называется, с занесением в учетную карточку, найдется масса людей,
которых он когда-то обидел и которые теперь не преминут на нем
отыграться. Или заставят отречься от сына. И зачем ему, больному,
уставшему человеку, все это нужно? Мало у него было в жизни грехов и
сделок с совестью, мало лгал - по моей вине еще одна ложь прибавится. А
может, и лгать не потребуется, сам с яростью напустится и будет громить,
как громил все новое и чужое, задушит с криком: я тебя породил, тебя и
убью,- хотя за яростью стоять будут в действительности ревность и
нежелание признать, что ты устарел и на смену идут другие, кому надо
уступить и редакторство, и власть.
Поезд ушел, и в мое сердце ткнулись пустота и одиночество. Я вышел на
привокзальную площадь. Рыбаки уже забирались в рейсовый автобус. Их было
так много, что, казалось, автобус предназначен специально для них, и я
сел на пыльное переднее сиденье. Рыбаки расположились сзади и принялись
есть. Они ели поначалу довольно сосредоточенно, я ощутил доходящий до
дурноты голод и вспомнил, что не ел почти сутки. Я наблюдал за ними,
сидя вполоборота и делая вид, что гляжу за окно.
Их было чуть больше десятка. В их глазах я уловил странное колебание.
Один достал бутылку водки, и рыбаки успокоились, сомнение улеглось -
они выпили совсем немного и стали рассказывать друг другу тысячу раз
слышанные байки про килограммовых окуней, судаков, обрывающих прочнейшую
леску, лещей, таких больших, что не пролезают в лунку, про
провалившегося в прошлом году под лед мужика. Они говорили обыденно о
самых разных вещах, смешных и жутких, интересных и неинтересных, но
одинаково уважительно друг к другу прислушиваясь и не перебивая, и
странная вещь - что-то мешало мне предъявить этим отчаянным людям,
каждый год выходившим на рыхлый весенний лед и рисковавшим собой ради
удовольствия, ради холодной и скользкой рыбы, то же обвинение, которое я
предъявлял отцу и его товарищам.
Постепенно холмистая дорога за окном сделалась более ровной, я задремал
и очнулся, когда автобус остановился в деревеньке на берегу
водохранилища. Рыбаки тотчас же посерьезнели, больше не пили,
легкомыслие их покинуло, и они осторожно пошли по льду неровной
цепочкой.
Я следовал за ними на отдалении, несколько раз они оборачивались, но
уже не с любопытством, а с досадой, пока не привыкли, как привыкают
путники к бегущей за ними бездомной собаке. Один из них остановился и
стал делать лунку. Он сверлил лед очень долго и никак не мог добраться
до воды: уже почти полностью ушел вниз ледобур, и рыбак стоял теперь на
коленях. Но вот руки его замерли, потом он резко вытащил орудие из лунки
- хлынула вода вперемешку со снежным крошевом, забрызгав валенки,
брезентовый плащ и лицо. Алюминиевым черпаком он откинул мокрый снег и
устроился на ящике.
- Ой, бедовые, лед-то рыхлый больно, не дай Бог расколется и унесет.
И что лезут, что лезут...
Древняя, беззубая, морщинистая бабка в платке, надвинутом на самый лоб,
смотрела на рыбаков и, точно не со мной и даже не с собой, а с морем
разговаривая, прошамкала:
- Зеть у меня в прошлом годе потоп. Доцка с двумя детьми в Цереповце
осталася. Ох, горе-то, горе!
- А школа у вас есть? - спросил я у бабки.
- Есть. А как же! - Бабка махнула в сторону рассыпавшейся по берегу
деревни.- Прямо дак пойдете, и за магазином школа стоит, восьмилетка...
Дождавшись, когда прозвенел звонок и школа - по-видимому, это был
интернат, куда привозили детей из окрестных деревень,- наполнилась
голосами, я толкнул дверь. В учительской находилось несколько женщин,
одетых так просто, что были похожи не на учителей, а на таких же доярок
или телятниц, какие встречались мне на пути, и единственный мужчина
сорока с лишним лет, большегубый, большеглазый, будто черты его лица
специально увеличили. Он был хром, ходил, опираясь на палку, так что его
можно было принять за молодого, чудом уцелевшего ветерана войны, а
женщин - за солдатских вдов.
- От алиментов скрываешься? - спросила одна из учительниц и недоверчиво
на меня посмотрела.
- Я не женат.
- Да что вы в самом деле? - рассердился мужчина, стукнул палкой и
поворотился ко мне.- Какое у вас образование?
- Ушел с пятого курса мехмата МГУ.
Прозвенел звонок, но на него никто не отреагировал.
- А к нам, извините, что занесло?
Я поглядел за окно, из которого видны были безбрежное поле и черные
точки рыбаков.
- Рыбу люблю ловить.
Тут женщины засуетились и стали наперебой рассказывать, какая у них
замечательная рыбалка, какие хорошие дети, директор повел показывать
жилье при школе, уговаривая взять классное руководство и физкультуру.
С моря нес сырость ветер. К ночи опять потеплело, выпавший утром снег
растаял. Я думал о рыбаках, которые, наверное, так и не вернулись со
льда и, разбив палатки, дремали над лунками, а может быть, ушли на берег
и заночевали в лесу у костра. Я желал им удачи и представлял, как в
следующий раз пойду вместе с ними, буду слушать их разговоры, воображал
сложенную из толстых бревен нодью, которая медленно прогорает,
подтапливая снег и проваливаясь до заросшей голубикой, брусникой, мхом и
вереском почвы, пробуждая прежде времени запах северной болотистой
земли. Кто знает, для каких целей создан человек и в чем его
предназначение,- и не в этом ли видении заключена моя судьба, за руку
ведущая брыкающегося несмышленыша по миру и лучше него знающая, какое
место и время для него выбрать?
Мои метафизические переживания и благодушные прожекты прервал стук в
дверь. На пороге, опираясь на палку, стоял директор школы.
- У нас нет свободных вакансий,- сказал он, избегая смотреть в глаза.
Мне стало больно-больно, будто я стукнулся головой об лед.
- А какие есть? - сострил я через силу.
- Уезжай отсюда! - сказал директор твердо.
И мне почудилось: он говорил то, что я уже некогда слышал и ненавидел:
"Ты взвешен на весах и найден..."
Я не хотел продолжения.
VIII
Много позже, размышляя о странностях своей жизни, о том, что было в ней
реального, а что просто сочинил сам, я все время недоумевал: каким
образом директор сельской школы так скоро узнал о моей предыстории? Ведь
не мог же он послать ночью запрос - куда? в роно? в КГБ? в райком
партии? - и получить ответ, что в его школу пытается прокрасться
злостный антисоветчик и растлить учащихся. Да и с чего бы он стал так
делать, если я ему понравился? Или меня вычислил кто-то из рыбаков, был
ко мне приставлен и, вернувшись ночью со льда, предупредил директора? Но
откуда они могли знать, что я поеду не в Чагодай, а на Рыбинское
водохранилище?
Все это было так же странно, как мелькнувшее в мчавшейся машине с
затемненными окнами печальное лицо Ярузельского, победы на олимпиадах
чагодайского мальчика, и многое прочее, меня преследовавшее, опутавшее и
словно мостившее впереди дорогу. Я смутно догадывался, что странностей и
совпадений будет гораздо больше, они-то и образуют мою судьбу, а пока,
точно за клубком колючей проволоки, который дала мне, не спрашивая,
нужен он мне или нет, любительница кастрированных котов Анастасия
Александровна, шел и шел без копейки денег, нигде не преклонив головы и
не зная дороги, мимо терпких весенних лесов и ветреных грязных полей,
перешагивая через лужи и ручьи, вдоль вздувшейся мутной реки и ее
обнаженных с южной стороны склонов, сквозь убогие деревни с брошенными
или раскупленными горожанами и обворованными домами, оставляя в стороне
большие поселки и малые города,- я шел, пока из апрельского сырого
тумана внезапно колокольнями, фабричными трубами, противоракетным
комплексом, несколькими башнями и локаторами не появился призрак
Чагодая. Все с детства привычное: запретные зоны, стрельбище в лесу,
куда я ходил за грибами. Каким же маленьким много лет спустя все
оказалось и как странно было поверить, что я здесь жил.
К полудню туман рассеялся. Апрельское солнце растопило снег, по улицам
текли ручьи, в дворах визжали бензопилы, плотничали и кололи дрова
мужики. Проезжавшие машины обдавали людей брызгами, сопливые горластые
дети пускали щепки и яичные скорлупки по яркой воде. Не будь я таким
невыспавшимся и угрюмым, Чагодай с его горькими запахами, прозрачностью
и голыми силуэтами деревьев на фоне сырого неба, подтаявшим, но все
равно чистым снегом, аккуратными деревянными домишками, кривыми улицами,
спускавшимися к реке и изгибающимися на холме под ослепительным веселым
светом, который отражался в сотнях его луж, с улыбками неторопливо
бредущих людей, играющими собаками, гомонящими воронами и тренькающими
синицами, с ветхими церквушками, поленницами, пожарной каланчой и даже
карликовым Ильичем, похожим на щелкунчика в приспущенных штанишках,
показался бы мне прекрасным и вырвался бы из груди изгнанника сладкий и
покаянный вопль: "Господи, я вернулся!"
Но я шел по родному городу, как тать, и мне чудилось: все давно уже обо
всем знают, осуждают или хихикают за спиной смехом золюшкиных школьниц.
Однако меня не узнавали, поглядывали искоса, деликатно, со сдержанным
любопытством, как смотрели чагодайцы на приезжих.
Дома никого не было. Нашарив ключ под половиком, я вошел в пустую
квартиру, с цветами на подоконниках, репродукциями из "Огонька" на
стенах и тускло поблескивающими похвальными грамотами за победы на
областных олимпиадах. Увидь я их год или два назад, наверное, сорвал бы
со стены, но теперь они вызвали во мне одну усмешку. Куда сильнее мучил
голод, но я не решался ничего в доме взять, а прилег на диван и стал
ждать хозяев, будто в чужой квартире меня застала умная, натасканная
собака, молча впустила и, зарычав, не позволила сойти с места. Громко
тикали часы, за окном медленно наливалась синева, изредка раздавались
голоса и шум машин, потом все стихало.
Сон упал на измученную голову, подхватил и увлек за собою, и в этом сне
мне казалось, что гонится за мной, отбросив палку, директор деревенской
школы на берегу Рыбинского водохранилища, а за ним едва поспевает гурьба
деревенских женщин. Я убегал от них по льду и хотел добежать до рыбаков,
но лед раскалывался на части, меня несло по свежей воде, и только
уменьшались и таяли фигурки людей, а на берегу кричала бабка и звала
утопленника-сына. Потом по глазам полоснул свет, и я не сразу понял, что
это вернулись с дачи родители.
Матушка побледнела и кинулась ко мне, но под тяжелым взглядом отца
отступила.
Ни сочувствия, ни страха, ни даже особого интереса мои жизненные
перипетии у отца не вызвали. Обрюзгший, уставший, передо мной сидел
мужик, хозяин. Все интеллигентское в нем стерлось, под ногтями
огрубевших пальцев была земля, на шее ранний загар, от него пахло
навозом, поЂтом и ветром, и все прежние забавы, бесполезные горы,
партактивы и пропагандистские семинары ушли в прошлое, в нем ожила
крестьянская кровь, и он поклонялся только одному богу и одному
бесспорному и всем принадлежащему дару - земле.
Меньше всего я бы мог поверить, что бывший альпинист и шестидесятник,
ночами тайком ловивший в эфире Би-би-си, а впоследствии убежденный
идеологический работник и проводник всех партийных решений до такой
степени врастет в выделенные несколько лет назад шесть соток подзолистой
земли, что участок затмит ему белый свет и то упорство, с которым он
лазил в горы и противостоял чагодайской рутине, а затем эту же рутину
яростно отстаивал от разрушителей и нигилистов, главный редактор
"Лесного городка" вместе с навозом перенесет на скудную и кислую почву
своего огорода.
Папа накупил садоводческих книжек, выстроил стеклянную теплицу с
обогревом, привез несчетное количество тачек перегноя, купил несколько
машин торфа и навоза, заразил огород снытью, потом два года отчаянно с
нею боролся до полной победы, и, покуда его мнительный отпрыск сводил
трудные счеты с математической наукой, выясняя, гений он или нет, а
после того с советской властью на предмет, виновата ли она в его
жизненном фиаско, отец пропадал на дачке. Там же был у него сарайчик,
который мало-помалу он перестроил в уютный домишко. В газете появилась
