падают в голодные обмороки, хотя воровали обычно старослужащие.
Огородники ходили в часть и пробовали жаловаться, но командиры слушали
чагодайцев равнодушно - солдат боялись. Чагодай и войско вступили в
состояние войны, но силы были слишком неравными.
Наш тихий городок начал звереть. Страшно сделалось ходить по улицам,
танцы в городском саду не обходились без драки, родители опасались
отпускать девушек гулять вечерами даже в сопровождении парней. Тогда и
случилось то, чего отец боялся,- к нему на дачу залезли. Добро бы просто
обворовали, но, не найдя ничего, напакостили, нагадили в доме, побили
стекла в теплице и оставили издевательскую записку: "Все сожжем, если не
оставишь водки и денег".
Кто это был: солдаты, хулиганы, а может быть, конкуренты, папа
разбираться не стал. Он достал ружье, пришел ко мне и сказал: помоги,
сынок, давай засаду устроим и вора изловим. Просто сказал, то ли прося
извинения, то ли меня за давний грех прощая.
Я поглядел в его глаза, где ничего, кроме злобы, не было. Что я мог
сказать? Что не стоят все его помидоры одной капли крови, и если уж я
Золюшко убивать не стал, то насколько меньше вина воришки или даже
подосланного разрушителя теплиц? И пусть лучше все сожгут и не станет он
мучиться, а повинится, получит назад красную книжицу с профилем
чагодайского щелкунчика, вернется в газету и поедет пить кашинские воды
от расстройства нервной системы.
Я смотрел на человека, который был готов убить, изничтожить любую
вражину, я не хотел и не мог быть пособником в убийстве, но сказать ему
это - значило бы его предать. Он ведь помидоры своей кровью выращивал и
полагал, что его кровь должна для меня что-то значить, даже если я не
умел видеть ее цвета.
Пропал в ночи отец, и мне вдруг вспомнилось, как сказал он в детстве:
ты не должен был этого делать. И сейчас то же самое послышалось.
Автобус только что ушел. От города до участка было около часа ходьбы.
По дороге меня обогнала машина, я хотел ее остановить, но она пронеслась
мимо. Шоссе было пустынным. Я принимался бежать, потом уставал и шел
пешком. У меня кололо в груди, пересохло в горле, но я снова бежал,
падал и опять бежал.
На участке было темно. Собака не лаяла. Отец лежал залитый кровью среди
разбитого стекла. Мне стало дурно от этой крови, я бросился прочь, потом
вернулся. Возможно, те, кто его убил, были рядом - я не боялся их, я не
боялся ничего, кроме черной крови, которая помидорным соком текла по
ботве, по земле и уходила в проклятую чагодайскую почву.
Через полчаса появилась машина. Из нее вышел Морозкин. Никогда я не
видел его таким. Степан Матвеевич сидел на осколках теплицы и плакал.
Потом посмотрел на меня невидящими глазами и уехал. Убийц искали, но не
нашли - в части дело было замято, но странным образом смерть отца спасла
прочие теплицы, и больше ни одна из них разрушена не была. Она спасла
также меня от армии. На похоронах, когда мать наклонилась над гробом,
она потеряла сознание и так и не поднялась. С ней случился инсульт, и я
остался ее единственным кормильцем.
X
Я был уверен, что он придет. Не знаю зачем - потребовать найти убийц и
отомстить, призвать меня восстановить порушенную теплицу, изводить
нечистую совесть или, напротив, простить, но он отпросится и придет. Я
ждал его - тихо лежал ночами, не ворочаясь и не засыпая, не читая книг и
не слушая злые радиоголоса, потому что боялся: они могут заглушить его
голос. Ждал во сне и наяву указания, знака, намека, я не верил, что он
меня навсегда бросил, но тихо было кругом.
Снег выпал в начале ноября и больше не таял. Он шел и шел, как будто
собираясь накрыть весь город, метровый слой лежал на плоских крышах,
поленницах, куполах и локаторах, рано замерзла река, снег укрыл огороды,
дачи, разбитые теплицы и могилы на кладбище. Его было так много, как
никогда, и гибли в лесу кабаны и лоси, проваливались волки, снег глушил
все голоса, и меня охватило отчаяние. В холодном безмолвии отца мне
почудилось нечто ужасное, как если бы я остался навсегда одинок и не
только Золюшко с Горбунком, а все вокруг, от умелых чагодайских
акушерок, сотворивших чудо и вырвавших меня из небытия, и кума
Морозкина, игравшего в свои непонятные игры, до бабы Нины, что
непритворно голосила и убивалась на похоронах ненавистного зятя и ни
разу не посмотрела в сторону бледного внучека, и красивой и безмозглой
Инны, вступили против меня в заговор, хотят изничтожить и злятся оттого,
что я и не предпринимаю никаких попыток к бегству или сопротивлению, а
даюсь им в руки.
Иногда меня посещали вялые мысли, что напрасно бросил университет,
напрасно не остался в Москве или не уехал на Север или в Сибирь, не
сошелся с бичами и не принялся бродяжничать. А теперь все равно пришлось
уйти из маленького дома при церкви и снять второй этаж на самой окраине
городка. Туда перебралась Инна, и так мы жили нерасписанные, и в
городке, посудачив и поворчав, к этому привыкли, и она привыкла и ни в
чем не упрекала.
Молчало северное небо, молчала покрытая снегом земля, светили во мраке
яркие чагодайские звезды. Когда же луна затмевала их свет, то вся голая
и гладкая местность за рекой оказывалась расчерченной на свет и тени. Я
глядел на нее из темной мансарды, будто ожидая оттуда знамения, чего-то
необыкновенного, великолепного и ужасного. Но все было совершенно
обыденно: холодная и красивая зимняя ночь, манившая к себе, как манила
она униженного мальчика, которого зачем-то, не спрашивая, хочет он того
или нет, нашли в лесу и оставили жить калекой. И вот он живет и даже
сумел сделать так, что его боится и избегает полгорода, оказывает ему
сомнительную честь играть в карты начальник милиции вместе с
поднадзорным священником, не желает знать родная семья и, презрев обычаи
и стыд, дарит любовь и слезы самая красивая чагодайская девушка.
Да помилуй Бог, что в этом особенного? Кто из молодых людей не ссорился
с родителями, не лишал девушек невинности, вовсе не имея намерения на
них жениться? И неужели их карало небо, мучила совесть, и им было стыдно
ночами смотреть на звезды, и успокаивались они только тогда, когда
бесноватые тучи скрывали небесный блеск?
Так что же было со мною: отчего плакала душа и пугалась холодного
сияния, что мнилось ей в нем и почему тот страх, что я испытывал, был
совершенно иного свойства, нежели моя обычная печаль? Почему, обнимая
ночами Инну, я закрывался от звезд, как набожные христиане закрывают
лики икон, и страсть уступала место нежности и жалости к девочке,
отдавшей мне жизнь, и когда, утомленная и тихая, она засыпала, я долго
ворочался и шел к окну курить. Я думал о том, что, коль скоро не
отомстил убийцам отца и не стал восстанавливать теплицу, не правильнее
ли было постричься в монахи, отослав от себя Инну, и лучше тоже в
какую-нибудь пустынь или скит, и так вдвоем, разделенные глухими стенами
мужской и женской обителей, в тесных кельях, долгими до водянки
стояниями на всенощных и заутренях, вкушением постной пищи и послушанием
у грубых игуменов до самой старости, до положенного каждому из нас
земного предела замаливать грехи за терпкие ночи в озерной воде, где
изгибалась она упругой длинноволосой русалкой?
И почему, когда я снова повез ее в больницу, не в чагодайскую, а в
соседний городок, то почувствовал, что подошел к пределу, дальше
которого идти нельзя?
Она сидела рядом со мной молчаливая, покойная - страшно сказать,
привыкшая к этому пути,- красивая девочка, которая могла бы стать
счастлиой женой и матерью. То, что я с ней делал, было хуже, чем бросить
одну с ребенком, хуже, чем развратить и отправить на панель. До того
момента яеще надеялся вырваться, не хотел ставить крест на своей судьбе
и думал бежать. Но лохматой ночью, когда автобус вез нас с Инной в
больницу, почувствовал, что больше не могу, как не может человек,
набравший воздуха в легкие, не дышать более минуты или двух. Не могу
больше сдерживаться, устал насиловать душу, я хотел отпустить ее на
волю, дать маленький шанс, прежде чем пойти ко дну.
Я глубоко убежден, что человек и его душа - не одно и то же. Сказано:
душа - по натуре христианка; в тот единственный раз Великим постом,
когда бабе Нине удалось затащить меня в церковь и там отец Алексей, еще
накануне пивший водку с Морозкиным, с похмелья заунывным голосом читал
покаянный канон, нечутким ухом я расслышал одно: восстань, душе моя! что
спиши?
Стало быть, если человек к своей душе обращается, значит, это разные
вещи, ведь не просто метафора - покаянный вопль. Но что тогда есть мое
"я" - самолюбивая ущемленная личность, тайно жаждавшая славы, взлета,
известности и этого не добившаяся, и что душа - ее пленница, безвольная
и даже не пытавшаяся противиться хозяину жертва? Но должна ли она так же
бесславно погибать или же у меня есть неведомый шанс не себя, но душу
свою спасти и уберечь от холодного сияния звезд?
Мы проезжали мимо дачи, где был убит отец, которого - Бог знает, как
встретило Небо и что там сказали, какой предъявили счет и какой ответ он
держал, зачлась ему мученическая кончина или нет? Автобус остановился -
дачный сезон еще не начался, и никто не вышел. Я взял Инну за руку и
сказал:
- Пойдем!
Я избегал смотреть в ее виноватые, жалкие, счастливые глаза, на
дрожащие губы, слушать захлебывающиеся всхлипывания, я понимал, это было
чисто инстинктивно - как схватить падающий стакан. Мы возвращались от
дачи в город по дороге, где я бежал к отцу, красивая плачущая беременная
женщина и ее нахохлившийся спутник с глазами затравленного волчонка.
Иногда навстречу попадались или обгоняли ехавшие в город машины. Одна из
них затормозила, и водитель предложил подвезти, но я махнул рукой. Мне
хотелось идти и идти и, не останавливаясь ни на минуту, говорить Инне,
как мы уедем из Чагодая, улетим на одном из самолетов и начнем жизнь в
том месте, где никто нас не знает и никакое проклятие не ляжет на
будущее дитя. За этими словами я не замечал, что лицо русалочки посерело
от боли и она идет из последних сил.
Она все-таки попала в больницу, вернулась оттуда через две недели
исхудавшая и спокойно сказала, что теперь не надо ничего бояться, потому
что детей она больше иметь не сможет. Я наорал на нее, назвал
преступницей и детоубийцей, и под эти крики она ушла.
Была темная, беззвездная и ветреная ночь, но даже в адской тьме я
видел, как Инна спустилась к еще не вскрывшейся, но уже вздувшейся реке,
где каждый шаг мог оказаться последним, и застыла над черной полыньей. Я
не удерживал ее только потому, что знал: если она бросится вниз, если
провалится лед и позовет ее к себе русалочье царство, то я отправлюсь за
нею и в быстрой воде Чагодайки настигну и схвачу за руки, так нас и
найдут обнявшихся и похоронят за чертой чагодайского кладбища, и
картежник-поп откажется отпевать и молиться за наши души, а начальник
милиции положит в сейф протокол и забудет.
Она стояла и не решалась ступить, как если бы тихая вода отказывалась
принять русалку обратно. О чем она думала в ту минуту и кого звала, кто
шептал ей слова утешения или предостережения и удерживал на краю - что
случилось в эту ночь, почувствовала ли она мое присутствие и не захотела
моей смерти или не верила, что на это решусь? Или, быть может, именно
там, на границе бытия и небытия, узнала о том, что повергнет меня в
оцепенение много лет спустя? Не тогда ли все началось, и не я ли был
свидетелем рождения тайны Купола?
Но только она отступила назад и мимо меня, даже не повернув головы,
пошла прочь. А утром ее брат забрал вещи.
В маленьком городе расстаться нелегко: то там, то здесь обязательно
встретишься. И я ее встречал, она не избегала меня и не смотрела с
укором. Я не знаю, как это выразить - как она на меня глядела.
Иногда я видел ее с моей матерью. Инна провожала маму до храма, а потом
отводила домой, но сама в церковь никогда не заходила. Там маму
встречала бабушка, и когда они стояли двое - бабушка на своем штатном
месте, которое никто не имел права занимать, и мама, робко, сзади,- то
