вершенство, не понимая тогда, что поэзия может звучать музыкаль-
ным инструментом в устах исполнителя и совсем иначе - один на
один с внимательными глазами читателя, Как жалко, что тогда он не
вспомнил свой царскосельский цикл.
По прихоти погоды страной
притих пейзаж в дали туманной -
старинный парк в весенней раме:
скамей дворцовых серый камень
прозрачно обнажал рисунок жил,
чугун решеток черной тушью
свой ритм изысканно чертил
и веяло уснувшей глушью,
как от заброшенных могил.
Еще не чищены аллеи,
не зелен неухоженный газон,
в пустых фонтанах
прошлогодней прелью
забито дно,
и вроде не резон
ответа на вопрос искать:
в чем здесь явилась благодать
и от чего душа светлеет,
когда идешь
сквозь царскосельские аллеи?
Аверин сделал паузу - она сама сюда просилась, словно вздох
перед признаньем.
Нет, здесь иное измеренье!
Нет, здесь иная красота -
здесь мир, построенный на вере
в свободу точного пера,
в изящество прозрачной кисти,
в уверенность скульптурного резца,
где каждый камень,
каждый листик
ажурно вписан под венец дворца.
Туман...
На ровной глади пруда
отражено молчанье ветерка.
И ясно скрытое - откуда
берет начало та река,
тот гений,
тот источник чуда,
что воплощен кристально просто
в стихах курчавого подростка
перед лицеем Царского Села.
Тогда, за столом у Лалы, все так и поняли: раз молчит, то поэзии
здесь нет и не будет, Аверин симпатичный, интеллигентный, пишет
что-то, а кто здесь не пишет, но все это непрофессионально, вот, не
может даже случаем воспользоваться, чтобы заявить о себе во весь
голос, раз уж все готовы его послушать... Сожаление мелькнуло в
глазах Лалы.
Во мне проснулась та же сила:
на мир смотрю, дыханье затая.
Я уезжал.
Но не простился.
Здесь город Пушкин.
Родина моя.
Все. Пропало стеклянное отчуждение в глазах у Маши - ясный и
ждущий ответа взгляд.
Глаза в глаза.
"Утону", - гибло подумал Аверин.
- Я не люблю стихи, - медленно сказала Маша. - Они всегда чего-
то просят. Ласки, соучастия, утешения, а ваши... Вы курите? Так
закурите мне...
Ритуал передачи: через сухие губы Аверина всполох спички, бе-
лая палочка сигареты в лиловые ногти и поцелуй Машиной затяжки,
влажно напоившей пестрый фильтр сигареты, возврат уже с чешуй-
ками пепла на конце и тонкое ощущение помады на губах Аверина.
Ему стало легко и бездумно, будто эта сигарета явилась тайной, в
которую посвящены двое. Аверин налили вина, постучал диском
своей о пузатость Машиной рюмки:
- Теперь вы знаете мои мысли.
- Ваши мысли? Незнакомого мужчины?
- Неужели мы настолько сложны, что непознаваемы?
- Пожалуй, вы правы. Нетрудно и угадать. Надо только немно-
го исходной информации. Значит, вы инженер по образованию?
Легко говорилось Аверину с Машей - так доверчиво бывает в
купе ночного поезда или когда завороженно веришь, что внимательные
глаза собеседника - это твое настроение, твой перелив ощущения,
твой оттенок мысли. Каждый раз попадался Аверин с этой своей
доверчивостью, и последний - когда?..
- Никому не рассказывал, Маша, вам говорю, почему? - Аве-
рин соврал, но не совсем, он также рассказывал о себе когда-то Лале,
только Маше по-иному, искренне, как равный равному, а Лале с вы-
бором, не все.
- Я умею слушать, - ответила Маша.
- Научите.
- Научить? Это легко. Если возникает пауза в разговоре, надо
повторить последнюю фразу или даже слово вашего собеседника с
вопросительной интонацией, и его или ее монолог польется без за-
держек дальше. Понятно?
- И при этом вовсе необязательно сопереживать?
- Конечно. У меня есть подруга, для нее свет в окошке - ее муж,
оформитель книг. Так она не отрывается от мыслей о нем ни на се-
кунду. Недавно я ей рассказываю про своего знакомого, простыл,
заболел, грипп, осложнения, а она кивает головой так участливо,
будто мой знакомый ей кем-то приходится, и в результате говорит,
да, да, моего Васю надо беречь, сейчас эпидемия...
- Счастливый Вася.
- Счастливый? Вы так полагаете?
- Да я все бы отдал за человеческое участие...
- Одиноко же вам живется.
Есть щека и рука. Если просто сказать эти два слова, получится
пощечина, а у Маши - жест: легкой ладонью, почти не касаясь,
дыханием ласки огладила она лицо Аверина, как родное... Лала все-
гда прижималась своей щекой к его руке и смотрела преданно снизу -
что было делать тогда Аверину с этой дарованной безраздельной вла-
стью? И поэтому сейчас ласку Маши он испытал, как подарок, как
БЛАГО ДАРЮ глубоко и, как ему показалось, истинно.
Я жив. Но жив не я. Нет, я в себе таю
Того, кто дал мне жизнь в обмен на смерть свою.
И смерть моя, и жизнь со смертью наравне,
Смысл и бессмыслица содержатся во мне.
Какое же принять мне следует решенье?
Я смею лишь желать. Тебе дано свершенье.
Освободив мой ум от суетной тщеты,
Возьми меня всего и мне предайся ты!
(Из старонемецкой поэзии. Пер. Л.Гинзбурга)
Так говоря, Маша потянула Аверина за руку, подняла его с лавки
и через красную теплоту кухни и нежную желтизну прихожей плавно-
карнавально провела в синюю тишину комнаты, где усадила в мыши-
ный бархат кресла, сложенного из огромных подушек. Строки оста-
лись звучать по пути их шествия так, что если вернуться, они снова
оживут, каждая на том месте, где произнесена.
- Я же предупреждала, что не прибрано, - Маша забралась с но-
гами на диван, сложенный, как и кресло, из таких же огромных по-
душек, на которых выглядывало розовое поле простыни в узоре мел-
ких цветочков и поверх одеяла раскинулась крупная клетка пледа.
Аверин сказал самое глупое из того, что первым пришло в голо-
ву:
- Где же ваша нелюбовь к стихам?
Наверное, ему вообще не надо было говорить что-либо - столько
мгновенной неприязни проявилось в Машиных словах:
- А что вы знаете про любовь и нелюбовь, Георгий? Или вы все-
гда ловите женщину на слове? Тогда понятно, почему вам так не везет
с нами...
Обида! За что? Аверин никогда никого не желал обидеть. Если и
случалось такое с ним, то как оплошность, неверно понятая ситуация,
незнание каких-то фактов. Причем позже Авери долгое время
мучился неожиданными, вгоняющими в удушливую краску стыда
воспоминаниями о случайной, но содеянной несправедливости. И уж
совсем терялся, когда обида наносилась ему открыто и расчетливо
теми губами, которыми он только что любовался, тем человеком, от
которого он был менее всего защищен.
В этом Маша не отличалась от Лалы.
Но сейчас разломались запоры, опрокинулись стены, столько
спелой горечи было в словах Аверина. Неужели все одинаковы, неу-
жели обязательно утверждать свое "я" только унижением другого?
Безнадежно... и вот уже черными подглазьями закачала тоска голо-
вой в душе у Аверина, незалитый пожар недавней обиды вновь запо-
лыхал пощечинами и отчаянье опять принялось тихо заглядывать в
пропасть смертельного одиночества. Лишь недавно Аверин очнулся
от дурмана Лалы: как он верил тогда самой великой иллюзии - мира-
жу полного человеческого единства! Сколько же им надо было с
Лалой сказать друг другу на восходе любви и какая была молчали-
вая опаленность чувств в зените и какой же была изнуряющей по-
требность в ласке на закате их отношений. Страшнее всего разбитый
хрусталь уважения, кровавые осколки, просто откровенная жесто-
кость: "Ты мне неинтересен", взгляд мерклых, от равнодушия не-
синих глаз и удовлетворенная усмешка - улыбка самой себе, пра-
вильности своего, даже несказанного, но ясного, как осенняя вода,
решения: зачем ты мне?..
Аверин захлебнулся на полузвуке, и встала тишина - так в дол-
гую непогоду вдруг слышишь дождь - так в глухомани леса просы-
пается дыхание - так плавно спит под водой трава.
- Уйди, собака, - приказала Маша псу. - Совсем уйди. На место.
Маша встала на диване во весь рост и разделась. Нет в языке
такого слова, не для названия - для иного то пространство нежной
кожи, что охватив округло бедра через две небольшие ложбины поло-
го вздымается к впадине пупка и легко нависает над кошмой тре-
угольника. Плохо это звать животом. И по-солдатски звучит "грудь",
разве позволительно перси окрикнуть командой: "Ле-е-вая грудь, впе-
ред!"
Машин живот разрубленно рассекал шрам.
- Ты понимаешь, Георгий, Лапа не может видеть, как люди зани-
маются любовью. Тогда она забивается под стол и тяжело дышит. А
Лапу жалко. Ведь у нее, как и у меня, детей никогда не будет. Ей
нужен свой, единственный, она же редкой породы, таких осталось-то
единицы, только в Швеции, да в Англии. Звонили мне из собачьего
клуба, во оказался подарочек... Суперсука... А может, свести ее про-
сто к соседскому кобелю? Он к ней давно принюхивается.
Маша усмехнулась.
- Вот так и меня в свое время подложили. И ведь кто? Предки
мои, не поверишь. Надо Машеньке на работу устраиваться, уж вы,
Александр Петрович, возьмите ее к себе курьером ли, секретаршей.
Взял. И в институт устроил, Шурик, долго терпел-кряхтел, а весной
отметили мы с ним поступление к альмаматери... С тех пор и весна
мне не в радость... Господи, какая чушь! Зачем бабе высшее образо-
вание, должность, оклад, если ей и так от мужиков отбоя нет? Правда,
крепко вы из меня вышибали иллюзии-то. Хоть в стихи рядитесь,
хоть в работу, хоть в туризм-альпинизм - все одно у вас на уме, все вы
сволочи. Все. Без исключения. Я-то теперь знаю, чего хочу от жиз-
ни. И где вас погладить да поцеловать, чтобы вы закричали от прон-
зающего наслаждения, а потом вей из вас, родимых, ручных, свое
благополучие. А уж я сама себе выберу, коль захочется, тебя за
пальцы твои длинные да за стихи, что почти не просят... Хотя чего на
вас пенять, коли у самой душа крива?
Машины глаза за стеклом равнодушия, гладкий, нешершавый
голос, не теплый, а зеркальный, через бесплотность пустоты завора-
живающе сливающийся, голубая пыль вен на руках и полусколупну-
тая лиловина лака на безымянном пальце.
Аверин встал.
"Положить бы ей руки на плечи, взять в ладони ее лицо и цело-
вать, целовать... а потом рассмешить до беззаботности, а когда
нахохочется, рассказать колыбельную-сказку, только что-то в этом
всем - от поганенькой той мысли: "Соседка - это..." - подумал
Аверин и Машиным жестом, ладонью, почти не касаясь, огладил ее
лицо, как родное.
- Пусть ночь тебе будет спокойной, Маша. К утру обещали тепло
с солнышком, и так и будет.
...Щелкнул замок за спиной у Аверина. Он дальше не пошел, а
так и стоял, прислонившись спиной к двери. В комнате резко и, как
показалось Аверину, требовательно зазвонил телефон. Аверин поднял
трубку.
- Здравствуй, это я, - сказала Лала.
1
ПОТЕРПИ ДО ЗАВТРА
Ни солнце, ни смерть нельзя
рассматривать в упор.
Франсуа де Ларошфуко
...Низкое красное солнце, оплавляясь, уходило за горизонт, и в
море тонул человек. Закат бледнел и был равнодушно прекрасен.
Волны лениво зализывали белый след корабля. Вокруг было пусто...
Дмитрий, не открывая глаз, пошарил рукой за головой, нащупал
