по ночному асфальту, и ничего не могла изменить статья с фотографией. Но
почему-то не хотела смиряться с этим невзрослеющая душа, а надеялась на
чудо, удачу, случайность, судьбу и словно вымаливала их у молчаливого
темного мегаполиса.
Женщина неопределенного возраста в грязном пальто и с набитой пустыми
бутылками сумкой приблизилась ко мне, пристально поглядела и
надтреснутым, как у моего учителя, голосом попросила закурить. Бог знает
отчего она меня так разглядывала, но в полумраке белесой летней ночи мне
померещилось, что это была интернатская двоечница Ниночка Круглова.
- Убегаешь? - спросила она, и ее руки задрожали сильнее обычного.- Ну
побегай еще, побегай.
Я оставил ей недопитую бутылку и вернулся на вокзал. Мое место
оказалось занято. Я прислонился к стенке, потом сел на корточки, как
сидели на вокзалах и рынках чернявые, плохо выбритые кавказские парни.
Несколько раз мне случалось разгружать для них машины с овощами, они
отсчитывали мне мятые рубли, смотрели, как на собаку, но я не испытывал
к ним враждебных чувств.
Иногда я впадал в дрему, иногда просыпался, и ко мне снова возвращались
невеселые мысли о мимолетности и тщете бытия. Да есть ли разница, кем
быть и как прожить жизнь, стоит ли уделять столько внимания речам на
митингах и зависеть от того, что думают о тебе незнакомые люди, купаться
и стирать трусы в грязном пруду, сушить их в маленьком дворе среди
пятиэтажек под подозрительными взглядами коптевских пенсионерок и
ночевать на вокзальной лавке, есть черный хлеб и запивать его
газированной водой без сиропа, стоит ли, наконец, делать частные и
постыдные подробности достоянием миллиона охочих до них людей, просить
милостыни у равнодушной судьбы и тешить себя надеждами, более
подходящими подростку, но не молодому мужику?
Надо было отсюда уезжать. Передо мной лежала огромная страна, я изучал
расписание поездов со всех вокзалов и гадал, куда мне отправиться - в
Иркутск, Владивосток, Тюмень, Лабытнанги, а оттуда уйти в сибирскую
тайгу, как мечтал я в годы университетской молодости, или податься в
Астрахань, Ташкент, Тбилиси или Тирасполь, где в краю арбузов, персиков,
винограда, дынь и абрикосов вести бездумную кочевую жизнь?
У меня затекли ноги, но я не вставал, а продолжал думать о том, что
самое поразительное, единственно достойное человеческого интереса сущее
в мире - это перемена судьбы. Закомплексованный, потный парнишка,
расспрашивавший меня о математике и старательно бравший первое в жизни
интервью, оказался набившим руку сообразительным хлыщом и стремительно
делал перестроечную карьеру, шкодливая Ниночка стала бомжем, мой гордый
отец погиб, как солдат и мужик, защищая свою теплицу, а его подававший
надежды сын превратился в прославленного на всю страну бродягу. Но была
ли в этом логика, замысел или же все - случайность, недоразумение и
стечение обстоятельств? Какова вероятность подобной случайности, а если
все-таки существовала определенная закономерность, то кто за нею стоял и
был верховным кукловодом? Не эта ли тайна влекла меня в юности, и ответы
на метафизические вопросы,
а вовсе не что-либо другое искал я в числах, да так и не смог найти?
От элегических размышлений и воспоминаний о будущем меня отвлек человек
в милицейской форме. Он был молод и застенчив, как юноша-призывник на
медосмотре, которого впервые в жизни заставили донага раздеться перед
комиссией, и даже форма не сделала стыдливого тихоню старше. Задумчиво
меня разглядывая, будто сверяя в памяти мою физиономию и фотографию в
газете, сержант негромко спросил:
- Куда едем?
Я пожал плечами и с улыбкой вора-карманника под подозрительными
взглядами тотчас же оживившегося вокзального люда пошел в отделение. Но,
глядя в глаза зевающего пожилого старшины с большой плешью на круглой
голове, на короткие мясистые пальцы, брезгливо листавшие мой потрепанный
паспорт, с ужасом почувствовал, что меня сейчас могут опять, как много
лет назад, посадить в чагодайский поезд за казенный счет и выкинуть вон
из праздной столицы. Тогда, боясь, что это в самом деле произойдет и я
не вернусь сюда уже никогда, пропаду, сгину и сопьюсь в Чагодае под
насмешливым присмотром Морозкина, я встрепенулся и возмущенно заговорил,
что настали другие времена, никто не властен меня задерживать и я
приехал в Москву, имея на это законное право, а подтвердить истинность
моих слов могут в редакции **. Мою речь старшина выслушал безо всякого
интереса, и молоденький дежурный отвел пленника в караульное помещение,
где я тотчас же уснул и спал - редкий случай - совсем без сновидений.
Разбудили меня громкие и энергичные голоса. Мучимый жаждой, я услышал
свою фамилию, потом дверь распахнулась и один из вошедших, высокий,
благородный, похожий на моего отца в молодости, шагнул навстречу и
протянул гладкую руку. Вслед за ним меня обнял и автор двух статей обо
мне Василий Филимонов. Дежурный выглядел растерянно, а плешивый
старшина, нимало не удивленный тем, что слова вокзального оборванца
оказались правдой, смотрел и на меня, и на главного редактора, и на всю
его свиту равнодушно, будто наперед зная, что очень скоро времена вновь
изменятся и к нему опять придут на поклон и Христа ради попросят навести
порядок.
Но в ту минуту все выглядело, как в подростковых романах моего любимого
в детстве писателя Льва Кассиля. Меня посадили в грязную белую "Волгу",
привезли в редакцию и там показали читательскую почту, пришедшую после
публикации. С ужасом и надеждой перебирая эти письма с приглашениями
приехать и поселиться в городах, чьи названия я вычитывал в расписании
поездов, с обещаниями кормить, поить и одевать, устроить на работу, с
исповедями, советами, жалобами и восторгами, скрытыми и откровенными
предложениями руки и сердца, я искал среди них хоть один чагодайский
адрес, но тщетно. В моем городе эту газету вряд ли читали, а если бы и
читали, кто бы там стал выражать мне сочувствие и уж тем более
спрашивать, в чем смысл и тайна бытия?
С этого момента я оказался вовлеченным в череду событий, в реальность
которых поверить было еще менее возможно, чем в то, что я вернулся в
Москву или сдвинулся в своих грезах на заветные полградуса, сидя с
удочкой на заливных чагодайских озерах.
XII
Известность свалилась на меня в одночасье. Знакомые по выступлениям на
площадях, фотографиям в газетах и иллюстрированных журналах общественные
деятели пожимали мне руку, звали на пресс-конференции, митинги и
собрания. Рябило в глазах и звенело в ушах, я смущался своего
потасканного вида, говорил невпопад, краснел, потел и спотыкался на
каждом слове. Однако, несмотря на неловкость или же ей благодаря, меня
приглашали в прокуренные редакции журналов и газет, независимые и
зависимые, на радио и телестудии. Поили чаем и кофе тертые редакционные
тетки, фотографировали во всех ракурсах веселые и циничные фотокоры, я
отвечал на сочувственные вопросы ведущих, а потом слушал свои сбивчивые
речи по тем самым голосам, которые некогда ловил чагодайскими ночами.
Всюду меня представляли как жертву тоталитарного строя, неизвестного
солдата неизвестной войны, плечом к плечу с которым на манер большой
пятой колонны и при поддержке союзников была сломана изнутри цитадель
коммунизма. Одним из первых приняли в только что созданную
народно-демократическую партию и ввели в ее политсовет, где меня сразу
же обласкал вихрастый старший преподаватель с кафедры научного
коммунизма, который некогда вынужденно приложил руку к моему изгнанию.
Но я не держал на него зла. Я снова попал на заветную площадь, только
теперь мое место было не в многоголосой, пестрой от зонтиков толпе, а на
высокой крытой трибуне среди блестящих и остроумных гуманитариев,
молодых талантливых литераторов, пожилых поэтов, первых кооператоров,
зорких и бесстрашных журналистов, красноречивых публицистов и
обаятельных профессоров.
Они говорили невероятно глубокие и умные вещи, ни в чем не сомневались,
все понимали и видели на несколько десятилетий вперед; в конце давали
слово и мне, и сначала косноязычно, но со временем все более гладко и
накатанно я научился рассуждать не хуже, чем они, о глухой русской
провинции, где властвуют морозкины и которая ждет часа освобождения, о
братстве и единении людей. Я вносил в концерты на площадях, в "круглые
столы" и прямые эфиры ту ноту эмоций простого человека, которой этим
постановкам недоставало, был голосом из толпы, и мои речи имели успех -
я чувствовал это. Меня любили, я обрастал приглашениями, телефонами,
адресами и визитками и ощущал себя этаким Хлестаковым с той лишь
разницей, что в кулуарах чаще молчал, а говорили за меня другие.
Вот уж во что бы я никогда не поверил, так это в то, что мое
чагодайское сидение может выглядеть героизмом, и все боялся, что однажды
оттуда вернутся настоящие люди и займут принадлежащее им по праву место,
а меня попросят уйти и укоризненно посмотрят вслед.
Шли недели и месяцы, настала мягкая свежая осень, на московских рынках
торговали чагодайскими опятами и клюквой, привозили на открывшиеся по
всему городу ярмарки капусту, морковь и яблоки из дальних хозяйств,
валялись на асфальте сильно подорожавшие и никому не интересные
астраханские арбузы, а ничего подобного моим опасениям не происходило.
Никто не приглашал настоящих людей, кроме нескольких особо проверенных.
Я долго не мог понять, в чем тут дело, и только со временем разглядел
загадочный ярмарочный механизм: сидельцев было мало, а желающих
поучаствовать задним числом в деле их освобождения много, и так
получалось, что бывшие политзеки со своим дурным характером отошли в
тень, оглушенные, не понимавшие, что происходит. И относились к ним, как
к дряхлым ветеранам войны относятся сытые внучкиЂ-школьники, которым
напрасно старались внушить, что угрюмым старичкам с медалями они обязаны
счастливым детством.
- Да и то, если так подумать,- доверительно и несколько снисходительно
сказал за рюмкой водки в цэдээловском буфете мой циничный колумб,
немного даже ревниво относящийся к славе своего нечаянного полугероя и
подозревавший в его чагодайской наивности особый и очень тонкий расчет.-
Сидельцы-то, конечно, хорошие ребята, но, как бы поточнее сказать,
неразумные. Умный человек режиму кукиш показывал, но Уголовный кодекс
чтил и до тюрьмы дела никогда не доводил. В лучшем случае для того,
чтобы выбраться из этой ямы.
Я промолчал, не столько оскорбленный, сколько уязвленный тем, что
газетчик с Пушкинской площади случайно задел мои тайные чагодайские
помыслы, а головастый Вася вдруг заволновался и заговорил нескладно,
будто не журналистом был, а математиком:
- И потом - ну посуди, кому приятно, когда рядом с тобой находится
человек, который одним своим присутствием тычет тебя носом в твое якобы
малодушие? Что, по-твоему, люди, которые здесь сидят,- трусы? Да если
хочешь знать, мы сделали в стократ больше вас! Да то, что вы там... это
вообще никому не было нужно! Выходы на Красную площадь, голодовки,
самиздат, психлечебницы и лагеря - все в лучшем случае было потребно для
удовлетворения собственного тщеславия.
Я хотел возразить, что здесь ни при чем, никуда не выходил, не сидел,
не голодал и не сделал ничего ни для тщеславия, ни для свободы, если
только не считать нарисованного в детстве зеленого флажка и спетого во
время обыска Галича. Но вместо этого вдруг спросил, зачем он написал обо
мне хвалебную статью, да еще наплел, что мы были друзьями. Да ведь и
твердил он тогда в пивной совсем другое.
Васины губы обиженно задрожали, запрыгали, он загорячился сильнее, стал
говорить, что я не понимаю элементарных вещей и мое счастье, что их не
понимаю, потому что в противном случае оказался бы расчетливым и
холодным дельцом, своим цинизмом переплюнувшим всех, кто здесь
находится, что сейчас идет отчаянная борьба и в ней важно каждое слово,
а его материал был пробным шаром, пропустят ли и как отнесутся наверху,
и при этом вся редакция невероятно рисковала, а он в первую очередь.
- А что касается евреев,- понизил он голос,- то я от своих слов не
