вает красный туман воспоминаний, откроешь - видно небо цвета
перванш, как ты говоришь, и талую грязь на дорожке.
Жду тебя...
Может, и не приедешь. И не знаю я, как тогда буду жить.
Параллельно ногам лежат костыли. Алюминиевые. Мне кажет-
ся, что костыли - ноги мои, не переломанные, только свободные от
плоти, сущность моих ног - легкая и крепкая.
... Поезд тихо отстукал последние стыки и стал. Открылись,
прошипев, двери, но никто не вышел из вагонов - только ты. Ты
увидела меня, одного, на пустом перроне. Ослепительна радость
встречи - я бросаюсь к тебе... Почему ты застыла? - устала? - и из
окон вагонов лица так странно смотрят? на меня... Я упал и лежу на
сером асфальте, ты готова заплакать, и как ярок солнечный свет! У
тебя красные резиновые сапожки, ажурные чулки, а руками ты мне
закрываешь глаза...
Можно попытаться встать. Обычно чужие сильные руки бережно
поднимают меня, подают костыли, и я уверен в их поддержке.
Мне не дадут упасть. А что если попробовать подняться, пока з
мной не пришли?
... Я вошел, поздравил женщин с наступающим праздником,
вручил каждой по ветке мимозы и открытке с персональными поже-
ланиями и сел за свой рабочий стол. Я - единственный мужчина и
поэтому только мне сегодня оставаться до конца рабочего дня, а они
по случаю праздника уйдут с обеда. Скинулись, и я пошел купить
выпить и закусить. Падал мокрый снег, у прилавков и касс стояли
длинные очереди уже уставших с утра людей в тяжелых зимних паль-
то. Я отстоял все очереди во всех магазинах, медленно переступая по
мокрым опилкам, купил вино, колбасу, сыр и хлеб, завернул бутылки
в газету, чтобы их не увидел вахтер, и вернулся на работу.
Женщины наливали мне больше всех вина, ведь я - единст-
венный мужчина, а потом все ушли и я остался один. Я сидел пьяный
за столом, смотрел в окно на медленный снег и думал, что надо сидеть
здесь до конца рабочего дня, и что директрисса будет звонить и
проверять, на месте ли я, а ты тоже на работе вышла и где-нибудь
сейчас идешь, смеешься так, как только ты умеешь, и знакомишься
в метро с мужчинами, потому что они на тебя сразу делают стойку, а
сегодня грех не сделать этого - ведь завтра женский праздник, но в
конце концов ты придешь домой и тебе придется убираться в квартире,
утром мы, как всегда, проспали, и надо будет убрать постель и мыть
посуду, а меня не будет и тебе покажется, что я увиливаю от
домашних дел, и ты устанешь, и у тебя будет плохое настроение, а
потом приеду я и поцелую тебя, потому что я тоже должен тебя по-
здравить, поздравляю, вот веточка мимозы, вот открытка, а от меня
несет перегаром, и ты смотришь чужими глазами и ждешь, а главное,
у меня нет подарка, потому что откуда деньги, ты же знаешь - я тебе
все отдаю, но это не оправдание, подарок все равно должен быть, и
тогда ты говоришь, что я - неудачник и это так похоже на правду,
что я зверею, и праздник кончается, не начавшись. Как давно это
было, в прошлом, в невозвратимом прошлом, где покоится убитая
нами любовь...
Острая боль пронзила ноги. Так не встать. Попробуем по-
другому. Если поставить костыли вертикально, то можно подтянуться
на руках вверх. Как на кольцах. Сначала до подбородка...
Так... Теперь руки... Главное, перехватить руки. Вперед! Если уж
подать, то головой вперед, в солнечную грязь весны. Надо выжать себя
на руках. Может, опереться на ноги? Нет, так могу грохнуться.
Вверх, к небу, не знал, что я такой тяжелый, еще, еще немного, как
же до земли-то далеко.
... Я стоял у стены и спиной ее ощущал. Были пьяны все, только
я не пьян, пьяным я не бывал с тех пор, как мы с тобой разошлись.
Не брало. Даже во сне, если виделся сон, я знал, что ты мне только
снишься. У стены хорошо, как кораблю у причала. Надежно.
На серединке комнаты двое ссутулились в танце. Ей тяжело в
мохере, вспотела, глупая. Да и он невнятно вертит своим тазиком бе-
дер - две столовых ложки да ножки, Одиноко мне, зло и тоскливо
вдруг стало, даже стенка покачнулась, стою, словно на карнизе.
Но нет.
Повезло. Сквозь сумерки одиночества проступил стук, он сов-
пал с сердечным ударом и возникло желание предаться этому ритму,
как проступку. Прощай, стенка! Твой корабль ушел в океанскую
качку. Дайте танец, дайте! Я хочу испить его чашу. Чаще! Разворот - и
ты. Кто ты есть? Разве важно? И мое плечо - к твоему плечу. Разо-
шлись. Ближе . На бедре рука так и пляшет в такт. И глаза - в глаза.
Утону! Твои руки уводят меня из квартиры, есть холодный подъезд и
перила, и тогда, взяв руками твою голову, я целую тебя в губы.
Боль! Самая большая боль - это любовь. Праздник пройдет, и
наступят будни. И тогда будет большее в сто крат. Я целую тебя
опять...
Жарко. Вперед, костыли, а за ними я, главное, не скользить и не
думать о падении. Идти и идти. Раз можно идти - надо идти. Только
жарко, печет. Солнце печет и ноги печет, будто кровь по ногам
течет. Ручьем.
... Ты, я и твоя подруга. Мы возвращались лесной дорогой на
дачу. Тебе было ужасно смешно, как я боялся щекотки. Ты делала вид,
что больше не будешь, а потом неожиданно набрасывалась на меня и
смеялась.
Темнело.
Из-за поворота вышли трое. Воротники на рубахах не сходятся
на шеях. Они пошли медленнее. Нам навстречу. Я сжал твою руку.
- Я знаю, они в школу идут, у них сегодня вечер выпускников, я
объявление на станции читала, - сказала ты.
Непохоже было, чтобы они помнили, когда сидели за партой,
скорей, сидели...
Они засмеялись. Особенно противен был рыжий с белыми глаза-
ми. Он расставил руки и ловил тебя.
- Пошли с нами!
- Ага... на вечер...
- В школу... Га!
Третий молчал, только смотрел на твою подругу и на меня.
Не в глаза, а куда-то на шею, под подбородок.
- Дураки, мы мы же не одеты, - сказала ты.
Они держали тебя за руки.
- Пусти, - ты попыталась пройти.
Я встал на обочине и смотрел на камень, лежащий у ног.
Ты засмеялась. Только ты умеешь так смеяться - безмятежно и
доверчиво. Бездумно.
Третий прошел мимо меня и твой подруги равнодушно, но
очень близко. За ним нехотя прошли двое. Рыжий оценивающе окинул
меня взглядом, а следующий был безмятежно пьян.
Позже ты перемазала меня йодом с ног до головы, и я стал по-
хож на дикаря в боевой раскраске, а твоя подруга, охая, вспоминала
подробности драки с рыжим, а потом в ночи я целовал тебя вспухши-
ми губами , и было больно и нежно. И тогда ты сказала, что увидев
нож в руках третьего, так испугалась за меня, что поняла - это лю-
бовь, но нельзя просто так уйти от мужа.
А потом не жил. Ждал. Ты смеялась в ответ на мои печали, ка-
чала головой и просила - потерпи... по... тер... пи...
Я не оборачиваюсь, но знаю, что больницу на склоне холма в
сосновом лесу, как белый корабль в зеленых волнах, уже давно не
видно, вперед, костыли, вперед, скоро станция, вот будет сюрприз,
когда ты меня увидишь... если приедешь. Можно постоять у этого
дерева, я прислоняюсь к нему и спиной ощущаю морщины коры.
... Ты ждала моего звонка, чтобы я забрал тебя к себе. Не дожда-
лась. Может быть, звонила мне. Неужели судьба переломала мне не
только ноги, но и срезала цвет нашей любви? Достигла ли тебя вес-
точка из загородной больницы?..
Самое сложное, самое важное, самое трудное - ясность.
Я шагаю по шею в людском потоке меж плащей, пальто и пла-
точков, спать ложусь или утром встаю, знаю одно - люблю. Не
умею наполовину - весь! Вместе спать, вместе есть...
В разных концах города - телефон. Ты дышишь не в трубку, а в
ухо мне - мы вместе.
Я пораньше пришел и стою у ворот. Вот и ты. И хотя еще дале-
ко, машешь мне рукой, улыбаясь - мы вместе.
Среди ночи очнувшись, ты ко мне в полусне тянешься, я тебя ус-
покою - мы вместе.
А страшнее всего, когда целого дня усталость мы друг другу
приносим, а требуем ласки.
Но страшнее всего, когда врозь и кино, и вода, равнодушное "да",
и мы долго не видим друг друга, ежедневно встречаясь.
Я боюсь...
Самое сложное, самое важное, самое трудное - ясность.
По сухому асфальту перрона легче идти. Костыли не скользят, и
вообще я дошел, даже сел и, закинув лицо, улыбаюсь солнцу. Голубое
прозрачное небо. Цвета перванш, как ты говоришь.
Как это больно, постичь простую истину, что, оказывается, есть
на свете счастье и надо его добиваться, чего бы это не стоило.
С поворотом ползет электричка и, отстукав последние стыки,
встает. Зашипели двери, на перрон деловито выходят люди, а потом
появляешься ты, я встаю и бегу навстречу тебе.
Здравствуй!
КАК ЗОВУТ СОЛНЫШКО?
Ну, вот, опять не спать, опять мучиться, совсем ведь не спала,
теперь до будильника, наверное; хотя немного осталось, за окном
светлеет, но уж больно не хочется потом на службе кемарить - после
обеда спать тянет так, что боюсь головой об стол стукнуться, а сей-
час ни в одном глазу, как назло... И что это меня будит, спать не дает?
Скоро полгода почти, как бессонницей страдаю, надо бы к врачам
пойти, надо... только к ним попади, потом не отвертишься. Вот так
Машка - пошла к хирургу - палец нарывал, а он ей грудь отрезал, да
говорит, что еще дешево отделалась... нет, я уж лучше в отпуске от-
дохну, доживу как-нибудь до осени... Опять в Гагры?.. Тоже надое-
ло, да и Танька не может... Куда бы еще придумать?.. С Танькой,
конечно, интересно - на Пицунду ездим, там дом творчества у кинош-
ников. Она кого хошь заговорит, не то что я, все чего-то боюсь и стес-
няюсь. А чего бояться? Вот заговорила же, сопит теперь рядом в две
дырочки, большой какой, часов из-за него не видно. Сколько времени-
то?.. Пять... И чего смешного во мне?.. Он все смеялся, как на меня
посмотрит... Может, я говорила что-то не то?.. Что же я ему наболта-
ла?.. А-а, как я пятьдесят рублей одной бумажкой нашла. Во перепу-
галась я тогда, думала, они заразные, мятая такая денежка, я их в по-
лиэтиленовый пакет положила, как раз в овощной ведь шла, потом
дома развернула, смотрю на свет - не фальшивые ли? - да что я в этом
понимаю, так я утюгом их прогладила на всякий случай. Плохо ли
найти пятьдесят рублей, а? И как же я их углядела, с моим-то зрени-
ем? Никогда ничего не нахожу, только теряю, а тут как с неба свали-
лись, не с неба, конечно, может, такая же растяпа, как я потеряла,
тогда жалко... Я их, конечно, тут же протратила в комиссионке, какие
наши годы? А ему смешно из-за утюга, наверное, было. Вот Верка
не смеялась, ее, небось, зависть душила, что не она нашла. И чего к
ней мужики липнут? Знали бы они, что у нее под макияжем прячется.
Хотя, конечно, фирменная девочка, одеться умеет... В чем же она
вчера была?. Ах, да, штапельное платье, эфэрге. Но ведь не ее же, это
она взяла померить, будто купить хочет, и сегодня же обратно отдаст.
И не лень ей было в Орехово-Боисово за ним мотаться? А с другой
стороны даже мой... Чегой-то он стонет? Приснилось что-нибудь, лас-
точка моя?.. Ну, успокойся, успокойся... Так о чем же я?.. мой сначала
на Верку тоже уставился, как наш главбух на Маркину, той хоть из-за
стола не выходи, и только потом вернулся ко мне. Сам тоже смешной,
щербатый, говорит, в детстве в зоопарке зуб сломал... Сзадм него
слона из шланга поливать начали, все закричали: "Слона купают!" А
он рассмеялся, потому что представил себе слона в бане, и обернулся,
да зубом передним об трубу... Где же там труба? Хотя, верно, есть -
ограждают зверей от посетителей... Больно, наверное, было ему, бед-
ненький ты мой, у сороки заболи: я сама так зубной боли боюсь,
больнее, кажется, не бывает... Впрочем, бывает... С той болью ничто не
сравнишь... Интересно, можно ли мужикам сделать так же больно
хоть когда-нибудь, хоть чем-то?.. Эй, подруга, кудай-то тебя занесло?
