о каких недостатках вы говорите.
Он посмотрел на меня как-то cтpaннo.
- Ну как же, - сказал он растерянно, мне кажется, что во
всех книгах, даже в самых лучших, какие-то недостатки все же
имеются.
- Конечно, имеются, - согласился я очень охотно. Во всех
книгах, кроме моих. Потому что я, когда пишу, я все
недостатки сразу вычеркиваю и оставляю одни только
достоинства. Правда, сейчас, читая роман, я заметил: там в
одном месте запятая стоит лишняя, но в этом целиком виноват
корректор. Не понимаю, куда он смотрел.
Взрослый помолчал. Я тоже. Он вытер со лба пот.
Я сделал то же движение, хотя у меня лоб был не потный.
- Вот вы так говорите, - сказал Берий Ильич
обескураженно. - Но вы говорите неправильно. Таких
произведений без недостатков не бывает. Вот, скажем, над
Гениалиссимусианой работает большой коллектив авторов, но
даже он иногда делает некоторые ошибки. А у вас... Ну вот
давайте посмотрим.
- Давайте, - охотно согласился я.
- Ну, хорошо. - Он открыл книгу, пробежал глазами первую
страницу. - Ну, начать хотя бы со вступления. Уже в самом
начале у вас сказано как-то непонятно, то ли все, что вы
пишете было на самом деле, то ли вы все это выдумали. А где
правда?
- Ну вот, - сказал я озадаченно. Откуда ж я знаю, где
правда? Вы же сами говорите: вторичное первично, а
первичное вторично. В таком случае вообще никакой разницы
между выдумкой и реальностью не существует.
- Допустим, - легко согласился он и стал листать дальше.
- Ну этого капиталиста вы очень хорошо изобразили. Очень
сатирически. Ну этого... как его... Махенмиттельбрехера?
- Миттельбрехенмахера, - вежливо поправил я.
- Ну да, ну конечно, Михельматен... ну, в общем,
понятно. А он что же, этот ваш торговец, он и белыми
лошадьми тоже торгует?
- Белыми? - удивился я. - А-а, я понимаю, что вы имеете
в виду. Этого я, право, не знаю. Он вообще-то, я думаю, их
не по цвету выбирает. Ему надо, чтобы они бегали хорошо.
Он поэтому предпочитает арабских скакунов.
- Ага. Ну да. А кстати, насчет этих арабов, которые на
вас там напали... Вам не кажется странным, что они
возлагали на вас такие надежды, что вы у нас тут будете
секреты добывать?
- Мало ли чего они возлагали, - сказал я. - Они, может
быть, обо мне по себе судят и думают, что я способен родину
продать за мешок золота. А я ее, должен вам сказать, и за
два мешка не продам.
- Да-да-да, - поторопился заверить меня маршал. -
Поверьте мне, никто в вашем патриотизме не сомневается.
Ладно, оставим это. Это все может быть так, может быть не
так, это не важно. А вот это... - он открыл страницу, на
которой помещено первое упоминание о Сим Симыче, - это уж
никуда не годится. С этим мы поступим таким образом, - он
выхватил из пластмассового канцелярского стаканчика остро
отточенный карандаш и, раздирая бумагу, решительно провел
черту от левого верхнего угла страницы к правому нижнему.
Он уже собирался провести и другую черту крест-накрест...
- Стоп! Стоп! Стоп! - закричал я. - Стоп! - схватил
я его за руку. - Так не пойдет. Что это вы прямо так
чиркаете, как будто это вам что-то такое. Я, может быть,
этот замысел вынашивал и лелеял, я, может быть, ночи не
спал, все это выстраивая, я, может быть, каждое словечко вот
так вот облизывал... - я даже попытался показать, как
облизывал, - а вы прямо карандаш в руки и давай чиркать.
Маршал все это выслушал с большим недоумением.
- Ну как же, - сказал он, - ну как же? Ну зачем же вы
этого вот Сима Симыча вывели? Ведь он нам, вы понимаете,
совершенно не нужен.
Откровенно говоря, этот разговор стал мне казаться
довольно дурацким, и я начал понемногу сердиться.
- Ну что это такое? - сказал я. - Что это за глупая
постановка вопроса? Вам Сим Симыч не нужен. А мне лично он
нужен, и я вам категорически запрещаю его вычеркивать.
- Да? - Берий Ильич вдруг переменил выражение и
посмотрел на меня насмешливо. - Вы мне запрещаете? А вы
примерно представляете разницу между вашим воинским званием
и моим?
- А мне плевать на ваше звание, - сказал я, но тут же
прикусил язык и испугался. Черт его знает, подумал я,
может, так не надо. Эти маршалы, они такие обидчивые.
- Берий Ильич, сказал я почти нежно. - Поймите меня
правильно. Если этот роман на самом деле написал я, то,
значит, я его писал, фигурально говоря, кровью сердца, душу
свою в него вкладывал, а вы прямо хотите взять его и
изуродовать.
- Ну подождите, подождите, подождите, - заторопился
маршал. - Да что это вы так разнервничались? Ведь вы же
должны понимать, что это дело серьезное, общегосударственное
и общекоммунистическое. Ведь если вы этого не сделаете, мы
не сможем ваш роман переиздать и не сможем провести ваш
юбилей.
- Ну и черт с ним, с вашим юбилеем! - сказал я в
сердцах.
- Да не с моим, а с вашим.
- С вашим, с вашим, - повторил я настойчиво. Он вам
нужен, а не мне. А я без него обойдусь. В конце концов,
столько людей помирают даже без всяких столетних юбилеев, ну
и я обойдусь.
- Ну хорошо, вы такой эгоист, вы обойдетесь, но о других
ведь тоже надо побеспокоиться хоть немножко. Вы же знаете,
- продолжил он мягко и вкрадчиво, - наши комуняне так
готовились к вашему юбилею, трудились в поте лица,
перевыполняли производственные задания, жили этим, считали
дни. Они ждали юбилея как большого праздника. А вы из-за
вашего, собственно говоря, каприза, хотите им этот праздник
испортить.
О, Господи! Теперь, кажется, я вспотел. Мне стало
ужасно неловко и перед Взрослым, и перед всеми остальными
комунянами. Я сказал:
- Я не понимаю, почему это вас так волнует. Я понимаю,
что вашим комунянам хочется почитать чего-нибудь такого,
кроме Гениалиссимусианы, но если уж вы согласились мой роман
напечатать, то зачем же его корежить?
- Не корежить, а улучшить, - быстро перебил Взрослый. -
Убрать из него все лишнее. Это же не только мое личное
мнение. И комписы наши со мной согласны, да и сам Горизонт
Тимофеевич, несмотря на свою исключительную занятость,
вникал в это дело и настоятельно... понимаете,
настоятельно, повторил маршал с явной угрозой, - просил вас
обо всем хорошенько подумать.
Ух, черт! Вообще-то говоря, я человек отчаянный. Но
когда мне угрожают такие люди, как этот маршал, я понимаю,
что дело серьезное.
- Даже не знаю, как с вами быть, - сказал я растерянно.
- Ну, хорошо. Дайте мне книгу еще на одну ночь, я еще раз
посмотрю и...
- И поправите, - подсказал он.
- Да не поправлю, а подумаю, - сказал я. Если что-то
можно...
- Ну конечно, можно, - сказал маршал.
- Да вам-то, конечно, - сказал я со вздохом. - Вам-то
никаких романов не жалко... Ну да ладно. Еще раз подумаю.
- Ну вот и ладно, - обрадовался маршал. - Вот и
договорились. Прочтите еще раз, посмотрите, подумайте,
приходите завтра, и все сделаем. Слушайте, у меня есть...
- он подошел к двери, заглянул в замочную скважину, приложил
ухо, вернулся... У меня есть кое-что специально для вас.
Он долго возился с секретным замком, открыл сейф и извлек
оттуда... Ну что бы вы думали? Ту самую бутылочку водки
"Смирнофф", которая у меня пропала после приземления в
Москорепе.
Я, разумеется, ничего ему не сказал. Мы разделили эту
бутылочку. И что интересно, даже эту мизернейшую порцию
водки я выпил совершенно без всякого удовольствия. Я даже
удивился и подумал, что, может быть, настоящим комунянином я
еще не стал, но зато от алкоголизма, кажется, вылечился.
Как будет рада моя жена, подумал я, чокаясь с маршалом.
ЭДИСОН КСЕНОФОНТОВИЧ
Все эти дурацкие переговоры о переделке моего романа мне
так осточертели, что я был очень рад приглашению Эдисона
Ксенофонтовича Комарова, с которым мельком познакомился в
Упопоте, посетить возглавляемый им Комнаком. Я понял, что
Эдисон Ксенофонтович большой человек, когда он прислал за
мной не какой-то там зачуханный паровик, а настоящий
лимузин, работающий на бензине. Да и шофер был не простой,
а полковник.
Мы выехали на проспект Первого тома и понеслись прочь от
центра.
Впрочем, неслись недолго. Где-то сразу за средним
кольцом Коммунизма у нас лопнула шина, и, пока полковник
менял колесо, я вышел подышать свежим воздухом. Воздух,
однако, оказался не очень-то свежим, а таким, какой бывает в
давно не чищенном свинарнике. Да и звуки вокруг были тоже
свинарные. Что-то где-то визжало и хрюкало. Я оглянулся,
ожидая увидеть какие-нибудь приземистые скотоприемники, но
увидел совсем другое. Я увидел, что со всех балконов
шестиэтажного дома, под которым мы стояли, на меня, визжа и
хрюкая, смотрят свиньи. Больше того, со всех других
балконов всех других домов на меня тоже смотрели свиньи.
Признаюсь, мне стало немного не по себе. Что это!
Какой-то свинский коммунистический город или это новая
порода свинолюдей?
Впрочем, я тут же догадался, и шофер догадку мою
подтвердил что мы находимся в одном из районов третьей Каки,
где жителям, как я уже говорил, разрешено выращивать на
балконах продуктивных животных, но в количестве не свыше
одной скотоединицы на одну семью. (Сразу скажу, что
впоследствии мне и самому приходилось читать об этом
эксперименте различные газетные сообщения под заголовками
"Приметы нового", "Домашний мясокомбинат" и даже "Свинья на
балконе", но это, кажется, был фельетон про какого-то
нехорошего человека, может быть, даже вообще про меня.)
Сменив колесо, полковник погнал машину еще быстрее, и мы
скоро попали на незаметную лесную дорогу, в начале которой
висел "кирпич".
Дальше были шлагбаум, будка и двое часовых, которые
внимательно проверили наши документы. Таких будок и
шлагбаумов я насчитал по дороге шестнадцать. Везде нас
останавливали, везде самым внимательным образом проверяли
документы, везде брали под козырек и поднимали шлагбаум.
За последним шлагбаумом дорога неожиданно нырнула в
какое-то подземное сооружение. Проехав под землей метров
двести-триста, мы опять остановились перед глухими воротами
и незаметной калиточкой справа от них.
Войдя в калиточку, мы оказались в просторном холле с
несколькими журнальными столиками, кожаными диванами,
креслами и двумя-тремя искусственными пальмами в толстых
кадушках.
Здесь нас и встретил сам Эдисон Ксенофонтович в белом
халате.
Мы поздоровались, и я сказал ему, что, вероятно, его
карьера очень удачно складывалась, если он в таком возрасте
дослужился до генерала.
В таком возрасте? - лукаво переспросил он. - А сколько
мне, по-вашему, лет?
- Ну, лет двадцать пять-двадцать шесть, - предположил я,
впрочем, не очень уверенно.
Эдисон Ксенофонтович оглушительно расхохотался и
подмигнул полковнику, который тоже хихикнул.
Меня их веселость, надо сказать, немного задела, и я,
слегка надувшись, заметил, что я, по-моему, ничего такого
смешного не сказал.
- Ну что вы, что вы! - поспешил успокоить меня юный
профессор. - Конечно, ничего смешного. Это я не над вашими
словами смеюсь, а так просто. На меня иногда, знаете ли,
что-то такое нападает.
Затем, перекинувшись несколькими словами с шофером, он
сказал, что тот может быть свободен. А мне предложил
совершить с ним, как он выразился, небольшую, но полезную
прогулку.
Выйдя из холла, мы оказались на довольно-таки широкой
подземной улице с рядами четырехэтажных домов, стоявших под
общей крышей. Паромобильное движение на ней было, должно
быть, запрещено, потому что люди передвигались кто пешком,
кто на велосипедах. Все они, заметив моего провожатого,
подобострастно ему улыбались или, напротив, пытались нырнуть
за угол. Многие узнавали меня, улыбались, подходили,
просили разрешения пожать руку или протягивали какие-то
бумажки для автографа.
Оказалось, что это целый подземный город. Улицы в нем
прямые и разделяют город на одинаковые квадраты, как
примерно в Манхеттене.
КОМНАКОМ, как мне объяснил Эдисон Ксенофонтович, это
научный мозг Москорепа. Здесь работают самые лучшие ученые,
собранные со всех концов страны. Здесь разместились 116
