отказываюсь. Но если хочешь в жизни чего-то добиться, то с ними надо
иметь хорошие отношения.
На нас оборачивались, глядели удивленно и мутно. Над столиками висел
сигаретный дым, было страшно шумно. Публика сгрудилась по кучкам:
писатели и поэты, критики и драматурги, стареющие графоманы, бородатые
юные таланты и их рассудочные поклонницы, всеми правдами и неправдами
проникшие в заветный дом большой литературы, отчаянно спорили, хватали
друг друга за грудки. У меня заболела голова и захотелось выйти на
воздух.
На улице мягко катились машины, шли из театров красивые мужчины и
женщины, смеялись парни и девушки, изредка доносилась иностранная речь,
и ничто не напоминало о недавних страхах и страстях, казавшихся теперь
преувеличенными и даже не бывшими.
Наверняка Вася был прав: его друзья, так же болтавшие и пившие водку и
десять, и двадцать лет назад, были гораздо умнее меня и, может быть,
больше сделали для того, чтобы не было страха. И, по-видимому, наверху к
Васиной статье отнеслись благосклонно, иначе вряд ли бы меня стали
разыскивать и вытаскивать из вокзального прозябания на свет Божий.
Отсидевший не в тюрьме, а в Чагодае, со своей нечистой совестью и
чагодайской забитостью, никого не осуждавший и не требовавший ответа - а
вы где тогда были? - и в то же время вроде бы и пострадавший, я как
нельзя лучше подходил на пустовавшую роль подпольного героя тех дней и,
сам того не заметив, за несколько месяцев из никому не интересного
вокзального бродяги, которого могли с милицией выкинуть вон из Москвы,
превратился в общественного человека.
Я жил в добротной московской квартире, ходил на приемы и банкеты,
участвовал в пресс-конференциях и презентациях, и, несколько раз посидев
в Цэдээле, к которому уже привык и более не тушевался в его кабаке с
исписанными стенами, попив водочки и побалагурив с нужными людьми,
вступил в писательский союз. Меня окружали весьма предусмотрительные и
опытные красивые женщины, которые никогда бы не поставили партнера в
затруднительное положение по поводу своих интимных обстоятельств. Я
взялся покровительствовать начинающим публицистам, литературным критикам
и эссеистам. Правда, их оказалось чересчур много, так что, когда однажды
ко мне пришла постаревшая, но с тем же буйным блеском в глазах
испаноговорящая подруга молодости и попросила помочь напечатать в
свободной прессе статью о схожести франкизма и сталинизма, я пожалел,
что ее принял, и сделал так, чтобы больше не встречаться. Наверное, это
было сильным ударом по самолюбию маленькой подданной празднующего вместе
с нами победу римского папы, но не хватало только, чтобы на пороге
кабинета появилась раскаявшаяся провинциальная русалка и потребовала
опубликовать манифест против абортов.
Что мне было их вспоминать?
Я стряхнул с себя неудачное прошлое и находился в невероятном азарте и
запале, какого не знал никогда и, тихий и задумчивый удильщик сорожек и
окушков в чагодайских омутах, не чаял в себе обнаружить. Запах чужой
крови и чужого страха пробуждал во мне иной инстинкт, нежели
генетические терпение и осторожность. Мы преследовали страшного и
огрызающегося зверя, не ведая, кто будет охотиться на нас, и в этой
погоне некогда было остановиться и перевести дух, оглядеться по сторонам
или назад. Но, когда в самый пик захлебывающегося разгуляя и
хлыстовского радения мне неожиданно предложили баллотироваться в
народные депутаты от Чагодая и ехать туда за поддержкой, я почувствовал
животный страх и словно в миг протрезвел.
Они ведь не понимали, что именно предлагали и какую струну моей души
затронули! Они не знали, что это было то, о чем чагодайский выкормыш не
смел и мечтать: стать маленьким моисеем с берегов пошехонского Нила и
возглавить шествие своего племени через пустыню.
Драматический переход были готовы заснять на кинопленку
профессиональные журналисты из-за бугра, я и сам бы мог сотворить
политический бестселлер о заговоре против молодой демократии и тем
оправдать негаданное членство в писательской шарашке - не важно даже,
куда бы мы с моей тихой родиной в результате вышли. Да никто и не
рассчитывал всерьез на успех - чего еще от Вандеи ждать?
Мой престиж должен был от этого только вырасти, можно было сделать
блестящий репортаж или написать книгу о том, как приезжает на родину
удивительный человек, которым городу следовало бы гордиться, но который
оказывается никому не нужен, снять горький фильм о нынешней России, где
ничего не переменилось. Судьба давала мне шанс, но воспользоваться им я
не смог.
Быть может, то были просто предубеждение, провинциальная
интеллигентская мнительность или запойная блажь, но не укладывалось в
голове, как в маленький, тихий, туманный городок, где иностранцев сроду
не видывали, приедут чужие белозубые люди в ярких одеждах, поселятся в
убогой гостинице, станут ходить по пыльным улицам, по проложенным вместо
асфальта дощатым мосточкам, беспрестанно щелкая дорогими аппаратами
потрескавшиеся, ссутулившиеся дома, покосившиеся храмы с продырявленными
куполами и отсутствующими крестами, крашеные заборы, водокачки,
обмелевшую речку, пустые витрины магазинов, очереди за водкой, шелудивых
собак, народный хор, круглые лица чагодайских жителей и маленького
Ильича на торговой площади, как потянутся к приезжим жалобщики и
плакальщицы, а те с вожделением наведут камеры на обывателей и
начальников и заснимут на качественную кинопленку зрелище русского
кулачного боя и полоскания грязного белья. Жадные, любопытные, до всего
охочие вообразят, что это и есть настоящая Русь, которую нигде, как в
таком вот Чагодае, не сыщешь, да еще полезут париться в баню и будут
пить самогон, громко хохоча и толкуя о загадочной славянской душе, а
потом с похмелья станут совать иностранные купюры за лифчики горничным и
в карманы грузчикам, поварам и банщикам, а им будет невдомек, что с
этими фантиками делать.
Даже если приехавшие в Чагодай люди будут дружелюбны и негорды, если не
вызовет у них презрения и насмешки убогое существование моих земляков,
все равно хорошо воспитанные чужеземцы станут смотреть на чагодайцев,
как на таинственных зверьков из резервации, и удивляться тому, что они,
оказывается, тоже люди-человеки, тоже заводят семьи, рожают детей, пьют
чай, едят варенье, смотрят телевизор и читают книги, и таковыми
преподнесут их любопытному миру.
Я не знал, чего было больше в моих чувствах - оскорбленной гордости или
стыда, но, как бы далеко я ни отстоял от Чагодая и сколько бы обиды ни
испытывал, как ни стремилась к реваншу и торжеству моя душа, я не хотел
выставлять его напоказ и на поругание. Я не мог соединить две части моей
жизни - чагодайскую и московскую - и оттого не послушал умного Васю,
утверждавшего, что готовностью поехать в Чагодай меня проверяют и
испытывают. Я не верил ему, да только с того момента, как я отказался
показать чужеземцам дорогу, а без меня они бы ее никогда не нашли, а
может быть, это было лишь совпадение и просто переменились неверные
времена, но в моем восхождении снова что-то нарушилось, как если бы в
некоем месте, мистическом или чересчур земном, меня вычеркнули из
тайного списка как не оправдавшего доверия и неперспективного кандидата.
(Окончание следует.)
ябрь", №3, 1999
