- Ну?
- Ты мне не нукай! - рассвирепел Морозкин.- А слушай, что взрослые люди
говорят. Мне плевать, кто ты такой и что думаешь обо мне и о стране, в
которой я живу. Ты можешь ее любить, а можешь ненавидеть, слушать
чертовы голоса и читать похабные книги. Но ты обязан рожать детей. Много
детей.- И с отвращением добавил: - А не посылать несовершеннолетних
девочек на аборт.
- Судить за такие вещи надо,- вставил иерей, не отрываясь от карт и,
по-видимому, не переставая размышлять, вистовать ему или уйти за
половину.
- Девка ему больно хорошая попалась,- сказал Морозкин сквозь зубы,-
ничего слушать не хочет, дурочка.
- Значит, там строже спросится,- сухо заметил Алексей.
- Да что вы ко мне пристали? - возмутился я.
- Скоро нас начнут уничтожать. Напасть впрямую они побоятся,- заговорил
Морозкин, бросив карты и расхаживая по комнате.- Но сделают так, что
наши бабы перестанут рожать, потому что они считают, что у нас слишком
много земли, много в этой земле добра и владеть им мы не достойны.
- А разве не так?
- Сопляк! - Он завис надо мной, и я испугался: даст пощечину, и я этого
не прощу. Даже если стерплю сейчас, то потом прибью ночью топором, и все
его мечты о счастливой загробной жизни пойдут прахом. Он это тоже
почувствовал и с досадой сказал: - Мы их спасали от всех бесноватых
чингисханов и гитлеров. Если бы не мы, от них бы давно осталось пустое
место. Они всем, что у них есть, нам обязаны, и ничего, кроме тушенки
пополам с подлостью, мы оттуда за века не видели. Молчи! Я знаю, о чем
говорю. Если бы им случилось пережить то, что пережили мы, от них бы
ничего не осталось.
- Вист,- произнес отец Алексей решительно.
Он был немедленно наказан за опрометчивость, а я слушал Морозкина и не
понимал, зачем он это говорит и почему я должен вникать в то, что меня
совершенно не интересует.
Я был сыт и Чагодаем, и душевными поисками, и самокопаниями, всеми
этими диссидентскими идеями и патриотическими ссылками на войну - да
сколько же можно на нее ссылаться? Все во мне перегорело, и хотелось
одного - вырваться из-под колпака. Не любил я свою родину, ни большую,
ни малую. Так не любишь больше всего человека, с кем связан по крови,-
брата или сестру, а иной раз отца с матерью, оттого и ненавидишь, что
выбирать не приходится. Я не жил в других странах, не знал, как они
выглядят и каково там человеческое существование. Может быть, я точно
так же страдал бы, был бы всем недоволен и ни в чем не преуспел, может
быть, я вообще из тех людей, которым плохо всегда и везде, и всякий раз
в том убеждал меня Морозкин.
- Но даже если ты удерешь и начнешь поливать все здешнее грязью, если
скажешь, что твоя страна - большая помойка, будешь распинаться, как
страдал под коммунистами,- все равно поначалу тебе заплатят тридцать
сребреников, а потом используют и выкинут как сам знаешь что!
Только, покуда я не убедился в этом сам, поверить не мог и, куда
угодно, кем угодно, на любых условиях, согласился бы - сбежать! Заперли
меня в душной комнате, приговорили к четырем стенам, к вещателю с
задатками среднего гипнотизера, который рано или поздно научится
обыгрывать меня в карты и потеряет всякий интерес, к сладкой и
терпеливой Инне, которая нарожает ему на радость детей, к бабе Нине,
которая рано или поздно совратит отца Алексея в апокалиптическую ересь и
он станет на всех чагодайских перекрестках кричать о Страшном Суде. Но
какое право они имели меня поучать?
А хитрый Морозкин все чувствовал и меж нами успешно существовал - нас
сталкивал лбами, а сам следил, что из этого выйдет и чья возьмет. Он и
меня, как мог, поддерживал, ибо знал, что скоро все ломаться начнет и
ему надо будет ловко с поезда на поезд пересесть. Степан Матвеевич этого
не скрывал, и я знал, чем ему обязан: если бы не Морозкин, я бы точно
сбежал из Чагодая и попался,- но он меня держал, как учат начинающих
теннисистов держать ракетку, словно птичку в руке,- не слишком крепко,
чтобы не задохнулась, и не слишком слабо, чтобы не выпорхнула.
Кум воздух чуял, в Чагодае все раньше, чем в Москве, началось и раньше
закончилось, и подумалось мне тогда, что если правда, будто Россия
впереди мира идет - а Чагодай впереди России,- то получается, что не на
Елисейских полях, не на Курфюстендамм, не на Трафальгарской площади и не
на Манхэттене, а здесь, в Чагодае, на улице Урицкого, и находится
пресловутый центр мира. И оттого чагодайским гражданством, чагодайством
своим нужно гордиться, дырявым городком по обеим сторонам обмелевшей
речки. Но могла ли быть большая нелепость, чем считать его центром
мироздания и не о том мечтать, чтобы этот топоним изничтожить, а
назваться, например, Чагодаевым, почти как Чаадаевым, и толковать о
назначении России?
Когда становилось совсем нестерпимо, я брал палатку, надувную лодку и
уходил рыбачить вверх по реке. В уютном лесистом месте, где Чагодайка
изгибалась и вода ударялась в крутой песчаный берег и закручивалась,
закидывал удочку и бездумно пялился на поплавок, застывший на туго
натянутой поверхности воды. Случалось, просиживал без единой поклевки
несколько часов подряд, но это было не важно: поток сознания, что мучил
меня днем и ночью, отравляя сновидения, иссякал и отпускал, как
отпускает наутро зубная боль. Я забывал о том, что я недоучившийся
студент, повздоривший со взрослыми людьми, не имея ни своей правды, ни
страдания, ничего, кроме ребячества и детского желания обратить на себя
внимание.
Я часто размышлял, что у меня в крови явно не хватает того, что
называется свободой, а точнее, волей. Всю жизнь я чувствовал себя
кому-то подотчетным и каждое действие соотносил с тем, что можно и что
нельзя. Я никогда не мог понять, как это ощущение поднадзорности
сочеталось во мне с расхлябанностью, но я жил так, словно каждый шаг был
для меня ограничен и кто-то устанавливал границы моего поведения. Этим
человеком в разные периоды моей жизни могли быть Золюшко, вьетнамец
Хунг, Алена, Инна или Горбунок - люди совершенно разные, противоположных
устремлений, жизненного опыта, нравственных качеств, но всякий момент я
зависел от чужой воли и как будто нарочно - и в этом состояло несчастье
мое - хотел найти ее составляющую.
Я не любил принимать никаких решений, меня тяготил любой выбор, во мне
словно присутствовал врожденный элемент служивости, потребности
следовать неким инструкциям, элемент, по сути, очень достойный, но в
моем случае он срабатывал разрушающе, и я бесконечно страдал от того,
что эти инструкции была размытыми или неподходящими, взаимоисключающими,
слишком требовательными или просто сомнительными и дурными. Я внутренне
стремился к тому, чтобы найти себе господина, ему одному повиноваться и
служить, но капризная и избалованная натура отвергала всех командиров
подряд и каждый раз требовала нового: я всю жизнь светил отраженным
светом и был зеркалом, в которое мог смотреться кто угодно, я хотел
нравиться всем - вот в чем был мой главный порок! - результат дурного
воспитания, затянувшейся, как желтушка новорожденных, инфантильности и
женской заласканности.
И Инна, Инна, изрезанная русалочка моя, бросившая свое подводное
царство, страдавшая от каждого шага рядом со мной на чагодайских улицах,
в сумерках приходившая к моей палатке с распущенными прямыми светлыми
волосами, делала, в сущности, то же самое, оберегала меня, незаслуженно
утешала и баловала, тетешкала этакого увальня, и как с ее умом и женской
проницательностью могла этого не понимать?
Меж тем июль перевалил за середину - отец и мать засаливали в
невообразимых количествах огурцы, помидоры, на грядках среди ядовито
зеленых листьев лежали похожие на молочных поросят кабачки, цвела
картошка, наливались капустные кочаны, кусты смородины гнулись под
тяжестью ягод - и все надо было спешно консервировать, варить варенья,
солить, мариновать, как
хитро делала мать, выдерживая огурцы по три дня в теплом месте, чтобы
потом открыть зимой банку и забыть в холодильнике.
Однажды, когда я вернулся вечером с работы, то увидел на берегу
милицейский газик. Я сделал несколько шагов - возле палатки стоял
Морозкин. Он задумчиво повертел в руках спиннинг и принялся брезгливо
копошиться в моих запасах.
- Снасть у тебя - полное говно.
Я молча прошел в палатку и лег. Морозкин забросил удочку.
- Отец на тебя жалуется. По мне, живи, где хочешь. Но сделай так, чтобы
все было... тихо!
Крупная сорожина сорвалась в воду.
- Говорю: крючки тупые. Даю тебе три дня срока.
Я никуда не пошел, а для себя твердо решил, что лучше сбегу и стану
жить в таежном зимовье, рыбачить и охотиться, чем сяду на отцовскую
землю. Но меня больше никто не трогал, вода в озере скоро остыла, полили
дожди, у отца начались неприятности, однако пришли они с неожиданной
стороны.
К той поре папа закончил новую теплицу с обогревом и лампами дневного
света, где можно было выращивать помидоры и огурцы с ранней весны до
поздней осени. Он боготворил сооружение, из-за которого выгнал меня из
дома, и проводил под его сводом в мягком и сыроватом тепле целые часы.
Денег теперь имел даже больше, чем раньше, но стал невероятно скуп и
ходил до дачи пешком, жалея истратить двадцать копеек на автобус. Когда
ему случалось на фазенде заночевать, экономил на электричестве,
обогреватель не включал, мерз и простужался. Жалко было глядеть на
могучего человека, вся жизнь которого сосредоточилась на шести сотках
земли, однако я даже помыслить не смел, какую цену папа был готов за
садоводческие радости заплатить.
В год, когда страна на последнем коммунистическом издыхании повела
борьбу с нетрудовыми доходами, отцу предложили или уничтожить теплицу,
или выложить на стол партбилет. Ему не могли простить, как это главный
редактор партийной газеты торгует помидорами с собственного огорода, и,
похоже, даже Морозкин им был не указ. Они не сомневались, что отец
испугается и разберет оранжерею, а за ним последуют остальные любители
земледелия, коих в Чагодае развелось так много, что в солнечные дни
подступы к городу переливались и сверкали, сбивая с толку вражеские
спутники, следившие за нашей маленькой частью противовоздушной обороны.
Но в отце вдруг взыграло ретивое. Он даже не поехал в райком, где
разбиралось его персональное дело, а послал по почте партийный билет,
ушел с работы и устроился сторожем в свой дачный кооператив. Произошло
это так стремительно, что оставалось только диву даваться, как в одной
чагодайской семье сразу два диссидента объявились, но еще больше
поразило меня то, что поступок отца открыто поддержал Морозкин и с
бранью обрушился на меня, будто это я хотел сломать его парник, исключал
из партии и прогонял с работы.
- Да потому что ты такой же комиссар, как и они! - сказал Степан
Матвеевич, глядя маленькими пьяными глазами, когда давно уже была
сыграна партия и выпита водка.- И все, что ты хочешь, и все, что хотят
подобные тебе,- указывать людям, как они должны жить.
- Что вы об этом знаете и как можете так рассуждать? - возмутился я,
растерянно оборачиваясь на батюшку, потому что больше искать поддержки
было не у кого.
- Трудные времена, трудные,- сказал отец Алексей уклончиво.
А между тем времена менялись, и менялись не в лучшую сторону. Раньше
солдаты приходили на огороды и им отдавали все, что они просили. Это
было совершенно нормально, только и слышалось: сыночек, сыночек, даже
прижимистая баба Нина кормила их обедами и еще давала еды с собой. Их
жалели, любили: ну как же, солдатики! Но за несколько лет защитники,
родимые превратились в стаю голодного воронья, которая налетала на
участки и брала и рушила все подряд. Они ходили по дачным улочкам с
наглыми глазами, смотрели, у кого что растет и где лежит, а ночью
залезали, считая себя вправе брать с Чагодая дань. Выносили запасы из
погребов, инструменты и стройматериалы, а после продавали их задешево
другим дачникам. Те знали, откуда это взялось, но все равно покупали
уворованное у таких же бедолаг.
Говорили, что солдат стали хуже кормить, что все чаще и чаще новобранцы
