слишком рано сдался и опустил руки и, вместо того чтобы поддержать и
ободрить, дать утешение и совет, меня подтолкнул в пропасть злой и
безжалостный горбун?
Он встретил меня с неизменным стаканом водки и согнал с колен круглую
бабищу, в два раза превосходившую его по объему.
У меня перехватило дыхание, будто это не он, а я страдал от астмы.
Худое лицо, надменное и презрительное, клочья тронутой сединой курчавой
бороды, узкий кривой нос, начинающийся от высокого лба, чернильные
глаза, смотревшие равнодушно и отчужденно, а за этой отчужденностью
странное удовлетворение, точно он давно меня поджидал.
- Что вы со мной сделали? - вымолвил я наконец.
- Текел.
- Что?
Евсей Наумович усмехнулся бескровными губами, подошел к полке и снял
странную книжку маленького формата в гибкой обложке. Я испугался, что
она тоже состоит из тех разноцветных символов, которыми обозначен ответ
на не решенные мною задачи, но когда раскрыл, то увидел множество
тоненьких-претоненьких страниц шелестящей папиросной бумаги, заполненных
убористыми строками.
- Вот тебе подарок,- сказал Горбунок неожиданно высоким и чистым
голосом,- открой заложенную страницу,- он не выдержал и закашлялся,-
и прочти вслух.
"Ты взвешен на весах и найден очень легким".
V
После этого у меня началась бессонница. Я ложился спать в обычное
время, но в третьем или четвертом часу просыпался и не мог уснуть до
утра. Я привык к бессоннице как к болезни и не пытался более ее
обмануть, зная, что она меня все равно не отпустит. Я жил в ту пору в
маленькой, похожей на опрокинутый набок гроб келье. По преданию, комнаты
в общежитии Главного здания были в два раза больше и рассчитаны на
одного человека, но, когда верховному строителю высотки принесли проект
на утверждение, он посчитал, что этого будет слишком много, и велел
разделить нормальные помещения пополам, отчего они сделались уродливыми.
Раньше это было не важно, но теперь меня стали мучить и запах, и
теснота, и узость моего жилища, раздражать тараканы, которых я прежде не
замечал, и даже сосед по блоку - щуплый, словно двенадцатилетний
ребенок, вьетнамец.
Звали его Хунгом. Был ли он недостаточно способен от природы или всему
мешало плохое знание русского языка, но учиться ему было трудно.
Брезгливые университетские преподаватели ставили заикающемуся азиату
плохие оценки, строгое посольство было готово отправить за
неуспеваемость на родину, где была у него большая, жившая в нужде и
постоянной работе семья. Студенты смеялись за его спиной, буфетчицы и
продавщицы в магазинах хамили в глаза. Однако он не унывал, вымаливал
тройки, канючил, брал экзаменаторов измором, дарил им подарки и так
добивался своего. Он даже ухитрился завести русскую подружку, хорошую,
стеснительную девочку с факультета почвоведения, которая была уверена,
что когда идет по коридору в его комнату, то ее видит весь университет и
все знают, зачем и к кому она ходит, хотя я подозревал, что Хунгу куда
важнее были практические уроки мудреного славянского языка в постели,
нежели сама постель.
Несколько раз вьетнамец пытался со мной сблизиться и предлагал по
дешевке джинсы, билеты в театр и редкие книги, но я от всего уклонялся.
Моя неуступчивость приводила его в замешательство. Бог знает, зачем ему
так важно было иметь со мной хорошие отношения, однако он никогда не
упускал меня из виду и дожидался своего часа. И вот однажды, когда я
сидел и листал подаренную Горбунком бельгийскую Библию, псалмы царя
Давида и Соломоновы притчи, подробное описание Ноева ковчега и ковчега
завета, перечисление имен в коленах израильских царей, останавливаясь на
страданиях праведников и наказаниях грешников, поражаясь страшной
жестокости человеческой истории, суровости и мстительности
ветхозаветного Бога, так похожего на моего Евсея Наумовича, и мне
казалось, что все грозные пророчества этой книги направлены против
читающего, Хунг прервал мои катехизические штудии, постучавшись в дверь
и пригласив на вечеринку.
Только вьетнамцы могли вдесятером набиться в комнатушку, где одному
тесно, а потом еще устроить в ней танцы. В углу сидела почвовед Люся с
глупеньким треугольным лицом и светлыми кудряшками. Маленький,
изрезанный за долгие годы университетской жизни и сменивший множество
хозяев стол был уставлен всяческой снедью. Пахло рисом и острыми
приправами. Стояла невзрачная вьетнамская водка, в которой плавали
коренья экзотического растения, а вся комната звенела от азиатской
птичьей речи. Здесь, среди совершенно чужих людей, впервые в жизни не
совладал я с собой, и юной пионеркой понеслась в рай душа.
Комната поплыла перед больными глазами чагодайского несчастливца,
увеличиваясь в размерах и расползаясь по углам. Я пытался собрать ее,
как разбежавшихся из шкатулки сказочных бычков, вьетнамцы превращались в
фантастических существ, и мне чудилось, я понимаю их интонирующий
вниз-вверх язык. На этом языке я стал спрашивать одного из них, зачем
они бросили свою щедрую землю, что делают в этом городе, где невозможно
купить бананы и манго, а вечную зелень с деревьев уносит ветром и на
полгода засыпает грязным снегом.
Хунг подливал в мой стакан, стучал по плечу и радостно кричал: "Ленсо,
ленсо!" За спиной, на полу и на потолке хихикали свистящим смехом
вьетнам-ки, погас свет, включили музыку, и начались медленные танцы,
объятия, поцелуи, сопение. Но чем больше я становился пьян, тем
пронзительнее делалась обида на мир, и отчаяние, перемешанное со сладкой
жалостью к себе, стояло во мне по самое горло. Наскучив глядеть на
глуповатую Люсю, сидевшую посреди веселия со сдвинутыми коленками, так
похожую на ученицу чагодайской средней школы, и на копошившихся в углах
азиатов, я встал у окна и долго смотрел в покрытое изморозью стекло -
туда, где за рекой мерцал огнями холодный город, отнявший у меня
детство, право на тихую и бессобытийную жизнь, использовавший и за
ненадобностью отбросивший.
Вылезла из угла и пригласила меня танцевать белозубая плотная
вьетнамочка со смуглым круглым лицом, от которой пахло чужим,
дурманящим, как в мастерской моего надменного учителя. Она крепко
прижималась ко мне, касался худой шеи острый язычок, но разбуженная
обида была сильнее тела. Она застилала ее лицо и прикосновения, я
оттолкнул наседавшую девочку, и она нежно меня оставила. Добрый Хунг
отвел напившегося соседа в сторонку и стал убеждать, что всякое дело
"мозно поплавитя, суду ести нузние луди". Он говорил и говорил, все хуже
справляясь со звуками русской речи, но во мне точно срабатывал
внутренний переводчик, и я понимал, что он хочет выразить своим лепетом.
Что только по молодости, по незнанию жизни и той среды, в которую попал,
я так трагично ко всему относился. Ничего особенного-то ведь не
случилось. Нужно просто уйти от одного научного руководителя к другому,
перевестись из семинара в семинар, и никто не воспримет это как
поражение - мало ли людей уходят от Горбунка, а потом все равно
поступают в аспирантуру и пишут диссертации, преподают на факультете и
работают в научных институтах. Я был не первым и не последним, скорее
наоборот: мне был дан шанс примкнуть к ордену отвергнутых им, ибо ничто
так не скрепляет людей, как общее оскорбление.
- Ты нузно зенсина, Никита. Твой не понравился Ли? Надо позвать другая.
Он что-то произнес на птичьем языке, и ко мне подошла маленькая тонкая
девочка. Она взяла меня за голову и стала втирать в виски мазь, а потом
повела в свою комнату. Она делала все очень ловко, совсем не так жадно,
как интернатская маркитантка Ниночка Круглова. Я лежал без сил, а она
расстегивала мне рубашку, целовала грудь, было щекотно от прикосновений
ее маленьких и легких горячих ладоней. Но, когда мое грехопадение уже
сделалось неотвратимым, в коридоре послышался топот, шум, зашелестело
слово "оперотряд", и в нашу дверь застучали.
Они ворвались в комнату, где мы лежали на диванчике уже совершенно
нагие. При ярком свете узенькая вьетнамочка стала испуганно, мелко
трясясь, одеваться, путаясь в белье и не попадая в рукава кофточки. Я
видел отчетливо, как в замедленном фильме их лица - молодые, румяные, с
морозца, лица отличников ленинского зачета, студентов-юристов, этой
продажной сволочи, которая через несколько лет разнесет по кусочкам мою
страну, превратится в адвокатов и юрисконсультов, но покуда еще упоенно
играет в коммунизм. За их спиной появился с болезненной, жалкой
приклеенной улыбкой Хунг, замелькало испуганное лицо Люси и ее приговор:
"Ой, мамочки, что же будет-то?"
Я бросился на одного из парней. Он растерялся и пропустил удар по лицу,
но другие заломили мне руки и, пиная ногами, поволокли по коридору.
"Вот все и кончилось",- подумал я равнодушно, но неожиданно навстречу
парням поднялся во весь рост маленький вьетнамец, а за ним следом
надвигалась вся гомонящая индокитайская шобла, не агрессивно, но очень
настойчиво. Не зная, как совладать с этим лукавством, не понимая, какое
дело этим азиатам до напившегося русского бузотера, и боясь, что
рутинный рейд перерастет в международный скандал, за который по головке
не погладят, напишут гадости в характеристиках, не пошлют летом за рубеж
или отложат прием в партию, комсомольские парни попятились, скалясь и
суля прислать наряд настоящей милиции, которая цацкаться не будет.
Они хотели уйти красиво. Однако, глядя на обмякших, струсивших
дружинников, я вдруг понял, почему испугались и не справились с этим
низкорослым народом здоровяки янки. Но это была последняя мысль моего
угасающего сознания, я пошатнулся, упал и дальше ничего не помнил.
По всей видимости, предприимчивый Хунг сумел все уладить, потому что
проснулся я в своей комнате, один, и никаких последствий, не считая
головной боли, от давешнего буйства не было. На столе стояла бутылка
"Ячменного колоса". Я стал неумело открывать ее вилкой, поранил пальцы,
но потом припал к горьковатому прохладному напитку.
Как же хорошо растекался по телу пивной хмель! Еще полчаса назад я и
помыслить не мог, чтобы закурить, а теперь взял сигарету, подошел к
окну, распахнул его и, вобрав в легкие вкусный морозный воздух, начал
додумывать свои мысли.
"Зачем тебе гениальность?" - спрашивал я себя, точно поменявшись ролями
с зеркальным отражением и навсегда отправив молодого честолюбца и
затворника по ту сторону реального мира. Библия с шелестящими страницами
и описанием валтасаровых пиров лежала на столе. Я засунул ее подальше на
полку, спрятав меж пухлых, ненужных учебников и монографий, выпил еще и
в этом дрожащем болезненном состоянии ума беспечно решил, что надо
начинать новую жизнь.
Я хотел было снова постучаться к соседу, взять у него еще пива и
попросить привести понравившуюся мне вьетнамскую девочку, купить родные
джинсы "Montana", дубленку и волчью шапку и сходить на Таганку. Так я
воображал и мечтал, пританцовывая и распевая песенку вагантов с модного
тухмановского диска, но к вечеру веселого солнечного дня, когда
захолодало и зажглись над рекой нежные сумеречные звезды, схлынули и
опьянение, и похмелье, умолкли бесшабашные звуки, вернулось из
зазеркалья мое чагодайское "я", и все благие мысли университетского
трубадура об обывательской судьбе растаяли.
Опять, как в отрочестве, я бродил по ночной Москве - уходил из Главного
здания незадолго перед тем, как оно в полночь закрывалось, и часами шел
и шел - по переулкам Замоскворечья, через реку поднимаясь на Ивановскую
горку, выходя на бульвары и заканчивая путь на утреннем Курском вокзале.
Я не знал, как дальше жить, это состояние было мучительно своей
неопределенностью, как вообще мучительна и безрадостна молодость, лишь
по великому недоразумению и беспамятству считающаяся лучшим периодом
человеческой жизни. Часами я сидел на лавочках, тосковал, мечтал, и
вывела меня из этого состояния очень странная, высокомерная и
высокорослая девица с распущенными волосами, одетая в грязные джинсы и
рваную телогрейку, которая однажды, когда в Москву приехал польский
лидер Ярузельский и нас погнали встречать его на старую Калужскую
