явшие на него. Такое ликование должен испытывать любой человек, где бы и
когда бы он ни жил. В этом Вадим Андреевич был уверен. Тысячи лет назад
было такое небо, те же бескрайние моря уходили от берегов в бездонное
небо, те же потоки воздуха омывали долины, наполненные неуловимым мерца-
нием света звезд. Нет ни времени, ни пространства между сотнями поколе-
ний людей. В эту минуту, под этими звездами можно коснуться пальцами че-
ловека, которого зовут Христос. Он сидит на холме и смотрит в черное не-
бо, в котором живо плещет звездный свет. Вокруг мерно течет океан возду-
ха, в нем смешалось дыхание миллионов травинок, цветов, затихшие голоса
и движения людей. Канул на дно черный песок ненависти. Нет злобы тесных
и раздраженных улочек города, тяжелые глыбы городских построек кажутся
песчинками, которые тонут в темной пене листьев деревьев.
Вздох ветра смывает тяжесть, тьма вспыхивает сиянием звезд, и стано-
вится понятна мысль. Я пришел к вам, такой же, как вы. Там, во тьме, ос-
талось мое имя. Мы вместе, вечно.
Вадим Андреевич вздрогнул, холод в груди тихо растаял. Он открыл гла-
за, оглядел ряды кресел, сонно поникшие головы с растрепанными волосами.
Вадим Андреевич пальцами ощутил тяжесть и ненужность предметов, окружав-
ших его. Тут же нагрянула ненависть и возбуждение предстоящей толчеи аэ-
ропорта. Он будто увидел скованные и напряженные лица гэбэшников, кото-
рые, словно тараканы, невидимо заполняют все здание аэровокзала. "Нет, -
подумал он, вспомнив слова Дмитрия Есипова, - достойнее не жить".
На рассвете мутного холодного дня, нырнув из озаренного ранним солн-
цем неба, самолет прорвал толщу облаков, всей махиной рухнул на посадоч-
ную полосу, с лихорадочной дрожью сбросил скорость и подкатил к аэровок-
залу. Толпа измученных бессонной ночью пассажиров набилась в тесное душ-
ное помещение. Навстречу пялились бледные лица.
Вадим Андреевич почувствовал охватившее горло и грудь удушье, лица
исчезли. Ноги обессилели, и он мягко и расслабленно повалился на пол.
Сзади, изумленно раскрыв глаза, онемело стоял побелевший от ужаса Вале-
рий Есипов...
***
Елисей отложил рукопись. Илья Ефимович стоял у книжной полки, его
пальцы двигались по темным корешкам.
- Но ведь вы живы? - спросил Елисей.
- Жив, - он оглянулся, пожал плечами и неопределенно повел в воздухе
рукой. - Законы искусства... требуют.
- А Париж?
- Его тоже не было, - усмехнулся Миколюта.
- Что же было?
- Что-то, конечно, было, - сказал Илья Ефимович, ехидно прищуриваясь.
- Многотиражка была, редактор. Даже разгон редакции состоялся. Только по
другому поводу. Шел однажды секретарь парткома по коридорчику мимо ре-
дакции да взбрело ему в голову зайти, обозреть хозяйским глазом пост
идеологической работы. Зашел. А глаз у секретарей орлиный. Как в ворохе
бумаг узрел? В общем, выхватил из кучи газет брошюрку Солженицына, та-
миздат... Идеологическая диверсия. В результате все мы вылетели из ре-
дакции... Был, конечно, Есипов, его изобретенное самоубийство, заветная
папка, подельник мой парижский. Как это все соединилось? Самому трудно
объяснить. Было желание встретиться с Селиным. Наверное, просто тоска по
молодости. Пожалуй, идея турпоездки в Париж, нахальство все - возникло
из ощущения гнили, партийного кретинизма. Всеобщая казарма. С одной сто-
роны, запреты, болтовня аскетически-романтическая с трибуны - и гнилое
нутро, с другой стороны, водка, анекдоты, собачьи свадьбы на кожаных ди-
ванах под портретом генсека.
- И Селин, кажется, жив? - спросил Елисей.
- Конечно. Как-то открытку к Новому году прислал. Написал, что пальто
может выслать, размером интересовался. Я отказался.
- Противно?
- У меня все есть. Ничего не нужно. Я свободен. Это главное. - Он за-
думался, потом усмехнулся и добавил: - Если бы вы знали, сколько вокруг
этого рассказа намешано. Сам удивляюсь. Я его написал где-то через пол-
года после того, как редакцию многотиражки расшуровали. Была там еще за-
бавная история. Весной, в мае, звонит мне бывший редактор. Спрашивает:
на мели? Ну, я, конечно, говорю: мелее не бывает. Он объясняет, что зна-
комый из молодежного журнала предлагает в командировку от журнала смо-
таться на заработки с лекциями в Иркутск. Очень кстати, говорю. Был та-
кой способ подработки: две-три лекции в день. Там глупость какую-нибудь
несешь, наврешь с три короба, анекдот расскажешь, поэты стихи почитают.
Дорога оплачивается, за выступления денежки профсоюз отчисляет. И набе-
гает немного... - Илья Ефимович вдруг засмеялся. - Как вспомню, смех
разбирает. Собралась бригада, четыре человека. Дружок редактора, брига-
дир наш с балалайкой. Лицо чумовое, поэтическое: волосы вихрами торчат,
глаза запойные. Уже в аэропорту приключения начались. Пока регистрацию
ждали, бригадир наш клеиться стал к барышне, которые, знаете, багаж у
пассажиров принимают. Молоденькая толстушка-хохотушка в аэрофлотской
форме, кругленькая, сочная. Ее, наверное, пареньки-сослуживцы любят по-
тискать по углам между делом. Бригадир наш сразу к стойке, мурлычет ей
что-то, потом, гляжу, балалайку расчехлил, дрынькать начал, слышу, час-
тушки щелкать пошел. А уж толстушка млеет, смешком заливается, на стойку
прилегла, к нему тянется... Да не долго музыка играла. Хмурый парнишка в
форме возник. Крупный, щекастый, позыркал сначала издалека возмущенно, а
потом подошел сзади к своей коллеге-хохотушке да как ладонью врежет по
спине девчушке. Аж гул пошел. Наверное, пол-аэровокзала на мгновение за-
мерло - уж не самолет ли шлепнулся...
Илья Ефимович затих, глядя в пространство, словно что-то вспоминая.
- Потом в самолете, - проговорил он, вздохнув. - Летали, наверное,
что-то особенное. Не телега, не машина, не поезд... А почему?.. Любой
человек в самолете как бы на полпути в мир иной. Душа уже там! - Илья
Ефимович покрутил пальцами в воздухе. - Сколько мне не говорили, что ве-
роятнее погибнуть под машиной, просто - при переходе улицы... Самолет -
иное, взлетел, а приземлишься ли ты или твоя душа так и улетит навечно?
Никто не ответит. Двигатели ревут, плоскости крыльев дрожат. Судьба твоя
где-то решается. А бригадир наш, оказалось, в это время с соседкой об-
суждал роль минета в супружеской жизни. Когда он после прибытия в Ир-
кутск сказал об этом, я тут же заподозрил подвох, неладное.
Потом лекция, какой-то заводик, в библиотеке собрали, наверное, из
самых любопытных народ, все больше женщины. Извинялись еще, что людей
мало. Я, поскольку наш бугор мою тему посчитал невыигрышной, первым выс-
тупал. О связи человека с родиной, с родным краем. Моя любимая тема. О
ностальгии... Уверен, если человек уезжает далеко от родины, то эта
связь рвется, в человеке все меняется: характер, лицо, здоровье. Если
очень чувствительный человек, то и погибнуть может...
После лекции две дамы нас провожают. Бугор наш впереди, я позади с
одной из заводских. Пожилая женщина, седая, интеллигентная. Сказала, что
понравилось мое выступление, согласна со мной, что нельзя родину поки-
дать. Даже всплакнула. В общем, полный триумф. Потом она говорит: мол,
присоединяйтесь к заводской экскурсии на Байкал, в Листвянку. Всеобщий
восторг. А вечером, в гостинице, в нашу комнату с редактором вваливается
бугор: глаза навыкате, невменяемые, сигарета в зубах.
- Почему разговаривал с женщиной? Это он мне. Я в трансе, не могу по-
нять, в чем дело.
- Почему разговаривал без моего разрешения? Продолжает он бурить. Те-
ма твоего выступления подозрительна... Мы недавно в редакции разоблачили
одного автора, диверсию задумал.
В общем, бурчит он что-то воспаленное, я даже слова не могу вымолвить
от изумления, дружок мой, редактор, тоже опешил.
А бугор наш без остановки говорит, сигареты безостановочно смолит и
балалайку свою под локтем держит. До трех часов ночи окуривал, потом
вдруг запнулся, побледнел и вышел, ни слова не сказав. Я редактору: это
шизофрения, обострение. А он: так точно, дружок болел, когда с брянщины
в столицу перебрался. Врачи сказали: синдром завоевания Парижа, бывает у
мигрантов от перенапряжения психики.
Илья Ефимович снова замер, глядя на Елисея, потом сказал медленно,
подняв палец:
- Вот он откуда - Париж. Ну, тут мы с редактором взгрустнули. Он го-
ворит, бугор три года назад женился, на поправку пошел, врачи сказали,
семейная жизнь поможет, укоренится и болезнь пройдет... И не подумал ре-
дактор, что обострится от переезда. Планы наши наполеоновские разбога-
теть плакали. Решили мы так и приуныли. Редактор долго сидел, пыхтел, а
потом и говорит: "Все мы настигнутые коммунизмом", - Илья Ефимович с
улыбкой посмотрел на Елисея. - Вот откуда эта фраза.
Илья Ефимович откинулся на спинку стула и мечтательно посмотрел в по-
толок:
- В выходные автобус, мимо перелески. Май месяц, воздух прозрачный,
небо промытое, ясное, сплошная голубизна, зелень кругом, только-только
народилась, нежная зеленая дымка на лесах. Чудо! Тут еще Байкал. Далеко,
за этакой водной равниной - горы в дымке.. А тут бугор наш с очумелыми
глазами, все пытался нас вместе собрать... Короче, через некоторое время
сбежал я. Пошел бродить, забрался на вершину горушки, кругом кедры рас-
тут, воздух смолистый, тепло весеннее от солнца. Мечта. Навстречу мне
женщина эта пожилая с завода. Зовут ее Элеонорой. Имя ее запало мне, хо-
дили, ходили по окрестностям, говорили про флюиды родных околиц, а потом
я ее и спрашиваю: вы не местная, имя не здешнее? Да, говорит, и плакать.
Оказалась из Латвии, девочкой с родителями репрессировали. Родители сги-
нули где-то, а она в этих краях прибилась, хлебнула горя. И всю жизнь
словно камень лежит на ее судьбе. Муж был хороший, и сын был, и всю
жизнь страх не оставлял. Все было, а потом мужа поезд сбил. Шли с това-
рищем по путям, с рыбалки возвращались, а сзади тепловоз. Машинисты, го-
ворят, сигналили. А они ничего не слышали. Друг в последний моет, словно
толкнули его, в сторону выскочил, а мужа убило. А сын просто ушел однаж-
ды в тайгу за орехами - и не вернулся... Вот, все мне и изложила. Попла-
кала. И говорит, вернуться бы мне. И такая в глазах мольба, тоска, - го-
лос Ильи Ефимовича прервался. - Я и сам всплакнул с ней на пару.
Илья Ефимович перекрестился и сказал:
- Если дожила, может, сейчас и вернулась на родину. Да, еще сказала:
посмотреть бы в глаза тем подлецам, которые ее жизнь убили, ребенка ее и
мужа.
Илья Ефимович вздохнул и добавил:
- Через день-два сбежали мы с редактором, плюнули на все, переоформи-
ли билеты и на самолет, чтоб душа на место встала. А бугор наш, когда в
Москву вернулся, тоже мозги своим восстановил, выправили врачи.
- А как же Христос? - вспомнил Елисей.
- О, долгая история, - обрадовался Илья Ефимович.
- Согласен, пару тысяч лет.
- Может, и больше, - решил Илья Ефимович. - Как инвалидность дали,
начал я раз-другой в неделю на электричке за город ездить. По Савеловс-
кой дороге. Места там холмистые, а меня все на вершины тянуло. В хорошую
погоду час-два посижу. Восторг неописуемый. Небо без края, воздух по му-
раве течет. Чудо! Тихо. Тишина меня еще на фронте потрясла. То, что
стреляют, убивают, все знают. А вот какая тишина там... Ее надо самому
слышать, не поймешь иначе. Думаешь, не сегодня, так завтра убьют, а тут
рассвет - ни звука. И как будто безмолвие это говорит с тобой, какие-то
знаки посылает. А какие?.. Однажды отвели с передовой что осталось. В
сарае ночь. Казалось, сутки не разбудишь. А меня среди ночи - как осени-
ло. Тьма, храп, стоны, а я не чувствую ни рук, ни ног, легкость необык-
новенная, кажется, ветер дунет и унесет. И мысль: все будет хорошо, вер-
нусь живой... Какое-то время я с этой радостью плыл во тьме. Потом зас-
нул. Вот, перекалеченный, но живой вернулся. Да... итак, стал я ездить
