ется в наверняка. Я думал, что совершенство по имени Фро не мо-
жет быть обделено добротой и разумом, и я был пьян от любви... Все
люди - живые. И наделил нас Господь системой, но у одних она такая
нервная, что стреляя себе в висок холостым патроном, они умирают от
разрыва сердца, а других не прошибает даже стон беременной жен-
щины, раненной в живот. Тогда кто позволил "другим" блевать на мое
Евангелие?
Потихоньку наступило похмелье. Все равно, что перевернуть всю
игру задом на середку.
- А почему бы вам не издавать календарь антисемита? Для па-
мяти... для "ПА-МЯ-ТИ"...
Смирнов умолк, молчал и я, Игорь Колокольников, русский поэт
и писатель, зарабатывающий себе на сэндвич и виски журналистским
трудом, потому что перестройка в моей стране наконец-то кончилась и
рубль стал конвертируемым. А вот мой босс - чистокровный янки и он
больше не желает вкладывать "зелень" в издание журнала "Третий
глаз", потому что выгоднее СУПЕР-ТИ-ВИ. Это раньше, когда
болела нога, лечили ногу, а надо было лечить голову. А молчали мы
потому, что теперь, когда встречаются два россиянина, обязательно
возникает такая пауза, эта минута молчания, словно в память о
застреленных, зарезанных и повешенных, в память о крови, пролитой
во время Великой гражданской, в память о разорванной на куски и
проданной Родине. В этом не виноват ни Смирнов, ставший Смир-
нофф, ни Фрося, превратившаяся во Фригиду, ни Игорь Колокольни-
ков, ныне Гарри Белл, в этом виноваты и Смирнов, и Фрося, и я - все
вместе.
Третий глаз... Третий глаз...
Третий глаз - это совесть каждого и нации - подбит, закрыт и ни
черта не видит, хоть дай ему униперис.
1
Ш Р А М
Ствол жилой башни белел в глубине переулка - оставалось прой-
ти только мимо пятиэтажки. Аверин любил возвращаться домой, то
мгновение, когда он спиной захлопывал дверь и так стоял, расслаблен-
но оглядывая иконы, полки с книгами, фотопортрет Хэмингуэя и ксе-
рокопии с рисунков его друга малоизвестного художника Свечникова,
приколотые булавками к обоям. Когда-то в такой момент медленной
рыбой всплыли в его сознании строчки: "Ты мне дорог, дом пустой,
понимающим молчаньем..." Но стихи эти он так и не дописал - не
было особого желанья размышлять над тем, чем же ему дорог собст-
венный дом - так не следует задумываться, чем дорога любимая жен-
щина, возможно последующее разочарованье, что вряд ли прибавит
оптимизма в этой и без того нерадостной жизни.
Сегодня, возвращаясь из гостей, Аверин вышел из такси в нача-
ле переулка и не спеша шел к дому, предвкушая, как сейчас приятно
побездельничает - может, послушает музыку, полистает книжку или
альбом репродукций. У самого подъезда Аверина обогнали "Жигули"
последней модели. Открылась дверца, и на снег ловко выпрыгнула
девушка в фиолетовой от темноты вечера дубленке. Сидящий за ру-
лем опустил стекло:
- Может быть все-таки...
- Нет, нет, нет, - высоко и быстро перебила она его и убежала в
подъезд.
Краснела кнопка вызванного лифта, ее лица не было видно, толь-
ко лиловые лаковые ногти тонких пальцев барабанили по смотро-
вому окошку.
"Соседка. Та, что недавно обменялась", - догадался Аверин и
благодушно-безнадежно хмыкнул про себя: "Соседка - это..."
В кабине лифта она развернула оранжевый шар своей лисьей
шапки лицом в его сторону:
- Помогите, пожалуйста. Я знаю, вы мой сосед. Мне надо сейчас
выгулять собаку, а я не хочу подходить к окну, не дай бог, он ждет.
Вы поглядите из своего окошка и, если он уехал, дайте мне знать,
хорошо?
Аверин так и сделал. "Жигулей" не было. Тогда он, не разде-
ваясь, позвонил в ее дверь. Мохнатый, в пепельную стружку и оттого
как бы безглазый пес кинулся лапами вперед на Аверина.
- Не сметь, - хозяйка одной рукой держалась за ручку двери,
другой пыталась оттащить собаку. - Лапа, кому сказали?
- Просто Лапа хочет гулять. Пошли, собака, я вызову лифт.
На улице Аверин начал разговор с первого попавшегося:
- Сидим сейчас за столом, и одна дама, пахнущая такая дама,
всем давала понюхать, то какой-то крем на тыльной стороне ладони, то
индийские бусы из сандалового дерева, то духи... так эта дама,
сказала, что она а-а-абажает сальные анекдоты, представляете?
Соседка никак не отреагировала на его слова - она, задумавшись,
смотрела на руки Аверина. Потом очнулась:
- Меня зовут Маша. Давайте сейчас выпьем по чашке чая?
Аверину стало жарко от стыда за сказанную чепуху про запахи за
мысль: "Соседка - это..."
- Спасибо, Маша. С удовольствием.
Зеркало величиной во всю стену непривычно увеличивало мир
маленькой прихожей вдвое. Аверин удивился еще и потому, что его
малогабаритное жилье было таким же, и он рассматривал квартиру
соседки с тем же интересом, с каким смотрят друг на друга владельцы
по-разному пошитых, но из одинаковой ткани костюмов. И в то же
время Аверину вспомнилась гостиная Лалы, большая и квадратная,
со столом, за которым свободно садилось три десятка человек, со
старинными гобеленами на стенах, алебастровым бюстом Лалы на
черном озере рояля и ее же портретом с вечно удивленными глазами.
Когда Аверин впервые пришел к Лале, он стеснялся своих не
чищенных ботинок и пытался спрятать их под низкое кресло. Поз-
же он забылся и почувствовал себя раскованно, потому что его сло-
вам, его стихам улыбнулись глаза высокой синевы... Два года Аве-
рин видел мир глазами Лалы, и она многому научила его, не уча,
например, рассматривать незнакомый дом.
- Можно, я приму вас на кухне? - спросила Маша. - Простите
лентяйку, но в комнате не прибрано.
Красные обои и красный свернувшийся котом светильник окра-
шивали всеми оттенками теплого белую эмаль кастрюль, плиты и
вытяжного шкафа над ней, деревянную скамью с подушечками для
сидения, углом составленную из медовых досок. В чашках старинного
фарфора дымился чай цвета загорелого тела, рука Аверина ощутила
серую тяжесть серебряной ложки, инкрустированной эмалью. Со-
бака под столом время от времени колотила хвостом по полу. Своего
Малыша, борзую с выгнутой спиной, Лала к столу не допускала.
- Что с вами, Георгий?
- Вспомнилось, Маша. Я схожу за вином?
- С удовольствием. Только не водку, ладно?
Аверин принес вспотевшую бутылку сухого - на столе уже
стояли хрустальные рюмки. Штопор со скрипом вошел в пробку, она
раскрошилась, Аверин опять попытался ее вытащить, ввинтив
штопор под углом, горлышко треснуло и осталось торчать кристаль-
но-зеленым пиком скола.
Маша посмотрела на растерянного Аверина, достала пустую бу-
тылку с красивой этикеткой, вставила в нее воронку с ваткой.
- Давайте процедим, - сказала она.
Аверин лил, дожидаясь, пока опустеет воронка, а Маша стояла
рядом, и молча следили они за тонким сверлом струи. Аверин разом
скулой и шеей чувствовал Машину близость и как она неслышно
прижалась щекой к его плечу.
Маша что-то говорила, выбрасывала конус ватки, споласкивала
воронку, садилась за стол или вставала за солью - Аверин смотрел на
нее смешавшись и отвечал односложно, но озарено.
"Сколько раз это было, - думал он, - это начиналось и сколько
раз не состоялось? Ведь есть же то, самое первое мгновение любви,
после которого любовь становится реальностью. Это уже потом с
годами, можно узнать, отчего захватывает дыхание над светлой
бездной чувства, и сразу вообразить себе всю цепь свиданий и посте-
пенного сближения, пока не достигнешь счастья, когда каждый
божий день согреваешь друг друга теплом постоянной взаимности."
Аверину стало отчаянно весело, радостно от пришедшего не-
ожиданно ожидания любви - он считал, что никогда уже не испытает
этого предчувствия так сильно и глубоко, как сейчас с Машей, и ему
на мгновение вспомнилось первое, еще школьное озарение: он си-
дит на низкой скамейке в гимнастическом зале - в темно-зеленой
вельветовой курточке, и на плечо ему положила голову в белой
пуховой шапочке девочка из соседнего класса.
Аверин испытал тогда радугу ощущений: недоумение от ее пер-
вого робкого касания, гордость и снисхождение от ощущаемой на
плече доверчивой тяжести, растерянность от ее настойчивых движе-
ний головой и ярость от ее давящегося смеха и невозможности сте-
реть пух, намертво влипший в рубчики вельвета. Ныне Аверин
снисходительно усмехнулся своему воспоминанию, но тут же со
вздохом подумал: "Неужели я стал настолько бессердечным, что
меня уже ничто не взволнует также сильно, как тогда, в холодном
свете высоких окон, где сердце билось гулко, словно удары баскет-
больного мяча..."
- Георгий! Отвечайте же, не томите.
Аверин ощутил оскомину от заданного Машей вопроса - надо
сказать кем работаешь. "Еще не поздно, - подумал Аверин, - еще
можно изобрести себе биографию, общественное лицо и престижную
профессию." Аверин знал такого человека, который врал столь са-
мозабвенно и убедительно в деталях, что оторопь охватывала от
неожиданного разворота событий, от сиятельных проблем - куда идти?
- поступил сразу в две аспирантуры: механико-математического МГУ и
архитектурного... И лишь потом простым сопоставлением правил
экзаменов и приема Аверин с ужасом понял: это ложь! И странность
высокоодаренного человека превратилась для Аверина в гримасу
психопата.
- Я работаю в институте патентной экспертизы.
- Интересно?
- Не очень. Но своеобразно. Описание устройства по вытаскива-
нию пробковых пробок из бутылок ноль восемь без повреждения гор-
лышка перед разливом по хрустальным рюмкам требует уникально-
го словосочетания в пределах разработанной формулировки с целью
исключения совпадения смысловых полей, то бишь двусмысленно-
сти.
- Лихо. А разве нельзя сказать проще? Ведь двусмысленность
всегда видна.
- Это когда мужчина говорит двусмысленность женщине, а вот
когда женщина красива, как вы, то говорить можно только одно-
смысленность.
- А вы нахал, - рассмеялась Маша.
"Крутите диалог, крутите, товарищ Шекспир," - радостно при-
казал себе Аверин, а сам поймал себя на том, что залюбовался, поза-
быв обо всем, Машиной улыбкой и молчит.
- Иногда все зависит от мелочи, Маша. Казнить нельзя помило-
вать. Куда бы вы поставили здесь запятую, ваше величество?
- Только после нельзя. Казнить нельзя, помиловать.
- Вот видите, знак препинания поставлен правильно, и голова це-
ла, хотя переживанием совсем бела.
- Георгий, а почему вы все время говорите какой-то рифмованной
прозой?
- Я пишу стихи, Маша.
- Печатаетесь?
- Нет. Моим стихам еще далеко до совершенства.
- Кого из поэтов любите?
- Пушкина. Мы с ним земляки - я родился в Царском Селе.
- Правда?
- "Унылая пора, очей очарованье..." Почему-то осень вспом-
нилась, а ведь весна скоро, чувствуете, Маша?
Маша задумчиво ответила "да" и посмотрела на Аверина. Ее
взгляд был похож на отсвет современного стеклянного здания: вроде
бы проглядывается и то, что внутри, и плывут по фасаду отраженные
облака. Она крутила длинные темно-медные волосы вокруг носа -
получался не нос, а белый, ничейный, безликий пупырышек.
- Соблаговолите выпить?
Маша утвердительно мотнула головой, волосы отлетели в сто-
рону - нос оказался на месте. Они чокнулись. Хрустальный перезвон
рассыпал тишину звуковыми бликами.
- Говорите, Георгий, стихи свои читайте, не молчите же...
Холодок озноба стянул у Аверина к затылку кожу лба, дернулась
левая щека, и губы вздуло твердым. Закололо в горле, но затем стихло
толчками, будто с каждым толчком тупые иглы боли укорачивались.
Мазутным пятном всплыл в памяти позор за столом у Лалы, когда
Аверина попросили почитать свои стихи, а он, смутившись, вдруг
уверовал в их никчемность и праздность, надуманность и несо-
