мал, снасиловал, и потом прохода не давал, а ведь я лучшая в самодея-
тельности в районе была... Уехала наконец.
С этого дня Елисей порвал с Валеркой, отодвинулся от него. А через
какое-то время придумал написать ему письмо, решил написать о природе
зла. Еще за год до этого, после ввода войск в Чехословакию, стал задумы-
ваться об этом. Удивляло, мучило, что однажды августовский покой подмос-
ковных дней с жарой, купанием, друзьями, девушками должен был прерваться
смутными и злыми объяснениями, что кто-то не хочет, упрямится, а их надо
заставить, грозить им, спасать их. По телевизору мелькали кадры, в кото-
рых обезумевшие люди метались по площадям и улицам, в их лицах горела
ярость, а потом дикторы спокойно объясняли. Ловил себя на чувстве нена-
висти к тем людям, которые не хотели понять, что им желают добра, возни-
кало желание уничтожить их... В такие моменты старался оттолкнуть все
болезненные впечатления и мысли. Он написал Валерке: "Валерка, пойми,
зло - такая же реальность, как кусок хлеба, башмак. Изуродуй человека
злом - и он будет всегда жить с тобой рядом, норовить напомнить о себе,
отомстить. Добей его - и ты поймешь, как просто убить, как легко сломать
живую плоть. А зло уже на ступень выше. Зло - порождение слабоумия, бес-
силия, импотенции. Если бы зло было бы всесильно - человечества уже не
было бы. Если мы существуем, значит, добро всесильно".
Дальше Елисей сумбурно, сбивчиво добавил про чехословацкие события,
об ошибке правительства, о грядущих бедствиях.
Письмо Валерка потерял, сообщил об этом мельком, безразлично, шаря
вокруг скучными глазами. А потом началась эпопея с исключением из инсти-
тута. Кто-то нашел и отнес письмо в партбюро...
С Ларисой и дочкой он столкнулся у подъезда дома. Аля, натягивая ка-
пюшон куртки, выскочила первая, резво, с криком, немного походила на за-
сидевшегося дома щенка, с визгом и дрыганьем хвостика вылетающего на
улицу. Лариса с зонтом вышла степенно, как подобает беременной женщине.
На лице явно проступала тревога и за Алю, которая вот-вот споткнется и
обдерется об асфальт, и за второго ребенка, которого она еще носит в се-
бе. На ее лице промелькнула радуга узнавания: радость, улыбка, озабочен-
ность, беспокойство.
- Если хочешь есть - там на кухне. Мы уже перекусили.
В лифте снова подумал о том, что заводить сейчас ребенка - безумие.
Хотя не больше ума можно обнаружить и в самой женитьбе. Можно ли вообще
найти что-нибудь умное в жизни? Достаточно глянуть в окно, выйти на ули-
цу, включить радио или телевизор. Ничего, кроме безумия: частичного или
полного. Мысль очень актуальная, усмехнулся Елисей, особенно, когда по
улицам Москвы ползают танки и бэтээры, а по тротуарам бредут ошалелые
горожане.
Одной из причин - как он догадывался, - по которой жена хотела второ-
го ребенка, было желание покрепче привязать его к семье. Младенец спута-
ет их по руками и ногам. Даже помешательство бессонных ночей под вопли
грудничка не достанет для того, чтобы разорвать порядком ослабевшие се-
мейные узы, которые раньше готовы были бы лопнуть от малейшего дунове-
ния, неприязненного взгляда, резкого слова.
Была ли любовь? Была. Не ослепление, которое через время схлынет, ос-
тавляя опустошение и недоумение. Было открытие по-детски доверчивой, ра-
достной души, которая казалась легкой, воздушной, как счастливое детское
воспоминание, как детская фотография, поймавшая миг радости, счастья,
солнца, вздернутых легким ветром кудряшек. Потом все исчезло, заилилось
мелким и липким мусором жизни. обернулось просто далеким отблеском детс-
кой наивности и чистоты.
Телефон зазвонил, когда Елисей только открыл дверь.
- Елисей Иванович? - услышал он незнакомый женский голос, когда снял
трубку. В нем звучали потусторонние нотки, похожие на донесенные ветром
колокольные удары, неизвестно откуда взявшиеся среди загородной пустоты,
в диком поле: то ли из невидимого за лесом села, то ли свалившиеся прямо
с нахмуренных тучами жутких небес. - Я по поручению Светланы Алексеевны.
Вы друг Фердинанда Константиновича. Он сегодня скончался в больнице. По-
хороны после путча, двадцать второго...
Ухо жалила пустота шорохов и скрипов в телефонной трубке, горло Ели-
сея судорожно напряглось, свободная рука вздрогнула, словно доискиваясь
не хватающих слов...
- До свидания, - всплыло из молчания трубки и утонуло в мертвой тиши-
не.
"После путча? Почему двадцать второго? Что хотел утром сказать мне
Фердинанд? Он звонил последний раз. А меня не было". Елисей словно уви-
дел его оплывающее грузное тело, раздавленное болезнью, страданием. Мог-
ло ли в его последние слова вместиться все, что составляло уходящую
жизнь, бесчисленную череду дней, рассветы и ночи, осенний морозный воз-
дух Москвы, когда тринадцатилетним мальчишкой с приятелем уходил на не-
ведомый фронт, уходил на смерть, которая пожрала всех его попутчиков,
помиловав двух пацанов? "Что он хотел сказать?.. Кто мне звонил, и поче-
му - после путча, двадцать второго?"
- Не ходи на похороны, я плохо себя чувствую, - услышал Елисей голос
жены за спиной.
Он оглянулся, и ему показалось, что в коридоре мелькнул ее силуэт,
покатые маленькие плечи, полные руки и ноги, которые природа чудесным
образом наградила сходством с ногами древнегреческих красавиц, высечен-
ных из мрамора их пылкими любовниками-камнерезами. Тут же озарило, что
жена - на улице с дочкой. Не могла она говорить в коридоре. Он оглянул-
ся: в коридоре мелькнула тень, значит, вернулась. Елисей встал.
К нему подошла жена. Прильнула, окутав своим теплом.
- Меня беспокоит Аля. Чихает что-то. - Ее озабоченное лицо вдруг ос-
ветилось улыбкой, она засмеялась. - Смешная такая. Говорит, зимой снег
падает для того, чтобы быстрей земля заснула и вспоминала о лете.
Лариса снова прижалась к нему. Он видел ее короткие, вьющиеся пряди
волос на затылке, смявшийся ворот халата.
- А Мишутка совсем похож на медвежонка, даже пищит баском, - она сно-
ва засмеялась. - Я ведь говорила: не надо ходить на похороны. У меня ду-
ша болела. Ох, забыла! - воскликнула она и исчезла в коридоре.
Он остался один посреди комнаты, ощущая ее тепло, оглянулся на теле-
фон. Никак не мог понять, о каком Мишутке она говорила. Может, какую-ни-
будь знакомую с ребенком в подъезде встретила?
Елисей хотел ее спросить, окликнул, но она не ответила. Заглянул в
коридор, прошел на кухню, зашел в другую комнату. Ларисы не было.
***
После путча, утром двадцать второго августа Елисей стоял у ворот
больницы. Никого кругом не было, и он стал прохаживаться по дорожке,
чтобы скоротать ожидание. В небе легко всплывали пухлые перины облаков,
солнце слабеющим золотом озаряло улицу, корпуса больницы, траву, редкие
деревья за оградой. Черные стрижи еще плавали неустанно в небе. Их крики
через несколько дней умолкнут, они исчезнут до нового лета. Вместе с ни-
ми исчезнет душа Фердинанда. Человека с явно неуместным в нашей жизни
именем, чрезмерной полнотой, несуразностью, трудно объяснимой жизнью че-
ловека, исторгнутого их общего потока. Но ведь зачем-то судьба вырвала
его из тысяч ополченцев, приговоренных к смерти! Продлила его жизнь на
пятьдесят долгих лет. Уместила в них голод войны, бедное и веселое сту-
денчество, несколько лет хождений на заводишко в инженерной должности.
Ненадолго занесло в милицию: темные задворки, бандиты, карманники, битые
небритые рожи, драки, ножи, кровь...Что еще, вспоминал Елисей. Очерки о
милиции в газете, в журнале. Редакционные кабинеты. Веселые, молодые
журналисты. Потом коротенькая повесть о молодом милицейском опере.
Третья премия министерства внутренних дел. Соседство на вручении премий
с признанными мастерами, их похлопывания по плечу, усмешки. Голова кру-
жилась от опьянения мечтами...
За ними - неудачная женитьба, развод. Безрезультатное топтание по ре-
дакциям, около литературные пересуды по издательским коридорам с табач-
ным чадом. Планы поблекли. Мэтры перестали узнавать, да и надоело проси-
тельно топтаться перед ними. Остались сиротское именование литератором,
редкие командировки от журналов в провинцию в поисках положительных об-
разов советской действительности.
Со смехом Фердинанд часто рассказывал о начальнике отделения из Ры-
бинска, который привадил его рыбалкой да охотой. Покашливая булькающим
смешком, пуская витые клубы дыма, Фердинанд говорил: "А после первой бу-
тылки майор, стуча ритм сжатыми кулаками по крышке стола, кричал: "Ар-
тиллеристы, Сталин дал приказ". Лицо Фердинанда страшно искажалось,
изображая гримасу майора, глаза безумно выпучивались, заполнялись диким
буйством, и он сам уже кричал, не видя косых изумленных взглядов прохо-
жих: "Артиллеристы, Сталин дал приказ".
Прошлой осенью он и Елисея вытащил на охоту. Сначала была предрасс-
ветная электричка с холодными сквозняками, помятыми лицами ранних пасса-
жиров. Потом автобус - и тлеющая будущим утром глухая тишь. Ватная муть
облачной пелены, налегающей над полем, серой кромкой осеннего неба. Ка-
залось, рассвет так и заглохнет в толще облаков...
Елисея окликнули, и он очнулся, увидел жену Фердинанда, рядом с ней
высокую худую старуху в черном и такой же худой пожилой мужчина, держав-
ший старуху под руку.
Они пошли к больничному моргу. Потянулось ожидание, он несколько раз
прочитал хамское объявление о том, что "трупы выдаются" с такого-то по
такой-то час, кроме воскресения. С выдачей трупов администрация не торо-
пилась, и в комнате становилось все теснее от родственников, прибывающих
к раздаче.
Наконец подошла их очередь. Тело Фердинанда уже не казалось таким
большим, сизая желтизна смерти залила лицо. Энергия жизни, исчезла, вы-
текла - глаза потухли и вмялись, оплыли тяжело щеки и застыли. Смерть
раздавила Фердинанда..
Когда надо было идти поднимать гроб, Елисей почувствовал, что его
трогают за рукав. Перед ним стоял низенький полный мужчина с пухлым
круглым лицом, на губе у него блестел пот, глаза с безразличным интере-
сом были устремлены на Фердинанда.
- Отчего он умер? - шепотом спросил мужчина.
Елисей открыл рот, чтобы ответить, но как он мог вместить в слова -
почему жил и что стало с Фердинандом...
- От жизни, - наконец буркнул Елисей. Уже отворачиваясь, он видел,
что мужчина с понимающим видом качал головой.
Автобус медленно выкатил в ворота и побежал по шоссе за город...
Когда они с Фердинандом в тот осенний хмурый денек добрели до леса,
Фердинанд, присев на поваленное дерево, сказал, тяжело отдуваясь, смахи-
вая рукой пот с лица, что для охоты уже не годится.
- Извини, - хохотнул он. - Но когда ты еще увидишь, - он махнул ру-
кой, словно распахивая перед Елисеем поле с поникшей рыжей травой,
сквозную стену леса, заваленного мокрым листом, тусклую дымку сырого
воздуха, стынущего в ожидании снега. - Постреляем, - он похлопал по
прикладу ружья. - Раньше я с собакой охотился. Была отличная собака. Да-
же майор из Рыбинска упрашивал продать. Чего только не сулил. - Ферди-
нанд раскурил сигарету, покашлял, окутываясь дымом. - Нога у нее сохнуть
начала. Знакомый ветеринар говорил, давай усыпим или застрели. Отказался
я усыплять. Поехали за город. Вот, такой же лесок, - дым облаком вырвал-
ся у него из ноздрей, туманя глаза, - полянки. Наставляю ружье, а пес
грустно так смотрит в глаза, хвостом повиливает: мол, не шути, друг... Я
курок давлю, а он: тяв, - и так тоскливо, тихо завизжал, как заплакал...
Домой вернулся инфаркт. Первый инфаркт.
Он долго расплющивал о бревно окурок, потом тяжело встал. Они побрели
по раскисшей земле вдоль леса. Небо наконец высветилось, воздух прояс-
нел, и взглядом можно было охватить край поля, за ним сереющие изломы
пашни, черную кромку дальнего леса. Краски осени угасли, как угли кост-
