче говоря, Гениалиссимус посягнул на
святая святых общества. Занимая недоступное положение, он
сильно продвинулся в своих начинаниях, но вызывал все
большее и большее недовольство. Особенно, конечно, в среде
бывших рассерженных генералов. И самым рассерженным из них
был его ближайший друг-заместитель председателя Верховного
Пятиугольника и председатель Редакционной Комиссии.
- Горизонт Тимофеевич? - спросил я.
- Именно он, - кивнул Эдик. - Он, конечно, не смог
свергнуть Гениалиссимуса, потому что тот уже стал символом,
объектом всеобщего поклонения, священной коровой, но было
найдено более хитрое решение. Однажды, когда Гениалиссимус
отправился с очередной инспекцией в космос, они решили его
оттуда не возвращать. Пусть он там летает, мы будем на него
молиться, ставить ему памятники, награждать его орденами,
слать ему всякие приветствия и рапорты, а здесь, на Земле,
будем распоряжаться по-своему.
- Стоп! - остановил я его. - Ты мне сказки не
рассказывай. Никакого Гениалиссимуса на самом деле не
существует, потому что я лично его просто выдумал.
Понимаешь, просто выдумал.
- Возможно, - пожал плечами профессор. - Но это ничего
не меняет, потому что вся существующая реальность есть плод
чьей-то выдумки. Выдумка рождается из ничего, а затем
воплощается в жизнь и проявляет стремление к саморазвитию.
Но если уж ты все это выдумал, то твой сюжет самое время
поправить. Сим твой должен исчезнуть. Навсегда.
Аннигилируй его любым способом. А потом можно
аннигилировать и Горизонта. А Гениалиссимуса надо спустить
на Землю. Он нам с тобой очень нужен.
- Нам с тобой? А какие у нас с тобой могут быть общие
интересы?
- Сейчас объясню. Видишь ли, здесь Верховный
Пятиугольник и Редакционная Комиссия состоят из кретинов и
маразматиков, которым я не могу доверить мое изобретение.
Но если ты спустишь Гениалиссимуса, мы втроем сможем
употребить эликсир самым действенным способом. С его
помощью мы овладеем миром и установим на земле новый
порядок.
- Не понимаю, - сказал я.
- Сейчас объясню. Дело в том, что многие люди нарушают
законы и установленные правила поведения, потому что каждый
из них думает, что он, собственно говоря, не так уж много
теряет. Такой человек думает: что бы я ни сделал, что бы
со мной ни сделали, я все равно умру. Сознание неизбежности
смерти делает некоторых людей бесстрашными и даже
отчаянными. А с эликсиром все будет иначе. По существу, мы
даже можем отменить многие наказания, включая тюрьму и
смертную казнь. Зачем? Мы просто будем распределять
эликсир строго в соответствии с поведением. Ведешь себя
хорошо - получи месячную порцию. Следующий месяц будешь
вести хорошо, еще получишь. А вот с теми, кто будет
проявлять непослушание, тех мы будем эликсира лишать.
Некоторых на время, некоторых навсегда. И вот ты себе
представляешь, все люди, большинство тех, которые вели и
ведут себя хорошо, ходят молодые, крепкие, краснощекие. А
те, которые отказались следовать примеру большинства,
стареют, болеют, теряют волосы и зубы...
- Но это же ужасно! - вскричал я. - Это же хуже
смертной казни! Это даже хуже того, что ты сделал с тем
несчастным террористом. Кстати, насчет террориста...
Слушай, ты не мог бы потратить немного этою своего эликсира
и смазать ему раны, чтоб затянулись?
Профессор посмотрел на меня недоуменно.
- Как это, чтоб затянулись? Он мне как раз и нужен
именно с этими ранами. Надо, чтобы все видели, как он
страдал и что выдержал. И вообще я не понимаю, как ты
можешь ко мне обращаться с подобными просьбами. Тебя разве
в прошлом не отучили от абстрактного гуманизма?
Я смутился. Конечно, меня отучали, и иногда даже очень
сильно. И, говоря фигурально, сердце мое сильно, в
общем-то, зачерствело. Но когда я напьюсь, мне становятся
почему-то всех жалко. Даже каких-нибудь змей, скорпионов и
террористов. Даже самых отвратительных тварей жалко, и все,
и ничего не могу с собою поделать.
- Ну и дурак, - сказал Эдик. - Жалость есть глупое и
бесполезное чувство. И жалельщики - это самые вредные люди.
Они всегда мешали всему самому передовому. Мы им, кстати,
тоже никакого эликсира давать не будем.
- Ага! - поймал я его на слове. - Значит, и меня тоже
ждет такая же участь. Я тебе вычеркну Симыча, а ты меня
лишишь эликсира и будешь смотреть, как я старею, седею,
теряю зубы...
- Ну что ты! - решительно возразил Эдик. - Зачем же ты
так обо мне думаешь? Ты будешь жить вечно, но я тебя сделаю
бесчувственным. Я знаю, как это делать. Одна маленькая
операция, и ты станешь как истукан. На твоих глазах можно
будет кого угодно резать на куски. Пусть он будет корчиться
в муках, плакать и стенать, твоей души это никак не
затронет. Ты будешь спокойно поглощать пищу, пить вино,
наслаждаться светом солнца, ароматом цветов и женскими
ласками.
- Ну как же, - спросил я, - неужели, видя, что кого-то
бьют, я не буду страдать вместе с ним?
- Пусть страдает только тот, кого бьют, - спокойно
ответил Эдик. - Зачем же страдать кому-то еще?
Я бы соврал, сказав, что обещание Эдика меня не смутило.
Это чувство жалости или сострадания, или черт его знает, как
его называть, мне давно надоело. Оно мне портило всю мою
жизнь, мешало моей карьере и лишало меня аппетита. Зачем
оно мне нужно, если оно не приносит мне ничего, кроме вреда?
Я обещал профессору подумать над его предложением. То
есть мне так кажется, что я обещал, хотя на самом деле я
теперь уже даже не уверен, что такой разговор состоялся на
самом деле, а не приснился мне и не прибредился. А если
этот разговор, как и все остальное, я просто вообразил, то
почему же силой воображения я не могу закончить свои
приключения и вернуться к себе в Штокдорф?
Я даже попробовал это сделать. Закрыл глаза, напряг все
свое воображение, по- моему, даже впал в какое-то такое
трансцендентальное состояние. А если этот разговор, как и
все остальное, я вижу: нет, я не в Штокдорфе. Но и не у
профессора, а в своем гостиничном номере. Искрины нет. А
возле кровати валяются листки текста, выдранного из книги.
Я подобрал их и стал читать. И текст мне показался
знакомым, как будто я его читал уже раньше, а может быть,
даже писал.
На полях, между прочим, я увидел много пометок, сделанных
разноцветными карандашами. Пометки были в основном
негативного свойства и довольно однообразны. Где-то было
написано: "Нехорошо!" или "Ну это уж слишком!!!" (так прямо
там три восклицательных знака и было). Я стал эти листочки
просматривать, зачитался и стал думать, может, где-то
чего-то и слишком, но чего уж тут нехорошего? Наоборот,
очень даже неплохо!
УНЫЛАЯ ПОРА
Степанида прожила в Отрадном больше двадцати лет. Все
эти годы она аккуратно записывала свои наблюдения над жизнью
в имении, называя хозяина имения или Батюшка, или просто Он
с большой буквы. Но записи со временем становятся короче,
однообразнее и унылее. Иногда даже прорываются жалобы, что
ее лучшие годы потрачены зря, и намеки на то, что хотелось
бы когда-то возвратиться домой.
Одно сообщение и вовсе лаконично: "Ничего нового, кроме
того, что мы все стареем".
Все эти годы изо дня в день Батюшка неуклонно следует раз
заведенному распорядку: подъем, молитва, пробежка вокруг
озера, завтрак, работа, выездка на Глаголе, а затем опять
работа, работа с короткими перерывами на обед и отдых и
только к вечеру, как всегда, заучивание новых слов из Даля и
перед самым сном "Хорошо темперированный клавир".
И никаких развлечений. Гляделку Он сам не смотрит и не
любит, когда в нее смотрят другие. Степанида жалуется, что
даже еженедельную серию "Даллас" они с Томом смотрят тайком,
приглушив звук до предела.
Был только один (впрочем, довольно долгий) период
оживления и надежд в Отрадном. Это когда московские вожди
начали качуриться один за другим. В этот период Он сам
вечерами выходил к гляделке, с удовольствием смотрел
похороны, внимательно слушал все сообщения и комментарии по
поводу кремлевских перемен и интриг, иногда толкая локтем в
бок Зильберовича:
- О чем они говорят?
Сам Он в местном языке был не силен.
В эти дни Он оживал, меньше тратил времени на валяние
глыб, больше внимания уделял выездке Глагола, часто шутил, и
даже Его сексуальная активность в эти дни возрастала.
Но все кончалось одним и тем же. Закопав одного старика,
заглотчики ставили на его место другого, еще старее, и все
шло своим чередом.
Последний всплеск надежды был у Батюшки, когда на смену
немощным старикам пришел наконец вождь молодой и здоровый, с
двумя высшими образованиями. Комментаторы по гляделке
наперебой нового восхваляли, что умный и остроумный, костюмы
заказывает только в фирме "Диор", читает в подлиннике
Вольтера и тайком в церковь ходит. Этому-то вождю направил
Батюшка секретное послание с указанием коммунистическую
партию распустить и восстановить в России традиционную для
нее монархическую форму правления.
Ответа он не получил, и вскоре стало ясно, что журналисты
нового вождя сильно перехвалили. Костюмы от Диора он носит,
но в церковь ходит навряд ли, а в подлиннике читает
исключительно Ленина.
Убедившись в этом, велел Батюшка выкинуть гляделку в
мусор, перестал даже спрашивать, что там, в Москве деется и
вернулся к неизбывному своему труду.
С этого периода замечает Степанида в настроениях Батюшки
перелом. Он и дальше громоздил свои глыбы, но все с большим
трудом и с меньшим желанием. Да и память стала слабеть, и с
заучиванием пословиц дело шло все хуже и туже: шесть новых
пословиц выучит, восемь старых забудет. Иногда к случаю
хочется какую-нибудь пословицу ввернуть, наморщит лоб,
пальцами щелкает, ан нет, не припоминается. Хорошо еще,
если есть Зильберович поблизости, а без Зильберовича беда,
да и только.
На коня Батюшка взбирался все реже, а потом эти репетиции
вовсе сошли на нет, и совсем скучно стало в Отрадном.
Мне было больно и грустно читать донесения Степаниды, что
Батюшка, теряя веру в свое предназначение, стал попивать
(все чаще выгребала она из Его кабинета бутылки из-под виски
и содовой). И вдруг такое письмо.
ПРОПАЖА
"Катюшка, родненькая!
Пишу тебе в ужасном смятении. У нас происходит черт-те
чего. Сегодня утром я проснулась чуть позже обыкновенного,
и, смотрю, Тома со мной уже нет. Я подумала: ушел на
конюшню. Ну ладно. Встала, прибралась, пошла клинить к
Нему. Тем более, что время было, когда Он бегает. Гляжу:
в спальне все застелено, как будто и не ложились, а кабинет
тоже убран. На столах ни одной бумажки, не считая какого-то
медицинского журнала. До завтрака время было еще много, я
пошла на конюшню, спросить у Тома, не знает ли он, не
случилось ли чего. Но в конюшне Тома не было. Я бы не
удивилась, но там не было не только Тома, но и Глагола.
Пошла искать еврейчика, у него дверь заперта, а во дворе его
тоже не видно. Ну я все еще ничего такого не думала,
думала, может, они все вместе поехали, допустим, к
ветеринары. Хотя все было как-то чудно, поскольку ветеринар
южели (19) к нам приезжает сам, а если надо, то Том с
еврейчиком сами могли управиться. Он такими делами не
занимается.
Но я все равно ничего такого не подумала, а подумала,
только когда пришла на брекфаст (20). Когда я туда пришла,
там уже сидят Жанета Григорьевна с мамашей, и обое
заплаканные. Я спрашиваю, чего случилось? Говорят, ничего.
Спрашиваю, где же Батюшка? Говорят, его больше нет и не
будет. Умер, что ли? Смотрю, Клеопатра Казимировна как-то
так дергается, отводит глаза в сторону и ничего не говорит,
а Жанета Григорьевна говорит: умер. Я спросила про Тома и
про еврейчика, куды они делись? Может, в морг Его повезли?
На лошади? Клеопатра Казимировна обратно молчит, а Жанета
Григорьевна говорит: "Тома и Леопольда Григорьевича тоже
больше нету". - "Тоже, - спрашиваю, - умерли?" - "Тоже, -
говорит, - умерли".
Ты себе представляешь, как я на такие слова должна
