голову величиной с паровой котел. Я набил этот котел всеми
знаниями, которые накопило человечество. Он говорил
свободно на двенадцати языках, а читал буквально на всех.
- Он, вероятно, стал великим ученым? - предположил я.
- Да что вы! - Эдисон Ксенофонтович огорченно махнул
рукой. - Он оказался обычным интеллектуалом. Голова
большая, знаний много, а мысли не одной. Пришлось
аннигилировать.
- Что сделать? - переспросил я удивленно.
- Я растворил его в серной кислоте, - сказал равнодушно
профессор.
- И не жалко было? - ужаснулся я.
- Нет, не жалко. Природа таких и без меня создает в
несметных количествах. Но в конце концов я своего добился.
Мне удалось создать совершенно универсального гения. Он был
гений во всех областях.
- Почему был? Вы его тоже аннигилировали?
НЕСГИБАЕМЫЙ
Эдисон Ксенофонтович не успел ответить, потому что как
раз в это время за одной из дверей раздался жуткий
нечеловеческий вопль.
- Что это такое? - спросил я и недоуменно посмотрел на
профессора.
- Не обращайте внимания, - смущенно улыбнулся профессор и
хотел повести меня дальше, но тут вопль повторился, и уже на
такой высокой ноте, что оставить его без внимания было выше
моих сил.
- Слушайте, - сказал я, - что же это у вас такое
происходит? По-моему, у вас там кого-то просто раздирают на
части.
- Да как же вы могли такое подумать! - развел руками
ученый. - Ну, если вас мучает любопытство, давайте
посмотрим, что там происходит на самом деле
С этими словами он толкнул ногой дверь, из-за которой
доносились вопли.
Кажется, мои ужасные подозрения немедленно подтвердились.
Посреди светлой комнаты со стенами, покрытыми масляной
краской, стоял деревянный столб, к которому веревками был
прикручен немолодой голый человек с белым и дряблым телом.
Возле человека стоял в белом халате гориллоподобный верзила
с плетеной нагайкой да еще со свинцовым грузиком на конце.
- Какой кошмар! - сказал я и посмотрел на профессора. -
А вы говорите, что тут ничего особенного не происходит! Что
вы делаете с этим несчастным?
- В том-то и дело, что мы с ним ничего совершенно не
делаем. Вот посмотрите сами. - С этими словами Эдисон
Ксенофонтович выхватил у гориллы нагайку и замахнулся.
- Ва-ай! - завопил привязанный. Не бейте меня! Я
боюсь! Я отказываюсь от всех своих убеждений! Я признаю,
что коммунизм является самым передовым и совершенным
человеческим обществом!
- Что же ты кричишь, ничтожество? - обратился к нему
профессор. Что же ты так легко отказываешься от того, что
тебе дорого! Посмотрите на него, повернулся он ко мне. Его
спина чиста, на ней нет ни одного следа нагайки.
- Я кричу потому, что боюсь боли, - рыдая, сказал
привязанный Он повернул ко мне свое искаженное страданиями
лицо, и я узнал в нем того самого представителя
западногерманской фирмы, который летел вместе со мной в
надежде узнать, как будет работать в будущем советский
газопровод Он тоже меня узнал и, дергая головой, стал
умолять о заступничестве, пересыпая свою просьбу бессвязными
уверениями в превосходстве коммунистической системы над
всеми остальными.
- Развяжите его и переведите в камеру отдыха! - приказал
Эдисон и, когда несчастную жертву развязали и вывели,
повернулся ко мне. - Вот видите, какой гнилой человеческий
материал предоставляют ваши хваленые капиталисты.
Причем сказал он это с таким упреком, что я невольно
почувствовал себя ответственным за капиталистов и все их
пороки, хотя я не помнил, чтобы я их когда-то хвалил.
- А в чем, собственно, дело и при чем тут капиталисты? -
спросил я, как будто оправдываясь.
- Жалкие люди, - сказал профессор. - Ему только покажешь
нагайку, он немедленно отрекается от всех своих убеждений.
- Еще бы! - сказал я. - При виде нагайки как не
отречься? Капиталист он или не капиталист, он же не
железный. Ему, когда его бьют, больно.
- Всем больно, - наставительно заметил профессор. -
Однако есть такие, которые выдерживают. Да вот я вам сейчас
покажу.
С этими словами он толкнул дверь, которой эта комната
была соединена с другой, точно такой же.
Там тоже был столб. И на столбе тоже был человек. Но
вид этого человека был поистине ужасен Вся его спина была
исполосована ударами нагайки, но гораздо сильнее, чем
виденная мною когда-то спина Зильберовича. Полосы от ударов
вздулись, а некоторые и вовсе полопались. А кроме полос, на
лопатках этого человека еще кровоточили две аккуратно
вырезанные звезды.
- О Гена! - закричал я. - Что же это за человек? И
зачем вы над ним так издеваетесь?
В это время человек повернулся ко мне, и в его опухшем от
побоев лице с расквашенным носом я с большим трудом узнал
юного террориста, своего попутчика по космоплану. Ничего не
говоря, он посмотрел на меня, и тут же его поседевшая голова
упала на плечо, он потерял сознание.
- За что вы его так наказываете? - спросил я тихо.
- Мы наказываем? - удивился профессор. - Как вы могли
так подумать! Мы такими вещами не занимаемся. Мы не
карательный орган, а научное учреждение. Мы испытываем
твердость убеждений разных людей и экспериментальным путем
доказали, что коммунисты вроде этого юноши проявляют
недоступные другим стойкость и волю. Он от своих убеждений
не отказался, не усомнился в них ни на секунду.
- Ага! - сообразил я. - Это вы его, значит, так с
научными целями. А вы не испытывали его как-нибудь каленым
железом или расплавленным, допустим, свинцом?
- Ну вот! - обрадовался профессор. - Я вижу, и в вас
проснулся экспериментатор. Что ж, ваше предложение кажется
мне весьма, так сказать, ценным. Пожалуй, вы правы. Сейчас
я прикажу накалить какой-нибудь железный прут добела и
воткнуть ему...
- Эдисон Ксенофонтович! - закричал я. - Ради Гены, не
надо этого делать! Не надо! Я пошутил, причем пошутил
очень глупо.
- Мы тут тоже, понимаете, думали, что бы еще с ним
сделать, но фантазия как-то исчерпалась. А вы вот пришли,
посмотрели свежим глазом и сразу внесли новую идею.
- Слушайте, профессор, - сказал я взволнованно, - я вас
очень прошу, оставьте этого человека в покое. Конечно, он
за свою короткую жизнь успел сделать много плохого, но, как
я вижу, он свои грехи уже полностью искупил. Зачем же
подвергать его столь мучительной смерти?
- Ну что вы! Что вы! - горячо возразил Эдисон
Ксенофонтович. - Неужели вы думаете, что мы собираемся его
убивать? Такой ценный экземпляр! Да мы его будем беречь
как зеницу ока. Мы его сначала еще немножко проверим, а
потом подлечим, откормим, будем брать у него генетический
материал. Нам нужна такая порода. Дело в том, что люди
наши измельчали, особенно молодежь, в которой наблюдаются
признаки моральной неустойчивости и идейных шатаний... А
вот когда мы извлечем из него достаточно генетического
материала, тогда уж мы его...
- Аннигилируете, - подсказал я.
- Да что вы заладили со своим аннигилированием! - с
досадой сказал профессор. - Мы с ним поступим гуманно. Мы
его усыпим, забальзамируем и выставим в музее как человека
невиданной стойкости. Который вынес все до конца, но не
издал ни стона, не попросил пощады, не предал свои идеалы, а
погиб, но остался верен своим убеждениям.
Я увидел, что на глазах профессора блеснула скупая
мужская слеза.
- А что же вы сделаете с капиталистом? - спросил я. -
Уж его то вы, конечно, аннигилируете.
- Не аннигилируем, а утилизируем, переработаем и в виде
вторичного продукта отправим на его родину. Если это добро
им нужно, пусть получают.
СУПИК
Я передал наш диалог с Эдисоном Ксенофонтовичем как
длившийся беспрерывно и на одном месте. На самом деле, пока
он продолжался, юного террориста по моей настойчивой просьбе
сняли со столба, завернули в простыни и унесли. А мы с
профессором покинули лабораторию и приблизились к его
кабинету, который, впрочем, тоже оказался отдельной
лабораторией, охранявшейся снаружи целым взводом
автоматчиков БЕЗО.
Внутри же никого не было, если не считать некого
странного существа, которое у раковины мыло и протирало
разные колбочки и пробирки.
Существо это, не имевшее на себе ничего, кроме подобия
набедренной повязки, было, пожалуй, женского пола, о чем
свидетельствовали его вялые груди, но в то же время для
женщины оно было каким-то слишком уж бесформенным и
безвозрастным.
Работая медленно и вяло, существо не обратило на нас
никакого внимания и продолжало свою деятельность, заунывно
напевая старую песенку: "Молода я, молода, да плохо одета.
Никто замуж не берет девушку за это".
- Ну что, Супик, - спросил профессор, - все вымыл и
протер?
- Да, - сказало существо, - все сделал.
Willst du schlafen (15)? - спросил профессор по-немецки.
Ja (16), - ответило существо, нисколько не удивляясь.
- What else would you like to do (17)? Nothing (18).
- He хочешь немножко побегать или чего-нибудь почитать?
- спросил Эдисон Ксенофонтович.
- Нет, не хочу, - ответило существо. - Только спать.
- Ну пойди поспи, - разрешил профессор, и существо, кинув
полотенце в угол, немедленно вышло.
- Что это у этой тети какое-то странное имя - Супик? -
спросил я.
Профессор охотно ответил, что Супик - это ласкательное от
полного имени Супер. И это не женщина, не мужчина, но и не
гермафродит.
- А кто же? - спросил я.
- Это отредактированный супермен, - сказал профессор.
Я, конечно, не понял. Тогда он выдвинул ящик своего
письменного стола, порылся там и извлек фотографию. Это
была фотография мощного голого мужчины, который, вероятно,
много занимался культуризмом. Мышцы распирали кожу, и
вообще во всем облике мужчины чувствовалась большая сила и
большой запас жизненной энергии.
- Узнаете? - спросил профессор.
- Нет, - сказал я решительно. - Не узнаю.
- Это Супик до редактуры.
С грустной улыбкой он рассказал мне печальнейшую историю.
Супик был первым настоящим успехом профессора на пути
создания универсального человека. Это был идеально
сложенный и гармонически развитый человек. Он одинаково
хорошо был приспособлен и к физическому, и к
интеллектуальному труду. Он в уме моментально производил
самые сложные математические вычисления. Он писал
потрясающие стихи и сочинял гениальную музыку, а его картины
были немедленно раскуплены лучшими музеями Третьего Кольца.
Он показывал чудеса в спорте, выжимал штангу в четыреста
килограммов, стометровку пробегал за 8,8 секунды и на ринге
легко побеждал всех мировых тяжеловесов, правда, только по
очкам. При всех своих достоинствах он обладал лишь одним
недостатком - был слишком добр. И поэтому, отбивая удары,
только слегка касался противника, боясь причинить ему боль.
- Ну и что же случилось с вашим добрейшим Супиком? -
спросил я, крайне заинтригованный.
Профессору явно не хотелось рассказывать, но раз уж
начал, так начал.
Всякие научные и иные достижения в Москорепе могут быть
признаны только после утверждения их Редакционной Комиссией,
которой Эдисон Ксенофонтович и предъявил свое создание.
Супик вышел перед ними, поднял штангу с рекордным весом,
отремонтировал поломанные часы одного из членов комиссии,
выбил из пистолета сто очков из ста возможных, доказал
теорему Гаусса, сыграл на рояле "Аппассионату" Бетховена,
прочел по-древнегречески отрывок из "Илиады" и по-немецки
весь текст Коммунистического Манифеста. А собственным
стихам Супика члены Комиссии, все, кроме председателя,
аплодировали стоя.
- А председатель? - спросил я.
Оказывается, председатель в это время спал. Он даже не
слышал, когда остальные члены Комиссии поздравляли Эдисона
Ксенофонтовича и его создание. Они щупали Супика, щекотали,
хлопали по плечу, задавали ему "на засыпку" самые каверзные
вопросы, он, разумеется, отвечал на них без запинки и без
ошибок.
Потом началось обсуждение. Кто-то сказал, что Супик
выглядит почти идеально, но уши слишком оттопырены и хорошо
бы их слегка подогнуть. Были замечания по поводу формы носа
