рубрика в помощь огородникам, теплица и участок все больше его
захватывали, теперь он и в санатории никакие не ездил. Матушка моя, к
земле совершенно равнодушная, но покорная мужу, солила и мариновала
огурцы, варила компоты и варенья, которые за год не успевали съесть, и
из засахаренных банок благодарная соседка гнала самогон.
- Дурак ты, сынку. Выучился б сначала, а потом бунтовать лез,- сказал
отец спокойно и равнодушно бросил: - Собирайся, с утра парник будем
строить.
- Я никуда не пойду,- сказал я тихо, но очень твердо.
Он недобро усмехнулся:
- Жрать захочешь - прибежишь.- И, поворотясь к матери, буркнул: -
Сегодня накорми его, а завтра куска хлеба не дам.
Несколько секунд я помедлил, а потом вышел из дома и, как много лет
назад, побрел в темный лес, где волки, за реку.
Там развел костер, нарубил елового лапника и, голодный, на лапнике
уснул. А наутро устроился грузчиком на картонажной фабрике. Так началась
моя чагодайская жизнь, и, сколько она должна была продлиться, одному
Богу было ведомо.
Я поселился у бабы Нины, которая под старость сделалась необыкновенно
набожной, работала сперва уборщицей в храме, а потом дослужилась до
стояния за свечным ящиком и ушла жить вместе с еще одной старушкой в
прицерковный домик. Вечерами она долго вела душеспасительные беседы,
весь смысл которых сводился к тому, что на следующей неделе наступит
конец света и все не примкнувшие к ее храму будут преданы геенне, а в
первую очередь дочь и зять, выгнавшие ее из дома. Я не пытался ее
разубеждать, но слушать было жутковато: черт его разберет, вдруг насчет
Армагеддона баба Нина была права?
Днем с отвращением отрабатывал смену, не обращая внимания ни на косые,
ни на любопытные взгляды, потом приходил к себе в комнату, и поскольку
бабушка в основном постилась, то наспех всухомятку ел хлеб и консервы
"Завтрак туриста", пряники или, если удавалось купить, плавленый сыр,
кипятил чай и ложился на железную пружинистую кровать, разглядывая сучки
на потолке, пока глаза не закрывались и я не засыпал, чтобы проснуться
за полночь и не спать до рассвета. У меня ныли руки, плечи, ноги, спина
- мне казалось, что тело состоит из отдельных, болезненных частей,
которые перессорились друг с другом, а назавтра опять должен был до
одурения таскать ящики, мешки и неподъемные коробки.
Но, покуда была ночь, я был предоставлен сам себе, и в эти бессонные
часы в притихшем гулком доме слушал "голоса", которые здесь ловились
гораздо лучше, чем в Москве, но по большей части оставляли у меня
раздражение. Устав от шороха в эфире и многословия, выходил на крыльцо.
Ночью местность преображалась, и я любил глядеть в раскинувшееся от края
до края звездное небо, чувствовать одиночество и ничтожество,
философствовать и размышлять о свете далеких звезд, иные из которых
давно умерли, но свет их еще живет, находя в этом занимательном факте
сходство с собственной судьбой и судьбой тех идей, из-за которых я здесь
оказался.
Быть может, думал я, бродя по темным чагодайским улицам, наступая на
хрустящие льдом лужицы, присаживаясь на лавочки возле чужих домов и
мерцая в ночи огоньком сигареты, в далеком будущем на этой печальной
земле что-то переменится, но тех, кто жертвовал ради нее свободой,
здоровьем и жизнью, к тому времени уже не останется. Мой народ,
чагодайское племя оказалось не древними иудеями, а я не Моисеем -
рабство продолжалось, и не было этому рабству конца. Так что, куда ни
кинь, одна судьба у мыслящего человека в России, чагодайская,- стать
почвой, непонятно лишь, для кого и для чего. Сколько поколений ее
унавоживало, сколько светлых голов скатывалось, сколько людей пропадало
по тюрьмам, психлечебницам, ссылкам, на виселицах, сколько спивалось -
все оказывалось впустую, черноземную землю размывало водой, разламывало
оврагами и ветрами, разносило по миру, где на крохотных площадях она
давала удивительные плоды, и только на родине все пропадало и уходило в
бездну. Мне суждено было так же сгинуть, но эта мысль вызвала не
отчаяние и не ярость, а ровную печаль и смирение.
Прислушиваясь к далекому лаю собак и будоражившему мою впечатлительную
душу близкому нежному гудению самолетов, представляя летевших людей,
среди которых кто-то у окна смотрит вниз и не видит ничего, кроме
черноты, и даже не догадывается, что под нею скрывается целый город, я
размышлял о том, что очень скоро превращусь в чагодайского обывателя в
самом отвратительном его облике, женюсь, нарожаю детей, буду брошен
женой и сопьюсь. Возможно, все произойдет гораздо стремительнее - может,
именно в этом состоял замысел, и даже не тех, кто меня сюда сослал - они
слишком глупы, чтобы до чего умного додуматься,- но той слепой силы,
которая зовется судьбой и ломает и унижает человека, низводя его на
уровень животной твари.
Однажды я встретил на улице Золюшко. Она постарела, согнулась и
осунулась. Никогда бы я не поверил, что эта учительница Чагодая имеет
возраст,
Золюшко навсегда осталась в моем представлении в той зрелой и сильной
женской поре, когда волей, хитростью, изворотливостью и упорством
женщина заткнет за пояс любого мужика. Но передо мной была тихая
пенсионерка, она держала в квартире кошек, выходила гулять в сквер,
щурилась на пробегающих мимо орущих мальчишек и грозила им пальчиком,
упиваясь воспоминаниями о той властной поре, когда любого могла
поставить в угол. Это похожее на старость нацистского преступника,
скрывающегося от правосудия в Южной Америке, золюшкино благополучное
доживание до смерти вызвало во мне горечь. Неужели так и окажется
безнаказанным зло?
Мне хотелось если не убить ее, то хотя бы нагнать, остановить и прямо
тут, посреди города, заставить выслушать исповедь человека, которого она
покалечила. При этом я все понимал: схвачу за руку оторопевшую старуху,
которая наверняка всегда была не вполне нормальна, а теперь и вовсе
выжила из ума, взывать к ее раскаянию бессмысленно. Мое сердце больше не
страдало от неутоленной мести, и не казалось, что, пока этого не сделаю,
никакого движения вперед не будет. Медленно идя вслед за Золюшко вдоль
полноводной реки, морщась от блестевшего на ее поверхности солнца,
оглушенный весенним гомоном птиц и ослепленный невидимой нежной зеленью
распускавшихся деревьев, я подумал совершенно об иной вещи.
Почти все мальчики в нашем классе прошли через золюшкино наказание,
иные и не по одному разу. Никому в душу оно не запало, как мне, не
испортило жизни, и даже казенные серенькие штанишки они снимали легко,
точно Золюшко дразнили. Отчего же я оскорбление не перенес? Оттого, что
имел слишком тонкую натуру, а где тонко, там и рвется? Или же мне была
открыта тайная подоплека гаденькой экзекуции - демонстрация женского
превосходства над мужским, чисто чагодайская бабья власть, публичное
унижение и насмешка над мужским достоинством и естеством.
Мне казалось, в этой точке я подходил к самой ужасной тайне древнего и
нового Чагодая: жестокость, зло и уродство в мире идут не от мужчин, но
от женщин, подобно тому как дальтонизм передается по женской линии, а
поражает мужчин. Рожденные чагодайскими женщинами, мы все становились
калеками. Как в заколдованном царстве амазонок, не имели права голоса.
Все, на ком держалась чагодайская жизнь - чиновники, продавцы, врачи,
учителя, почтальоны,- были женщинами. Мужья нужны были им лишь для
оплодотворения, после чего их изгоняли. Они могли придумать десятки
оправданий, что мужики были никчемными, приносили мало денег, а те, что
приносили, пропивали, заводили любовниц или слишком скоро теряли мужскую
силу, но это ничего не значило.
Женская надзирательница Золюшко девочек не наказывала никогда - она
учила их, как надо вести себя с мужчинами, чтобы те были послушными. Моя
благодетельница Анастасия Александровна кастрировала кота, чтобы он был
веселым и беспечным. В этом подчинении и послушании, в превращении
мужчин в детей, в их вечном недорослизме и вывернутом наизнанку
домострое была суть Чагодая.
Мне улыбались на улицах, со мной заговаривали и заигрывали, и казалось,
молодые женщины были единственными созданиями, в ком я вызывал не
отчуждение и не страх, а жалость и любопытство. Однако скоро я понял,
что за этим стояло желание найти либо мужа, либо временного отца детям в
городе, где трудно устроить судьбу и так много одиноких матерей, чьи
дети рождались от разноплеменных солдат. Бродил по чагодайским улицам
целый интернационал - от изящных смуглых якутов и крепких бурятов до
черных, волосатых уже в семилетнем возрасте мирно друживших армян и
азербайджанцев - в поисках отцовства, и никто их матерей не осуждал.
Я мог выбрать любую, отдав и тело свое, и душу вечно женской душе
Чагодая, раствориться в ней и навсегда себя потерять, но вместо
разбитной и легкомысленной гризетки мне попалась застенчивая девица
семнадцати лет.
Звали ее Инной. Она только что окончила школу и работала в городской
библиотеке. Маленькая, худенькая, с мелкими, изящными чертами лица,
полная противоположность холеной и эффектной Алене, она поразила меня:
как и откуда могло появиться в Чагодае это чудо?
В ней таилось еще не расцветшее, неуловимое, невыразимое свойство
породистой женщины, врожденная деликатность, которая делала ее
беспомощной и трогательной и одновременно заставляла перед нею теряться.
Но удивительное дело - в целом городе этого никто не понимал!
Мои представления о провинциальной любви были наивными донельзя. Однако
я был убежден, что вокруг нее должны толпиться парни, приглашать на
танцы или в кино, провожать до дома, а потом выяснять, кто единственный
из них должен остаться. Она родилась для счастливой женской доли, однако
была одинока, никто ее не любил, и вряд ли кого-то любила она.
Видит Бог, если б не одиночество, я бы не стал к ней подходить. Но,
когда глядел на нее, поникшую, с устремленными вдаль глубокими глазами,
когда она выдавала потрепанные книги или заполняла крупным детским
почерком формуляры, а то и просто сидела в тишине и читала романы
столетней давности Писемского или Мамина-Сибиряка, мне становилось
обидно. Не знаю, отчего это происходило и кого Инна напоминала, было ли
это влечение случайным, зависело от особенностей ее характера или
тяготения астрологических символов, только мое чувство к ней
определялось совершенно иными вещами, нежели обыкновенным вниманием к
красивой девушке. Я смотрел на молодую библиотекаршу через освещенное
окно, поджидал в сумерках у котельной, где бродили по пустырю, ели
чахлую траву козы и среди помета валялись пустые бутылки.
- Нам не нужно видеться,- сказал я в первую встречу.
Но она покачала головой, взяла меня под руку и медленно через сонный
город повела к реке. Мы допоздна гуляли вдоль сумеречной Чагодайки, и,
истосковавшийся по живому теплу, я расспрашивал свою спутницу о
мельчайших подробностях ее однообразных дней, казавшихся мне
наполненными поэтическим смыслом. Представлял, как, собираясь на
свидание, Инна перебирает нехитрый гардероб, тихонько вздыхает, моет
детским мылом голову и украдкой от матери подкрашивает серые глаза, и
хвалил ее старенькие платья, прическу и туфельки. Она не могла понять,
говорю ли я серьезно или шучу, и эта растерянность вызывала у меня
умиление.
В моих небогатых отношениях с женщинами никогда не было долгих
прелюдий, робких, потом более уверенных касаний, поцелуев, объятий и
объяснений. Все происходило стремительно и быстро, но с Инной получалось
иначе. Долгое время я не решался до нее дотронуться, и даже потом, когда
мы целовались сырыми и теплыми ночами до самого рассвета и до синевы на
губах, когда сидели обнявшись на завалинках, где еще совсем недавно я
провожал взглядом летевшие в Москву самолеты и грустил о бессмысленности
освободительного движения в моей стране, когда наконец позабыл об этих
глупостях и ласковая Инна все позволяла, я себя смирял и не переходил
последней черты.
Неполная близость угнетала ее. Инна чувствовала мою несовершенную
