лась с пеленками, то застывала у окна, словно хилое растение. Потом отк-
рылась запущенная болезнь, которая медленно и неотвратимо грызла тело
Маняши. Неузнаваемо исхудавшая, почерневшая, Маняша из чрева постели
хрипло твердила Николаю Ивановичу, что это он во всем виноват, что он ее
загнал в гроб. А он молча менял жене подстилки, обтирал тряпочками ее
измученной тело, а потом на кухне безмолвно плакал у окна, его руки
тряслись, спина вздрагивала и все сильнее горбилась.
Николай Иванович пережил Маняшу только на полгода. Весной он молча
уехал на дачу, тихо копался в огороде, а к концу лета зачастил проведы-
вать жену на деревенском кладбище, где ранней весной схоронили Маняшу.
Позавтракав, он какое-то время тихо сидел за столом, потом бормотал едва
слышно: "Пойду, Маняшу проведаю", - и исчезал на полдня. Как-то серым
холодным сентябрьским утром Николай Иванович не проснулся...
В то августовское сидение на скамейке Елисей тоже многого не знал, но
уже в тот вечер у него было ощущение, что надо как-то пересилить себя,
встать, зашуметь - и идти: толкнуть калитку, пройти мимо террасы, под-
няться на крыльцо, открыть дверь, увидеть вялое лицо Ларисы, гневное
молчание тещи и кислые сжатые губы Николая Ивановича. Надо было ужинать,
отдохнуть, потом лечь спать, чтобы все утихомирилось в доме.
Он так и сделал. В одну из пауз говора Маняши, он тихо затопал нога-
ми, потом сломал ветку сирени, чертыхнулся, стукнул калиткой и пошел,
волоча тяжелые сумки...
Стараясь не потревожить спящую Ларису, Елисей сел на постели, потому
что заснуть было невозможно. Часа через два, если они заслужили такое
наказание, может проснуться малыш. Полчаса ночного кошмара с кормлением,
ляляканьем обеспечено. Потом Елисей тоже вряд ли сможет уснуть. И так
далее... Ночь созерцания прошлого, в котором, как ни силься, ничего из-
менить невозможно. Но нельзя изменить и будущее! Или можно?.. Посмот-
реть, покопаться в прошлом, где уже заготовлено все, что может ждать их
в будущем.
Отец ему рассказывал вот такую историю. В двадцатые годы из тверской
губернии прибыли два брата, Василий и Степан. Василий - это дед Елисея.
Василий взял себе в жены Клавдию и родил Ивана, который, стало быть, ро-
дил Елисея. Всю жизнь Василий проработал проводником на Курской железной
дороге. До самого смертного часа Елисей запомнил шумные появления деда в
доме: баулы, ящики с фруктами, горчащий запах дыма от древесного угля. С
дедом прибывали огромные яблоки, сливы - все роскошество сказочного юга,
вершиной которого были маленькие желтые дыни, нежные, сладчайшие, с умо-
помрачительным ароматом. Музыкой звучали названия: Батум, Цхалтуба, Со-
чи, Хоста...
Другой брат Степан стал чекистом, практически порвал с родственника-
ми, вести о нем доходили редко, отстраненные, похожие на байки из жизни
далекой страны. Степан женился и родил двух сыновей, Георгия и Илью. По-
том он развелся и женился на молодой, которая родила ему дочку Евгению.
Молодая жена оказалась с крепкими каблучками, и Степан сник под ними.
Продвинувшись на службе, Степан добыл семье хорошую квартиру, дачу по
Савеловской дороге, вырастил дочку, которая характером пошла в мать. В
середине пятидесятых Степана турнули из органов, поговаривали, что легко
отделался. Но в объятиях семьи запил втихую. Как ни следили за ним жена
и дочь, как ни истребляли початые и полные бутылки - каждый день Степан
ходил пьяный, а к останется каждая мелочь: зеленый ежик сосновой ветки
торчащей из сугроба, обнаружили лет через пять после смерти Степана.
Развалился гнилой пенек, и открылась маленькая ниша под корой, а в нише
стояла ополовиненная бутылка водки.
Дети его, Георгий и Илья, краем коснулись и Елисея. Помнил он, как
дедушка, который не забывал своих племянников, под всеобщее оживление
раз-два в год складывал в свой дорожный чемоданчик гостинцы из привезен-
ных с юга фруктов, из прикупленных сладостей, исчезал, провожаемый все-
ми. А когда возвращался, в доме начинались долгие разговоры взрослых, с
расспросами, удивлениями, сожалениями - весь мелкий сор времени, как ти-
на со дна омута, поднимался и долго насыщал их тесную квартирку. Георгий
работал шофером, Илья учился играть на аккордеоне. Говорили, что у Ильи
удивительно длинные и тонкие музыкальные пальцы.
Всего один раз они появились в их доме. Шумные, уверенные, гораздо
старше Елисея. Приехали они на служебной машине, на которой работал Ге-
оргий. Сначала Георгий катал Елисея и его приятелей по окрестным кривым
переулкам. Голова Елисея кружилась от счастья, от вкусного запаха кожа-
ных сидений, разогретого металла, машинного масла. Потом Илья играл на
аккордеоне. Он сидел на стуле посреди комнаты, широко расставив ноги.
Под его руками покорно дышал мехами аккордеон, пальцы уверенно двига-
лись, извлекая то бойкий перелив знакомой до слез песни, которую под ши-
канья начинал тихо подпевать дед, то протяжные, гортанные звуки неведо-
мой поднебесной мелодии, от которой душа переполнялась сладкой тревогой,
ожиданием недоступного счастья.
На поминках деда Василия небольшая сухонькая старушка сказала, что
Георгий умер от рака легких за год до смерти деда. Ему об этом решили не
говорить, чтобы не огорчать - дед помнил племянников, хотя связь между
ними с годами практически прервалась.
Лет пять назад позвонил Илья. Он сказал, что видел картину Елисея на
выставке и позвонил, потому что они, вроде бы, родственники. Фамилия, по
крайней мере, одна. Спросил о перспективах и скептически хмыкал, когда
Елисей говорил о засилье чиновников от искусства, о траве, которая си-
лится пробить асфальт.
Снова длилась тишина, которая закончилась звонком. Старческим подвиз-
гивающим голосом женщина представилась членом правления жилкооператива.
Она сказала, что Илья умер от какого-то нарыва в горле, что в его квар-
тире живет пьющая посторонняя женщина, что Илья за месяц до смерти ска-
зал ей о своей смертельной болезни и передал телефон Елисея, и она про-
сит его найти бывшую жену Ильи, у которой есть права на кооперативную
квартиру.
Елисей нашел через справочную телефон бывшей жены Ильи, и разговор
состоялся. Правда, был он довольно короткий. Назвалась она Еленой Федо-
ровной, узнав, что стала наследницей кооперативной квартиры, ничуть не
оживилась, а с горечью посетовала, что жить, конечно, трудно, хотя и де-
ти подросли... А в конце разговора заметила, что все, связанное с мужем
и его семьей, приносит несчастье и лучше от этой квартиры отказаться.
Разговор их закончился, а эта фраза не отпускала Елисея. Причем не
оставляла его уверенность, что смысл фразы связан только с дедом Степа-
ном. Только он порождал в душе темное и жуткое оцепенение, которое кос-
нулось Елисея еще в детстве и было сродни несчастью. Было ему, наверное,
лет пять или семь. Помнил он насыщенную сумерками маленькую квартиру,
непривычную тишину безлюдья, потому что, кроме его и отца, никого не бы-
ло. Отец на кухне за маленьким столиком мастерил затейливую шкатулочку,
а Елисей мешал ему, трогая кусочки фанеры, теребя вопросами. Потом над
дверью задребезжал звонок. Отец пошел открывать, и Елисей ринулся за
ним. Дверь распахнулась. В желтом пятне тусклой лампочки Елисей увидел
страшное стариковское лицо под козырьком неопрятной кепки, по бокам тор-
чали редкие космы волос, пухлые щеки болезненно обвисли, висели толстый
нос и вялые губы, распухшие брови, тяжело висели веки. Из всего этого
месива выпирали дикие белые пятна глаз.
- Ваня, здравствуй, - щеки деда поползли в стороны, обнажая гнилые
зубы. - Узнаешь дядю? Степан Осипович.
Елисей от испуга вцепился в руку отца.
- Лися, это дедушка Степан, - сказал отец.
В его голосе прозвучала радость, и Елисей немного успокоился. Но, по-
ка Степан Осипович раздевался в прихожей, он все равно не выпускал руки
отца. Страшный дед сунул ему в руку большую шоколадку. Они прошли в ком-
нату, оттуда слышались их глухие голоса, а Елисей ел шоколад. Потом он
почувствовал в голове сначала тяжесть, которая лишила его сил, и он пе-
рестал бродить по квартире, зашел в соседнюю комнату и упал на кровать.
За стеной бубнили голоса, все в голове плыло и мешалось. Ему стало ка-
заться, что голова пухнет, тяжелеет и становится большой, вот-вот лоп-
нет. Наверное, он плакал. В памяти остались мелькание лиц, яркий свет,
белый халат врача, голоса. В этой каше плавало распухшее страшное лицо
деда Степана. Потом все смешалось, потускнело и исчезло.
Первым в черноту омута проник свет, за ним пришло тепло. Оно нежно
окружило Елисея и влекло в согретое солнцем пространство, ему стало ра-
достно и легко, он сам стремился вынырнуть из тьмы. Елисей открыл глаза
и увидел веселое лицо отца. Он тянул Елисея к себе из кровати. Его сила
и радость охватили Елисея, он засмеялся и прижался к щеке отца, ощутил
колкую щетину. Отец сказал, что Елисей болел, несколько дней была высо-
кая температура, но сейчас все прошло. Елисей смеялся, радуясь, что
больше никогда его голова не будет так ужасно и больно распухать, не бу-
дут страшно греметь в голове чужие голоса, что никогда больше не упадет
он в страшную тьму, из которой подняли его руки отца.
Однажды Елисей в который раз вспомнил детскую болезнь, но теперь ска-
зал отцу и про деда Степана, про пухнущую голову, карусель из голосов,
видений.
Было это в будний день на даче. Они с отцом сидели на террасе. Отец с
год как вышел на пенсию и навещал их с Ларисой. Она ушла в магазин и,
наверное, стояла в длиннющей очереди деревенских бабок.
- Это был гадский разговор, - не сразу ответил отец. Его лицо потуск-
нело и осунулось. - Первое, что он сказал, мол, давно хотел увидеть
именно меня, потому что я ничего не знаю. Так и сказал. Я тогда струхнул
даже немного, подумал, не рехнулся ли дядя. Пил он тогда по страшному,
это я знал. В тот раз тоже был под градусом. Твой отец хитрый, сказал.
Голова у него еще так тряслась... как будто за левое ухо его кто дергал.
Хитрый, говорит. В чэка не пошел, сказался робким. А я его проводником
устроил. Мы все - криком закричал - могли. Я опять подумал, не рехнулся
ли. Побелел, глаза остекленели. Все твердил, ты ничего не знаешь. Так
вот знай, прямо прошипел. Они житья мне не дают - и смотрит на меня. Я
спрашиваю: кто? Эти, говорит, мои убиенные. Они моей смерти хотят. До
того, говорит, довели меня, я бы их гадов, снова порешил бы, попадись в
руки. Ненавижу. Они за меня зацепились и не отпускают. Думают, так на
мне и будут висеть - жить хотят. Да спрашивают, зачем я их поубивал. Го-
ворю, приказ мне такой был. А они все равно не отпускают. Им объясняю:
смиритесь, подлецы. Говорю, не понимаете что ли, государство поперло на
вас. Лучше складывайте ручки - и камнем на дно. Быстрее отмучаетесь. А
будете кочевряжиться, так и ваши жены, и дети, и все-все за вами кувыр-
ком полетят. А я что, говорю, если не я, так другой кто на моем месте
будет. Вон сколько по кабинетам нашего брата напихано. Государственные
мы люди. Да и среди вас наш брат попадается - должны понимать. А им хоть
бы что. Цепляются.
Отец замолчал, глядя на склоненные к террасе кусты, на мельтешащие
под ветром листья березы.
- Хорошо тут у вас, - наконец сказал он и улыбнулся. - Потом дед во-
обще чуть не бредил. Спрашивал, не могу ли я ему помочь. Говорю ему, ко-
нечно, если смогу. А он мне: да это все просто, очень просто. Объясни ты
им. Руки прижал к груди, оловянными глазами на меня уставился. Объясни
ты им. Пусть тут побудут, ты им скажи. Несколько минут бубнил, за руки
хватал. Я пообещал наконец. Он обрадовался, заторопился, сказал, пора
ему. Дверь за ним закрыл. Сразу не отошел, слышу на лестнице его голос.
Прислушался: он бубнит. Вы, говорит, ребятки, здесь оставайтесь, вам
здесь объяснят все, а сам радостно так смеется. Пошел по лестнице и все
