до конца.
И ты доволен результатом?
- Доволен или не доволен, значения не имеет, - сказал
Букашев. - Если экспериментатор ставит свой опыт честно,
любой результат он должен принять таким, как он есть.
Тут уж рассердился я.
- И ты считаешь, - сказал я, - что ставил свой опыт
честно? А культ твоей личности тоже был частью
эксперимента? А твои бесчисленные портреты, а громоздкие и
безвкусные изваяния, а бездарнейшая Гениалиссимусиана тоже
нужны были для честного опыта?
- Уух! - застонал Букашев и заскрежетал зубами. - Ты не
можешь себе представить, как я это все ненавидел. Я их
просил, умолял, приказывал прекратить славословия. И что ты
думаешь? Они в ответ разражались бурными аплодисментами,
статьями, романами, поэмами и кинофильмами о моей
исключительной скромности. Когда я хотел провести какие-то
конкретные реформы, собирал съезды, митинги, говорил им, что
так дальше жить нельзя, давайте наконец что-нибудь сделаем,
давайте будем работать по-новому, в ответ я опять слышал
бурные аплодисменты и крики "ура". Газеты и телевидение
превозносили меня за мою необычайную смелость и широту
взгляда. Пропагандисты меня напропалую цитировали: "Как
правильно указал, как мудро заметил наш славный
Гениалиссимус, дальше так жить нельзя, давайте что- нибудь
сделаем, давайте работать по-новому". И на этих словах все
кончалось.
Собственно говоря, в его признаниях для меня ничего
нового не было. Советская система и в мои времена вела себя
примерно так же.
- Но все же, - сказал я Букашеву, - может быть, беда твоя
была в том, что ты окружил себя бюрократами и подхалимами,
которые ничего другого, кроме как хлопать в ладоши, и не
умели. Может быть, тебе надо было выгнать их к черту и
обратиться прямо к народу? Народ, я уверен, он бы тебя
поддержал.
- Друг мой, - печально сказал бывший Гениалиссимус, - о
каком народе ты говоришь? И вообще, что такое народ? И
есть ли вообще разница между народом, населением, обществом,
толпой, нацией или массами? И как назвать миллионы людей,
которые восторженно бегут за своими сумасшедшими вождями,
неся их бесчисленные портреты и скандируя их безумные
лозунги. Если ты хочешь сказать, что самое лучшее, что есть
среди этих миллионов, - это и есть народ, то тогда ты должен
признать, что народ состоит всего из нескольких человек. Но
если народ - это большинство, то я тебе должен сказать, что
народ глупее одного человека. Увлечь одного человека
идиотской идеей намного труднее, чем весь народ.
- Может быть, ты и прав, - сказал я. - Может быть. А
скажи мне, если ты такой умный, как же ты допустил, что твои
соратники оставили тебя в космосе?
- А я этому не противился, - сказал он. - Мне на Земле
больше нечего было делать. Когда я увидел, что ничего
изменить не могу, тогда я решил, пусть будет, как будет. Я
видел, что машина запущена и сама собой катится в пропасть.
И ход ее даже мне не под силу ни замедлить, ни ускорить. Я
устал и хотел куда-то спрятаться от всего и от всех, но на
Земле подходящего места не нашел. Поэтому, когда они решили
оставить меня на орбите, я подумал, может быть, так и лучше.
Они делали вид, что я ими руковожу, и я делал вид. А на
самом деле я жил своей отдельной жизнью - ел, спал, читал
книжки, думал и ждал.
- Чего ждал?
- Ждал, когда это все развалится.
- Ну вот, - поймал я его на слове, - значит, ты вел себя
точно так же, как Симыч. Он ждал в морозильнике, а ты в
космосе. Какая разница?
По-моему, мое сравнение показалось ему обидным.
- Разница в том, - сказал он сердито, - что прежде чем
ждать, пока эта лодка затонет, я ее долго раскачивал, а он в
это время валял свои глыбы впустую. А потом, конечно, мне
захотелось увидеть, чем дело кончится, и только поэтому я
регулярно пил микстуру от Эдика.
- Ты знаешь, что с Эдиком случилось? - спросил я.
- Да, я знаю, ты его отравил. Правильно сделал, это был
человек мерзкий и вредный. А мне его изобретение уже не
поможет. Да и ни к чему. Я дожил до того, до чего хотел,
теперь можно и умереть.
Я не помню, когда и как заснул. Помню только, что
проснулся на верхних нарах, когда было уже совершенно
светло. Когда я глянул вниз, я не увидел ничего, кроме
аккуратно застеленных нар. Вероятно, Гениалиссимуса увели
ночью, когда я крепко спал.
ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ
"Мы, Божией милостию, Серафим Первый, Император и
Самодержец Всея Руси, данным Манифестом высочайше и
всемилостивейше объявляем диявольское, заглотное и кровавое
коммунистическое правление низложенным.
Зловонючая партия КПГБ распущена и объявлена вне закона.
Пропаганда коммунистической идеологии приравнена к числу
тягчайших государственных преступлений.
Россия объявляется Единой и неделимой Империей с
монархической формой правления. Деление Империи на
республики отменяется. Основной административной единицей
на местах является губерния во главе с назначенным Нами
губернатором.
Империя располагается на территориях, находившихся ранее
под контролем бесовской шайки КПГБ, включая в себя также
Польшу, Болгарию и Румынию в виде отдельных губерний.
Вся полнота власти принадлежит Императору, который
осуществляет ее через назначенный им Правительствующий
Сенат, Кабинет министров и Комитет губернаторов.
Бывшие органы госбезопасности (служба БЕЗО)
преобразовываются в Комитет народного спокойствия (КНС),
главою которого назначается любезный Нам и Нашим
верноподданным Богобоязненный христианин Леопольд
Зильберович.
Всем бывшим коммунистам предлагается сдать свои членские
билеты в губернские, уездные и волостные отделения КНС и
пройти через церковное покаяние.
Всем остальным Нашим любезным подданным предлагается
соблюдать спокойствие и порядок, выявлять заглотных
коммунистов и плюралистов, уклоняющихся от регистрации и
покаяния, проявлять бдительность и нетерпимость ко всем
проявлениям лживой и мерзопакостной коммунистической
идеологии.
Данный Манифест Высочайше повелеваю зачитать на площадях,
в Церквах и других местах общественного скопления, а также в
воинских частях, соединениях и на кораблях Императорского
Военно-Морского флота.
С нами Бог!
Серафим Первый, Император и Самодержец Всея Руси".
Этот Указ я прочел в напечатанной в виде рулона газете
"Ведомости Правительствующего Сената", которую мне стали
доставлять с первого дня моего заключения.
Если бы не эта газета, я бы вообще с ума сошел. Я и так
не находил себе места. Я всю жизнь мечтал стать свидетелем
какого-нибудь переломного исторического события, чего-нибудь
вроде крушения империи, революции или хотя бы
контрреволюции. И не обидно ли, во время как раз такого
события (да имея к тому же прямое ко всему отношение)
оказаться ни с того ни с сего взаперти! Хотя, впрочем, и в
безопасности. Что было нелишне, потому что, как я потом
узнал, немедленно по воцарении Симыча (до сих пор не могу
его называть Серафимом) на территории Москорепа стихийно
организовались передвижные народные суды, которые
отлавливали бывших комунян повышенных потребностей и
плюралистов и, руководствуясь упрощенным правосознанием, тут
же раздирали отловленных в клочья. Этого в газетах не было,
но публиковались длинные списки казненных по приговору
Чрезвычайной коллегии КНС.
А кроме того, изо дня в день публиковались бесчисленные
указы, я их перечислю в том порядке, в котором запомнил:
1. Указ о создании специальной комиссии по расследованию
коммунистических преступлений.
2. Об отказе от уплаты иностранных долгов.
3. Об обязательном и поголовном обращении всего
насущного населения в истинное православие. Во исполнение
указа провести поэтапное крещение всех подданных Его
Величества, используя для данного обряда моря, реки, озера,
пруды и другие естественные и искусственные водоемы.
4. О переименовании всех городов, рек, поселков, улиц,
заводов, фабрик, морских и речных судов, незаконно носящих
имена коммунистических заправил.
5. Вся собственность на землю, производственные
предприятия, средства производства и транспорт переходит в
руки Его Величества и впоследствии общественными комитетами
будет раздаваться бесплатно лицам, способным к
производительному труду и уклонявшимся от сотрудничества с
заглотным коммунизмом.
6. Паспорта и другие документы, выданные безбожной
властью, упраздняются и заменяются единым видом на
жительство.
7. Об упразднении паровых, механических и электрических
и других средств передвижения с постепенной заменой их живой
тягловой силой, для чего крестьянам предлагается немедленно
заняться выращиванием лошадей, быков, ослов и шотландских
пони.
8. Об отмене наук и замене их тремя обязательными
предметами, которыми являются Закон Божий, Словарь Даля и
высоконравственное сочинение Его Величества Преподобного
Серафима "Большая зона".
9. О введении телесных наказаний.
10. Об обязательном ношении бороды мужчинам от сорока
лет и старше.
11. Об обязательном ношении длинной одежды. Под страхом
наказания мужчинам вменяется в обязанность носить брюки не
выше щиколоток. Ширина каждой брючины должна быть такой,
чтобы полностью закрывала носок. Женщины должны проявлять
богобоязненность и скромность. Платья и юбки также должны
быть не выше щиколоток. Ношение брюк и других предметов
мужской одежды лицами женского пола категорически
воспрещается. В церквах, на улицах и других публичных
местах женщинам запрещено появляться с непокрытыми головами.
Уличенные в нарушении данных правил женщины будут
подвергаться публичной порке, выстриганию волос и
вываливанию в смоле и в перьях.
12. О запрещении женщинам ездить на велосипедах.
13. О восстановлении буквы "ъ" в русском алфавите.
Было много всяких других указов: о порядке
хлебопашества, о введении в армии новых чинов и званий, о
запрещении западных танцев и много чего еще я, к сожалению,
запомнил не все.
С ВЕЩАМИ
Дверь растворилась, и в камеру в сопровождении вертухая
вошел казачий офицер в чине что-то вроде есаула Он был в
длинных шароварах и куртке с газырями и какими-то кистями.
- Дзержин Гаврилович! -кинулся я к нему. - Ты ли это?
- Нет, - сказал он, - я не Дзержин, а Дружин Гаврилович,
- и, уклонившись от братания, поглядел в какой-то список.
- Кто здесь на букву "к"?
Оглядевшись вокруг себя, я сказал, что я здесь один на
все буквы. При этом я подумал, а какое, интересно, мое имя
на букву "к" он имеет в виду - Карцев или Классик?
- На выход с вещами! - буркнул Дзержин.
Я взял свою кепку и вышел Оставив вертухая у камеры, мы с
Дзержином-Дружином долго шли длинным извилистым коридором с
ободранными стенами и грязным выщербленным каменным полом.
- Ну что? - спросил по дороге Дружин (пусть будет так).
- Боишься?
- Нет, - сказал я. - Не боюсь.
- Ну и правильно, - сказал он. - Страшнее смерти ничего
не будет.
- А тебя они, значит, оставили на прежней работе? -
спросил я. - Потому что выяснили, что ты был симитом?
- Нет, не поэтому, - сказал он. - А потому что им такие
специалисты, как я, нужны. И не только им. Любому режиму.
Ты хоть какую революцию произведи, а потом результат ее надо
кому-нибудь охранять. А кто это будет делать? Мы Каждого
из нас в отдельности можно заменить, а всех вместе никак
нельзя, других не наберешь.
- Скажи, пожалуйста, - спросил я по простодушию, - а в
ЦРУ ты служишь по-прежнему?
Он остановился, посмотрел на меня внимательно
- А вот на такие вопросы, дорогуша, я обычно не отвечаю.
И повел меня дальше.
Мы поднялись на лифте и оказались в коридоре с дубовыми
панелями и полом, покрытым красной ковровой дорожкой Дошли
до конца этого коридора и попали в просторную приемную, где
толпились казаки в больших чинах.
У двери, обитой черным дерматином, усатый секретарь
медленно и тупо тыкал в клавиши пишущей машинки "Олимпия"
заскорузлыми пальцами. Над ним висело изображенное
расторопным художником большое панно, изображавшее въезд
