туда, где парила музыка.
Он долго сидел в церковном сквере, совершенно не чувствуя
холода, лишь временами ощущая сильную дрожь от ожидаемого
свершения.
Ему везло, сбылись его молитвы, их компании слились, и они
пошли пешком по расхристанной, утратившей хмурость будней
Москве домой к приветливой старушке, певчей церковного хора,
пить чай с разноягодными вареньями. Там, на большой коммунальной
кухне с двумя раковинами и геранью на окне, она прижалась к нему,
они поцеловались, и он увез ее.
Поздно ночью, в свете ночника она повернулась к нему и
погрозила пальцем:
- Учти, что настоящие блондинки вырождаются. Подсчитано, что
через двести лет их совсем не будет.
Коренная москвичка, она попала в Казахстан вместе с матерью -
театральной актрисой, уехавшей вслед за человеком, которого любила
и который был большим начальником да угодил в ссылку. Выросшая
дочь приехала в Москву поступать в театральное училище, а попала в
строительный. Дом, в котором она предпочла бы <повеситься>, чем
жить в нем, и был тем местом, где она счастливо провела свое
детство.
У нее был свой, особый кодекс поведения, отношений с
людьми, несовместимый, казалось, с восторженными эмоциями, - она
никогда не опаздывала на свидания, а если что обещала, то
обязательно старалась выполнить.
Как клятву.
Как завещание.
И это ему нравилось, в этом он видел задатки настоящей
личности, сильного характера, хотя позже понял, что так она
поступала далеко не со всеми. Ради редкой книжки, талантливого
спектакля, фильма или интересной встречи готова была помчаться на
край света. При этом она оствалась независимой в любых
обстоятельствах. Может быть, и поэтому она время от времени уходила
ночевать в общежитие.
Она открыла ему многих поэтов, о которых он знал понаслышке,
читала стихи тем же тихим голосом, но уже без удушья, и вскоре
блоковское <она пришла к нему с мороза, раскрасневшаяся, наполнила
комнату ароматом воздуха и духов> не воспринималось им иначе, как
тождество поэтического образа и ее синих глаз, ее золотых волос,
ручейка ее речи.
Он влюбился, а потом полюбил.
Истово, сильно.
Любовь пришла, а влюбленность осталась, и он просыпался
ночью блаженно-усталый, боясь ее потревожить, - ей обязательно надо
было устроится поперек кровати. Он терпеливо убирал за ней
огрызки яблок - она их обожала - и брошенные как попало вещи.
Однажды не открылась дверь на его звонки, а она обязательно
предупреждала его, если оставалась в общежитии, он недоуменно
достал свои, теперь редко пользуемые ключи открыл квартиру,
походил в ее пустоте, включил телевизор и сел за стол посреди
комнаты.
Потом вставал к окну, ходил на балкон, курил, кидая окурки вниз,
хотел было выйти из дома встречать, да побоялся разминуться с ней в
разных лифтах.
Кончились телепередачи, он еще посидел на кухне, расстелил
постель, непривычно просторно улегся и задремал, не выключая
торшера.
Сердце его упало вместе с уроненным ею зонтом.
- Улегся...
Она села, не раздеваясь, в пальто на постель.
- Ужас какой-то! Как же я торопилась на пересадку, а потом из
метро, думала, сердце выскочит, ты меня когда-нибудь погубишь, так
нельзя, невозможно, вот она, лень твоя неперекатная, к чему
приводит. Нет, не желает он, видите ли, пойти, добиться, чтобы
поставили ему телефон, ну, скажи, пожалуйста, как я могу тебя
предупредить, если за мной приехали на машине прямо в институт,
повезли в Дом кино, там закрытый просмотр был, думаешь, увидишь
такой фильм где-нибудь?
- С кем ты была?
- Неважно... <Молчание> Бергмана. Валяется тут, ел что-нибудь?
Она убежала на кухню, тут же вернулась.
- Так и знала, что нет.
По пути успела сбросить пальто, стянула платок с головы.
- Между прочим, ты глубоко ошибаешься, если считаешь, что
нашел себе прислугу ужины готовить. Голодный, небось? Ладно,
сейчас сообразим что-нибудь. Мне-то что, мы перекусили там в
буфете, к нам еще этот подсел, да ты его знаешь, по телеку
показывают, он смешной и смешные анекдоты рассказывал. Не хватай
меня за руки! Негодник голодный, разве тебе понять высокие
чувства, беседы об искусстве настоящих аристократов духа?!
- Это в буфете Дома кино аристократы духа? - поинтересовался
он.
- А потом он читал мое любимое... <Февраль, достать чернил и
плакать! Писать о феврале навзрыд...> - не соизволила она заметить его
иронию.
- О чем <Молчание>?
- О чем?..
Она умолкла, словно вернулась в мир фильма, словно
провалилась сама в себя.
Наконец всплыло на поверхность ее лица смутное отражение
каких-то чувств, она поморщилась:
- Да не целовалась я ни с кем, дурачок ты мой, глупая головушка,
кудрявая бородушка...
И попозже, совсем уже засыпая, что-то еще бормотала совсем
неслышно.
Полуявь, полубред:
- Как это прекрасно... В Ялту опять хочется... Просто взять и
позвонить... Представляешь, море, никого нет...
С этого вечера он жил, затаив дыхание.
Боялся коснуться ее, чтобы она его не оттолкнула, перестал
говорить, чтобы не попасть впросак и неумышленно обидеть,
мысленно конструировал различные варианты диалогов с ней,
представлял себе, как наяву, так обнаженно, резко, зримо различные
ситуации, которые неизменно заканчивались слиянием. Иногда в
жизни получалось так, как ему грезилось, даже неожиданно сильнее,
чаще нет, и он терпеливо, сгорая внутренним огнем, ждал
следующего удачного раза.
Все чаще ее не случалось дома - то в общежитии, то у подруги,
впрочем, и здесь нашелся выход - с бутылкой вина он шел к соседу, где
гоняли по маленькой в преферанс или смотрели телеящик и где он
прислушивался, не хлопнет ли дверь его квартиры.
Лето пришло жаркое, удушливое, но страна, несмотря на
неблагоприятные погодные условия, плавила сталь, растила урожай и
запускала в космос корабли.
Его пригласили на новоселье к художнику, который долгое время
перебивался с хлеба на воду, да преуспел и въехал на заставленной
коробками новостроек окраине в трехкомнатный кооператив с
лоджиями.
В большой комнате был раскинут огромный старый ковер,
прямо на нем разместились, кому как заблагорассудилось, гости,
стояли стаканы, закуска.
Они опоздали, потому что она никак не могла найти
удовлетворяющее ее сочетание блузки, юбки, туфель, кулонов,
браслетов, колец. Она нервничала из-за этого, шумела на него,
обвиняла - скупердяй, жадина, не может купить своей любимой пару
чулок, а ехать надо было далеко и долго - поначалу на метро, а затем
переполненным автобусом.
В него влили штрафную и, не дав толком закусить, протянули
гитару. Он запел, прислонясь к стене, а она закурила, потом встала и
куда-то вышла.
Просили петь еще и еще, и увидел ее он только, когда
включили музыку и погасили свет.
- Ты представить себе не можешь, с каким удивительным
человеком мне сейчас довелось говорить, - восторженно шептала она
ему на ухо во время танца. - Он - архитектор, зодчий, как он себя
называет, а я всегда увлекалась архитектурой, потому и пошла в
строительный. Мы говорили о городах будущего. Он недавно из
Бразилии, видел и Бразилиа, и Рио-де-Жанейро, и Сан-Паулу. Он нас
на яхту пригласил в следующую субботу...
Потом он опять сидел у стены, хозяин бубнил ему на ухо о своих
гонорарах, показывал оформленные им книги, она же опять
потерялась в недрах квартиры.
Он встал, пошел в другую комнату, где терзал его гитару
неумелый безголосок, потом в третью, где громко спорили о
потустороннем мире и неопознанных летающих объектах, постоял на
кухне, где у тарелки с квашенной капустой ему молча сунули стопку
водки и вилку, заглянул в ванную, где целовались, кажется, четверо, а
может, пятеро, и вышел на лоджию.
Свежее не стало, зато было гораздо тише и равнодушно спокойнее
среди ровного ритма одинаковых зданий.
Лоджия выходила на железную дорогу, которая жила своей
жизнью - перемигиванием светофоров, графиком движения поездов,
приходящих и уходящих с нарастающим и стихающим перестуком
колес на стыках рельсов.
Он не слышал, как она подошла и, кажется, в первый раз в жизни
назвала его по имени:
- Алеша, как же там пусто, как неинтересно... Ты у меня лучше
всех.
Она крепко схватила его за голову и, глядя ему прямо в глаза
своими широко открытыми мерцающими звездами, с силой сказала:
- Знаешь, хватит. Надоело, что ты с гитарой ходишь по этим
застольям, бабы аж ревут, когда ты поешь. Едем домой немедленно,
будешь петь только мне отныне, и нечего на них глаза таращить... И
завтра же поженимся. Ты мне поможешь книжки из общежития
перетащить?
Сумерки... Глаза у Оли - синие-синие, а волосы золотые...
Олины сумерки...
Неделю он прожил, будто во сне.
Познакомил ее с родителями, те были только рады, особенно мать,
что наконец-то сын остепенится, давно уж приспело время.
Даже Оля, казалось ему, изменилась. Исчезла куда-то
взбалмошная крикунья, прямо, достойно несла свою красоту женщина,
и прохожие часто оборачивались на улице, глядя им вслед, -
счастливые сразу заметны в толпе.
В субботу они стояли с рюкзаком и гитарой у стеклянного
павильона подземного перехода, сразу за которым уходила а в редкий
сосняк с густым подлеском асфальтовая дорожка. А когда они с
подоспевшим архитектором прошагали по ней, через два изгиба
открылся широкий полукруг затона, с одной стороны ограниченный
каменной дамбой. Внутри него покачивались стволы мачт, корпуса
яхт - белые, мореного дерева, голубые, ярко-желтые - по-утиному
переваливались на незаметной волне, а по пирсу ходили загорелые,
выжженные солнцем и продубленные ветрами люди в шортах,
тельняшках и шапочках горшочком.
Они перешли по деревянному трапу на пирс, и архитектор,
привстав на колено, постучал костяшками пальцев по гулкому
пластмассовому корпусу белой красавицы яхты. Из люка выглянуло,
прищурившись, нечто светлоглазое, которое потом, постепенно
выявляя колонну шеи, могучий торс и стройные ноги, вылезло
полностью в кокпит и оказалось гигантом, непонятно как
помещавшимся в яхте, как джин в бутылке. Гигант соскочил на пирс,
принял рюкзак, сумки, гитару и скрылся в люке. За ним последовали
остальные.
В салоне оказалось неожиданно просторно. В компактном, но
разумно спланированном пространстве хватало места и для красно-
деревого стола с двумя диванами в оранжево-желтую клетку, и
длянебольшого штурманского столика, и для газовой плиты,
подвешенной, как гамак, на металлических стойках, и даже для
маленькой мойки.
Архитектор представил Олю и Алешу капитану и гиганту. Все
пожали друг другу руки.
Как бы скрепили союз.
- Отныне вы являетесь экипажем яхты <Алена>, - провозгласил
капитан. - Командовать парадом буду я. Матрос Оля, переоденьтесь,
пройдите на камбуз, старпом вам поможет.
- А что надо делать? - привстал с готовностью Алеша.
- Повторяю для глухих, матрос Оля и старпом выполняют работы
на камбузе, - с улыбкой, но веско сказал капитан.
- Есть, товарищ капитан! - звонко откликнулась Оля. - А кто же
старпом?
Гигант перестал быть гигантом, он превратился в Старпома, и
архитектор исчез - явился Боцман.
Все было внове для матроса Оли и матроса Алеши, но они сразу
ощутили себя сопричастными к этому миру на борту корабля, где царят
свои законы и традиции. Капитан с экипажем и яхта составляли
отныне единое целое, и каждому была предназначена своя роль.
Боцман и Алеша принесли из эллинга мешки с парусами, потом
натаскали канистрами воду и заправили анкерок под банками. Боцман
по ходу называл всякую вещь, всякую плоскость, трос, веревку,
направление ветра своим именем, зачастую знакомым, но все равно
отличающимся от сухопутного - не компас, а компас, не колокол, а
рында, не нос, а бак.
Алеша ходил, шалея от солнца, сиявшего в еще не успевшем
