этих думах должны уже иметь свое отражение. Ну, и, само
собой, в этих думах перед боем должен отразиться и
свойственный Гениалиссимусу исторический оптимизм. Он может
примерно так думать, что вот пускай я лично погибну, но зато
жизнь моя будет отдана не зазря, а за общее, понимаешь ли,
счастье. Понятно?
Понятно, - спокойно ответил Савченко. Ну, насчет
описания всяких таких военных приготовлений, дислокации
разных частей, описания видов оружия и прочего я не
беспокоюсь, у нас по этому делу вот Малевич, - генерал
указал на одного из полковников, - крупный специалист,
бывший штабист, ты, я думаю, Малевич, с этим отлично
справишься, ну и ты, Штукин, в саперном деле тоже, я знаю,
более или менее разбираешься.
Планерка подходила к концу. Двум корректорам было дано
указание не допускать грамматических ошибок, а поэт Мерзаев
получил специальное задание оснастить будущую главу
красочными эпитетами и яркими метафорами.
На этом планерка закончилась Коммуний Иванович пожелал
всем участникам хорошего творческого настроения и больших
успехов в труде.
Офицеры со своими блокнотами и карандашами организованно
покинули кабинет, а мы со Смерчевым остались.
- Ну вот, - сказал Коммуний Иванович, - теперь вы видели,
как мы работаем. Трудно, понимаете ли, руководить таким
большим коллективом. Один одно пишет, другой - другое, иной
раз одно с другим никак не согласуется, приходится
заставлять людей переделывать. Ваши произведения сколько
человек писали?
- Как это сколько? - удивился я. - Я один их писал.
- Один? - изумился Смерчев. - Совершенно один? И вы
сами описывали и природу, и любовь, и переживания героев и
следили за тем, чтобы не допускать идейных ошибок?
- Вот уж чего не делал, того не делал, - сказал я. - То
есть, конечно, я пытался следить за тем, чтобы мои герои в
идейном отношении были ужасно стойкими, но, поскольку я сам
был нестойкий, они у меня тоже в этом плане были иногда
очень даже порочными.
- Так я и думал, - сказал Смерчев и покивал головой. -
Конечно, одному человеку написать большое произведение,
чтобы оно было одновременно и высокохудожественно и
высокоидейно, просто невозможно. А вы оставайтесь у нас.
Мы вам дадим целую бригаду писателей. Вы им только будете
давать указания, они будут писать, а вы подписывать.
Не успел я ответить шуткой на предложение Смерчева, как
дверь отворилась, в кабинет влетел взмыленный Сиромахин. Он
пошушукался со Смерчевым, а потом объявил мне, что мы с ним
должны немедленно ехать в Кремль.
* Часть пятая *
В КРЕМЛЕ
В Кремль мы прибыли в конце рабочего дня, примерно в
половине шестого.
Я заметил, что и здесь Дзержин был своим человеком.
Мы шли по длинным и широким коридорам, устланным красными
дорожками, через какие-то залы с огромными окнами и тяжелыми
многоярусными люстрами, большими картинами и чьими-то
бюстами, мраморными, а иногда даже и бронзовыми в углах. Я
на ходу пытался сообразить, где здесь Георгиевский зал, а
где Грановитая палата, но понять ничего не мог и
сосредоточиться не успевал.
Многие двери охранялись. Когда мы проходили сквозь них,
два автоматчика лихо брали на караул и щелкали каблуками.
Наконец мы оказались в очень просторной комнате с большим
зеленым столом посередине. Комната была украшена многими
портретами. Слева портрет Гениалиссимуса во весь рост в
мундире и в сияющих сапогах. Он смотрел на противоположную
стену, с которой ему отвечали восхищенными взглядами
Христос, Маркс, Энгельс и Ленин.
В этой комнате в углу за большим столом со многими
телефонами и даже селектором сидела средних лет секретарша в
форме полковника. Ответив на наши приветствия самой
дружелюбой улыбкой, она скрылась за кожаной дверью и, тут же
вернувшись, пригласила нас в кабинет.
Кабинет был большой, старинный, из прежней жизни. В нем
была дорогая мебель, кожаные диваны, кресла и длинный стол
для совещаний. Другой стол, письменный, с десятком
телефонных аппаратов разного цвета стоял в дальнем углу и за
ним под поясным портретом Гениалиссимуса, разворачивающего
рулон "Правды", сидел представительный пожилой человек с
совершенно лысым отполированным черепом и с маршальскими
погонами на плечах.
Выйдя из-за стола, он удивил меня тем, что был не в
коротких, как все, штанишках, а в суконных голубых галифе с
красными лампасами и высоких хромовых сапогах. На голубом
его кителе было много разных орденов, включая самые высшие.
Дзержин представил нас друг другу, и я узнал, что передо
мной первый заместитель Гениалиссимуса по БЕЗО, Главный
Маршал Москорепа, пятижды Герой Москорепа, Герой
Коммунистического труда Берий Ильич Взрослый. Берий Ильич
обнял меня, как родного, похлопал по плечу, сказал: "Так
это вы!" - и, повернувшись к Дзержину Гавриловичу, спросил,
как идет подготовка к моему юбилею. Дзержин доложил, что
подготовка идет полным ходом, трудящиеся вступают в
соревнование, берут на себя повышенные обязательства, а
Редакционная Комиссия готова выпустить массовым тиражом мою
книгу, но...
- Вот об этом "но" мы сейчас и поговорим, - перебил
маршал.
Он усадил меня в кожаное кресло, сам сел в другое, а
Дзержин устроился на диване.
Прежде всего маршал поинтересовался моим самочувствием и
спросил меня, как мне здесь нравится.
Я еще раз осмотрелся и сказал, что, в общем-то, нравится,
помещение красивое и просторное.
- Нет, сказал Берий Ильич, - я спрашиваю не о помещении,
а вообще как вам нравится у нас в Москорепе?
- И вообще, сказал я, - ничего, нравится. Очень
интересно. И погода нравится?
- Да, нравится. Замечательная коммунистическая погода.
Солнышко светит, и ни одного облачка.
- Ну да, согласился он. - Лето неплохое. Но облачные
периоды, к сожалению, тоже бывают. Мы с ними боремся, но не
всегда успешно. Иногда они бывают слишком даже затяжные.
Впрочем, без облаков тоже плохо. Жарко. Как вы думаете?
Я сказал, что да, думаю, что довольно жарко.
- Да-да, сказал он, - да, жарковато. Лето для нашего
климатического пояса не очень обычное. Конечно, гораздо
приятнее, когда солнце светит, но не слепит, греет, но не
печет. И растут финиковые пальмы, и девушки в коротких
теннисных юбочках кушают пломбир и смотрят на вас влюбленно.
Не так ли? спросил он и посмотрел на меня так, будто
заглянул в самую душу.
Мне показалось, что я сразу вспотел. Боже мой! Да что
же это происходит? Откуда они узнали про мой сон? Ведь я о
нем никому не рассказывал, даже Искре. Неужели они при их
отсталой технике даже сны умеют подсматривать?
- Кое-что мы все же умеем, - усмехнулся маршал, показав
мне тем самым, что способен не только подсматривать сны, но
и читать мысли.
- И книги читать умеем, - подхватил Дзержин, - чем и
вовсе поверг меня в изумление.
Откровенно говоря, от всего этого мне стало немножко не
по себе.
- Конечно, - продолжал маршал, - в реальной жизни не все
бывает так, как во сне, не все так легко удается. И
коммунизм наш получился не совсем такой, как мы планировали.
Маркс нас немного подвел. Ошибся.
- Всего на две стадии, - вмешался Дзержин. Надо
отметить, что он чувствовал себя в присутствии маршала
совершенно раскованно.
- Ну да, - сказал маршал, - на две. В масштабе всемирной
истории это не очень существенно, но для нас ощутимо.
Ошибка Маркса состоит в том, что он обещал полное обнищание
трудящихся при капитализме, а оно наступило...
- Наступает, - поправил Дзержин.
- А оно наступило, - повторил маршал сердито, - при
коммунизме. И конечно, человеку с юмористическим складом
ума все это, может быть, даже смешно. У нас есть над чем
посмеяться. И над короткими штанами, и над газетой, которая
издается в виде рулона, и над нехваткой первичного продукта.
Но хорошо ли смеяться над нищими? А? Хорошо?
- Нехорошо, признал я и очень смутился. Но я же смеялся
только мысленно.
- Да не только! - возразил Дзержин и покрутил головой.
- Нет, не только, - подхватил маршал и посмотрел на меня
пристально. - Вот я. Классик Никитич, хотел с вами
поговорить об искусстве. Это очень интересная и
безграничная тема. Что такое искусство, для чего оно
существует, откуда в нем такая странная и непонятная сила,
этого ведь, по существу, никто не знает. Вот вы, насколько
я себе представляю, считаете, что искусство является всего
лишь отражением жизни. Не так ли?
- Ну да, - сказал я. - В общем-то, примерно так и
считаю.
- А это совершенно неправильно! - вскричал маршал и,
вскочив с кресла, забегал по комнате, как молодой. -
Классик Никитич, я вам вот что хочу сказать. Послушайте
меня внимательно. Ваша точка зрения совершенно ошибочна.
Искусство не отражает жизнь, а преображает. - Он даже
сделал руками весьма энергичные движения, как бы пытаясь
изобразить ими преображающую силу искусства. - Вы
понимаете, - повторил он взволнованно, - преображает. И
даже больше того, не искусство отражает жизнь, а жизнь
отражает искусство. Вы вот смеетесь над нашими
убеждениями...
- Что вы. Господь с вами, - сказал я поспешно. - Я бы
никогда не посмел.
- Ладно, ладно, - поморщился маршал. - Вы все никак не
можете понять, что нам о вас известно гораздо больше, чем вы
могли бы себе представить. Но дело даже не в том, что
именно мы знаем о вас. Наши знания обо всем гораздо глубже
и обширней, чем были доступны людям ваших времен. И нам
совершенно точно известно, что первичное вторично, а
вторичное первично.
- Ну это уж совсем чепуха, - сказал я неожиданно для себя
самого. - Это какая-то метафизика, гегельянство и
кантианство. На самом деле первичное первично, а вторичное
вторично.
Вот сколько меня жизнь ни учила, а язык за зубами держать
не научила. Сколько раз внушали мне умные люди
элементарное: пришло тебе что-нибудь в голову - не ляпай
сразу. Подумай, стоит ли твоя мысль того, чтобы ее сразу
выкладывать. Мое незрелое высказывание подействовало на
маршала и Дзержина самым решительным и, может быть, даже
зловещим для меня образом.
Берий Ильич, ни слова не говоря, вернулся на место, сел и
стал смотреть куда-то мимо меня. Дзержин смотрел на
маршала. Оба они молчали, и молчание это тянулось довольно
долго. Потом маршал провел рукой по лицу, как бы снимая
усталость, и сказал тихо:
- Классик Никитич, вопрос о том, что первично и что
вторично, обсуждению не подлежит. Первичное вторично, а
вторичное первично. Вы можете сослаться на Маркса и на тех,
кто вас в свое время учил, что материя первична, а сознание
вторично, но эти же ваши учителя сами себе противоречили.
Требовали от людей сознательности, а от материального
вознаграждения уклонялись. Теория противоречила практике.
А у нас полное соответствие. Но давайте лучше поговорим о
чем-нибудь более интересном.
Например, о вашем романе. Недавно я его еще раз прочел
от корки до корки. Ну что вам сказать? Интересная работа.
В вашем творчестве даже, я бы сказал, какой-то новый этап, к
которому вы вряд ли перешли бы в Якутии.
Он опять посмотрел мне в душу, и мне опять стало не по
себе. Вдруг он засмеялся и стал говорить в более теплом
тоне:
- Вообще-то, я вам уже об этом сказал, роман
довольно-таки злой. Вы как бы берете шило и колете в самое
больное место. Но фантазия богатая. Читать, во всяком
случае, нескучно. Честно говоря, я много смеялся, а иногда
даже и плакал. Да, там вообще так, я бы сказал, смех сквозь
слезы.
- Да, - поддержал его Дзержин, - эта вещь написана не
просто для смеху.
- Да-да, - согласился маршал, - вещь серьезней, чем
кажется с первого взгляда. Хотя надо сказать, что описанием
теневых сторон жизни вы, может быть, злоупотребляете,
смакуете их, наслаждаетесь ими.
- И много натурализма, - заметил Дзержин.
- Да, - сказал маршал, - по части натурализма перебор
некоторый есть. Например, когда я читаю про эту
вегетарианскую свинину, мне самому хочется вырвать, как это
случилось с вашим героем.
- Помилуйте, - перебил я его. - Это не с героем
