- Вот видите, - жалко улыбнулся Смерчев. - А вы
говорите: выдумки.
Я еще раз перечел телеграмму.
- Черт знает что! - пробормотал я. - Метафизика,
гегельянство и кантианство. - И повернулся к Смерчеву. -
Ну, ничего, Коммуний Иваныч, - попытался я его успокоить. -
Вы, главное, не волнуйтесь и берегите свою нервную систему.
Сейчас мы этого Сима отменим.
Как только мы вышли на сцену, зал разразился бурными
аплодисментами. Меня, естественно, усадили в президиум
между Смерчевым и Дзержином. Обстановка в зале была
накаленная, но все шло строго по протоколу.
Дзержин объявил торжественное заседание трудящихся
Москорепа открытым и предоставил слово Смерчеву.
Смерчев вышел к трибуне. Кратко, но красочно описал мой
жизненный путь и перечислил литературные заслуги, напомнил о
моем выдающемся вкладе в Гениалиссимусиану, в связи с чем
особенно отметил мой вот этот роман.
- Но об этом романе, - сказал он, - органами пропаганды
Третьего Кольца враждебности, а также всякими другими
органами распространяются клеветнические измышления.
Утверждается, что главным героем романа, является якобы
некий Сим, хотя, как известно, никакого Сима в природе не
существует. Впрочем, обо всем этом лучше всех расскажет сам
автор.
Я вышел на трибуну. Я волновался. Я чувствовал, что
получается не праздник, а что-то вроде пресс-конференции,
какие в наши времена устраивались для раскаявшихся шпионов и
диссидентов.
- Уважаемые товарищи! - начал я дрожащим голосом. -
Дорогие комсоры, дамы и господа! Прежде всего позвольте мне
выразить мою глубочайшую благодарность всем устроителям
этого замечательного праздника, и в первую очередь
благодарность нашей партии, ее Верховному Пятиугольнику,
органам БЕЗО, - я поклонился Дзержину, - органам
религиозного просвещения, - я поклонился отцу Звездонию, но
одновременно из-за трибуны показал ему фигу, - и, само собой
разумеется, нашему славному, дорогому, любимому и
неподражаемому Гениалиссимусу. - Я поднял глаза к люстре и
размашисто перезвездился. - Я прожил очень длинную жизнь,
большую часть которой, впрочем, провел в бессознательном
состоянии. Должен признать, что на протяжении своей жизни я
совершил много непростительных и почти что непоправимых
ошибок. Например, свои книги я писал обычно в пьяном виде,
не соображая, что делаю, и иногда даже совершенно не
считался с тем, чего от меня ожидали партия, народ и
госбезопасность. Обладая отсталым мировоззрением, я часто
не замечал всего того хорошего, что происходит в нашей
жизни, в ее, так сказать, революционном развитии, и искажал
действительность в угоду своим заокеанским хозяевам. Так,
например, в своем последнем романе я слишком много внимания
уделил описанию некоего Сима, который якобы является
наследником царского престола. А на самом деле никакого
такого Сима никогда не было. Я его просто выдумал. Или,
говоря иначе, высосал его из пальца. Вот так. - Я сунул
большой палец в рот и стал громко чмокать в микрофон.
Кажется, публике такой ораторский прием понравился, по
залу прошел смешок, а кто-то даже захлопал.
Я посмотрел туда, где хлопали, и сказал:
- Я не понимаю, почему такое несерьезное отношение к моей
речи и что там еще за смешки и хлопки. Я знаю, что среди
вас есть так называемые симиты, которые надеются на что-то
вроде второго пришествия, но... - тут я повысил голос и
поднял палец, - тщетны ваши надежды, господа. Дело в том,
что никакого Сима больше не существует.
Я услышал аплодисменты. Это аплодировал президиум.
Смерчев, Сиромахин, Пропаганда Парамоновна и отец Звездоний.
Но публика напряженно и недружелюбно молчала. А потом в
ней послышался какой-то неясный ропот. Агенты БЕЗО,
расположившиеся вдоль стен, стали вглядываться в публику.
- Да, дорогие мои комуняне и комунянки, - сказал я,
выдержав паузу. - Пересмотрев свой роман, я решил самым
коренным образом переработать его и прежде всего вычеркнуть
этого Сима ко всем чертям.
Президиум аплодировал стоя. Люди в зале притихли. Отпив
из стакана воды, я помолчал и сказал негромко:
- К сожалению, у меня и сейчас не хватило
принципиальности и твердости позиции, и я не смог выкинуть
этот персонаж совсем. Но я его переименовал, и он будет
теперь называться не Сим, а Серафим.
Произнося эти слова, я никак не думал, что они
подействуют на аудиторию так сильно. Даже члены президиума,
по-моему, тоже этого не предвидели. Но публика вдруг
заволновалась, по рядам от первых к задним прошел шум. Я
слышал, как люди спрашивали:
- Что? Как? Вим? Херувим?
И вдруг в середине зала кто-то крикнул:
- Да здравствует Серафим!
И сразу поднялся невообразимый гвалт. Агенты БЕЗО,
отделившись от стен, кинулись в середину зала, чтобы извлечь
того, кто кричал. Но кричал уже не один, человек, а чуть ли
не весь зал. И вдруг из задних рядов на двух воздушных
шариках взвилось к потолку полотнище, на котором было
написано: "СЕРАФИМ".
Агенты посходили с ума. Они перестали искать того, кто
кричал, а кинулись доставать полотнище. Они становились на
спинки кресел, лезли на плечи зрителей, а некоторые
подскакивали так высоко, что могли бы установить рекорд по
прыжкам в высоту в закрытых помещениях. Должен отдельно
отметить исключительное хладнокровие полковника, который был
дважды Героем Москорепа. В общей суматохе он не растерялся,
а немедленно выхватил пистолет и двумя меткими выстрелами
продырявил оба шарика. Полотнище стало медленно опускаться,
колеблясь и открывая народу разные слоги подрывного слова:
то "СЕ", то "РА", то "ФИМ". Но пока это полотнище
опускалось, к потолку поднялись два других. А в это время
другой полковник (не Герой) с каким-то листком бумаги
подошел и громко сказал Коммунию Ивановичу:
- Телеграмма из Женевы.
Я подкрался к Смерчеву и заглянул через его плечо.
"Выступаю походом на Москву. Во избежание излишнего
кровопролития предлагаю сложить оружие и не оказывать
сопротивления. Серафим".
"Надо же! - подумал я. - Его хоть горшком назови, он
все равно своего добьется".
Сейчас я уже даже не помню, в каком порядке что
происходило. Как я потом узнал, слухи о предстоящем
прибытии Серафима разнеслись немедленно по всему Москорепу.
Началась смута. И как обычно бывает в таких случаях,
граждане стали проявлять недовольство даже без достаточно
серьезного повода. Например, на каком-то предприятии как
раз по случаю моего юбилея рабочим давали по килограмму
колбасы, которая называлась "Колбаса деликатесная мясная из
рыбной муки". Так одна комунянка откусила ее тут же и
говорит: "Граждане, это говно!" И другие комуняне тоже
обратили внимание, что этот первичный деликатес слишком
смахивает на вторичный. Как будто раньше они этого не
замечали и сами не складывали по этому поводу анекдотов. Я
думаю, что они были просто в таком состоянии, что, если бы в
тот момент им дать настоящее венгерское салями, они бы тоже
приняли его за вторичный продукт. Бунт перекинулся на
другие предприятия. Его, конечно, можно было подавить, но
тут где-то в районе Новой Калужской заставы в город
прорвались первокольцовые симиты. Они сначала кинулись к
прекомпитам и другим пунктам удовлетворения потребностей,
где их ожидало большое разочарование. Они-то думали, что
москореповцы питаются исключительно финиками и
мороженым-пломбиром. Но сила разочарования была столь
велика, что симиты москорепские и первокольцовые
объединились и стали крушить все подряд.
КОНЕЦ ЭДИСОНА
Ночь была беспокойной. С раннего вечера и до самого утра
в воздухе гудели тяжелые самолеты. Они снижались как раз
над моей гостиницей и садились, как я без труда догадался,
на бывшем Ходынском поле. Потом я узнал, что за ночь в
городе высадились шесть воздушно-десантных и две
мотострелковые дивизии.
Когда же на улицах появились колонны танков, то от
грохота вообще не стало никакого спасения.
В моем номере (а я жил опять в гостинице
"Коммунистическая") ходуном ходили стены, дребезжали стекла
и люстра под потолком раскачивалась, как маятник.
По всему городу то там, то сям вспыхивали зарева пожаров
и слышались выстрелы.
Перед рассветом, завернувшись с головой в одеяло, я
заснул, но долго спать не пришлось. Около семи часов что-то
где-то так рвануло, что со звоном брызнули стекла. Потом
выяснилось, что какой-то летчик-идиот на сверхзвуковой
скорости прошел над самыми крышами,
Хорошо, что я был укрыт с головой.
Делать было нечего. Стряхнув с одеяла стекла, я встал и
подошел к окну.
На площади Революции стояли танки. В сквере перед
Большим театром солдаты с котелками топтались в длинной
очереди перед походной кухней. Но в основном было тихо.
В семь часов я включил телевизор.
На экране появились дикторы Семенов и Малявина.
- Говорит Москва, - сообщил Семенов самым обыкновенным
голосом. - Передаем последние известия. С большой трудовой
победой поздравил сегодня наш любимый Гениалиссимус
коллектив ордена Ленина, ордена Гениалиссимуса и ордена
Трудовой Славы первой степени чулочно-трикотажной фабрики
"Красный Чулок", выполнивший к середине сентября два годовых
задания...
Затем было сообщено об успехах метростроителей и
прокатчиков листовой стали, о расширении движения доноров и
о выставке детских рисунков в Третьяковской галерее имени
Художественных Дарований Гениалиссимуса. Были показаны и
сами эти рисунки, в которых, как сказала диктор Малявина,
дети со свойственной им непосредственностью выражают свою
пылкую любовь к Гениалиссимусу и горячую преданность делу
коммунизма и государственной безопасности. И ни слова обо
всех этих бунтах, пожарах, танках и самолетах.
Я думал, что они, может быть, скажут об этом в конце
передачи. Но конца передачи я не дождался. Раздался,
резкий телефонный звонок, и в трубке я услышал взволнованный
голос Эдисона Ксенофонтовича, или, точнее, Эдика.
- Витюш, не удивляйся, у меня к тебе дело. Очень
серьезное и очень срочное. Ты не мог бы немедленно приехать
ко мне?
- К тебе? - переспросил я почти саркастически. - А ты
себе представляешь, что происходит в этом городе?
- Да-да, - нетерпеливо сказал он. - Я все знаю... И тем
не менее у меня к тебе очень и очень серьезное дело. Внизу
у гостиницы тебя ждет бронетранспортер с пропуском,
подписанным лично министром обороны. С этим пропуском у
тебя не будет никаких неприятностей. Я тебя жду...
Не успел я положить трубку, как в дверь постучали.
Открыв ее, я увидел уже знакомого мне полковника БЕЗО,
который сказал, что именно ему приказано доставить меня в
подземный городок.
Дорогой я не отрывался от смотровой щели и был просто
потрясен тем, как Москва в считанные часы превратилась во
фронтовой город.
Буквально все улицы и переулки были забиты войсками.
Движением руководили офицеры с красными повязками на
рукавах.
Неприятностей у нас действительно не было, кроме
бесчисленных проверок, из-за которых нам пришлось добираться
до подземного городка часа два с половиной, если не больше.
Эдика я нашел в его кабинете, очень взволнованного.
- Ну что? - спросил он меня. - Как добрался?
Нормально? Ну да, я вижу, что нормально. Если бы не
нормально, ты бы никак не добрался. Ужас, что происходит.
Этот твой Сим...
- У меня нет никакого Сима, - перебил я.
- Знаю, знаю, ты его переименовал. Но ему это, кажется,
даже понравилось. И теперь под именем Серафима он
приближается. Войска, посланные ему навстречу, без единого
выстрела переходят на его сторону. Откровенно говоря, я
просто не понимаю, как это можно. Люди еще вчера
прославляли коммунизм, клялись в верности Гениалиссимусу,
восторгались каждым его словом. А сегодня они крушат его
памятники, сжигают портреты и толпами переходят на сторону
Серафима. Неужели все их славословия и клятвы в вечной
преданности были всего лишь массовым лицемерием?
- Ну да, - сказал я, - возможно. Народные массы, они
вообще лицемерны. Еще когда Древнюю Русь крестили, они с
удовольствием повыкидывали всех болванов, которым до того
