вращается чагодайская жизнь. А еще пьянство по домам, тихий разврат, и
над всем этим, как вечный туман, как непроницаемый колпак, висит
мертвенная чагодайская скука. Ничего яркого, примечательного, из ряда
вон выходящего нет, а если появится - погубят, поднимут на смех, сломают
или вытолкают, и нет в Чагодае никакой загадки и тайны - все выдумка и
ложь. Ничем его скуку и безликость не пробьешь, все Чагодай стерпит и
терпением перемелет.
Вот в таком городе я и родился.
II
Чагодайцем я был, впрочем, только наполовину. Мой отец Василий
Григорьевич Мясоедов происходил из степной части России и вряд ли
предполагал, что судьба занесет его в нашу глухомань. Отслужив в армии,
папа поступил на факультет журналистики МГУ, по окончании которого
блестящий и подававший большие надежды студент, умница и убежденный
альпинист, он мог бы найти вполне пристойную работу в столице, однако
незадолго до распределения трагическая любовная история пресекла его
восхождение. Предполагаемая супруга моего батюшки поставила его перед
выбором: либо я, либо горы,- и была убеждена в своем успехе, но ее
возлюбленный отказаться от восхождений не захотел. Между ними случился
разрыв, и отец сгоряча вызвался работать в районной газете "Лесной
городок", выходившей в никому не ведомом и совершенно плоском Чагодае.
Первые полгода он что-то тщился доказать, работая как ненормальный, и
"Лесной городок" можно было считать лучшей районкой на шестой части
земной тверди. Но вскоре папа захандрил и пожалел о своем решении, как
пожалела и оттолкнувшая его интеллигентная московская мармулетка,
готовая принять своего избранника даже с ледорубом и крючьями. Однако,
повинуясь партийной дисциплине, выпускник журфака вынужден был
дорабатывать положенные три года по распределению.
Скорее от одиночества, чем по любви весной он сошелся с хозяйской
дочерью, юной и невзрачной девушкой-почтальоншей, даже не подозревая, к
каким последствиям в чагодайском царстве незаконная связь может
привести. Когда девица ему поднадоела, немного освоившись на новом
месте, папа было обратил взгляд на более привлекательных дам, но тут
случилось непредвиденное, хотя и вполне ожидаемое. Девушка забеременела,
и по навету ее матери, которую впоследствии подозревал чужеземец в
организации интриги, история совращения юной почтальонши стала всем
известна. Несчастный соблазнитель отправил прощальное письмо на Сивцев
Вражек и согласился взять в жены не имевшую никакого образования и
общественного положения и не отличавшуюся особой красотой девицу, как
женится царский сын на лягушке.
Сказка оказалась ложью только наполовину. Полгода спустя он стал отцом.
Роды жены проходили крайне тяжело. Не знали, кого спасать - мать или
дитя, и страдание молодой женщины, которую за несколько месяцев
супружеской жизни он успел если не полюбить, то оценить, почувствовав,
что найдет в ней верную помощницу, страх потерять ее - казавшуюся совсем
недавно обузой на великом жизненном пути - необыкновенно тронули его, в
сущности, доброе сердце. Он пережил ужасные минуты в ту ночь, что провел
в больнице у закрытой двери, за которой вытаскивали из небытия двух
самых близких ему людей. Это чувство оказалось, увы, нестойким, и моя
мать в дальнейшем многое претерпела от отца, но именно воспоминание о
той ночи, измученное серое лицо мужа, остались самым острым, волнующим и
счастливым в ее жизни до Купола, и благодаря ему она терпела все, ни
разу не пыталась отца прогнать и не уходила сама, хотя поводов к тому он
давал предостаточно.
Это был человек, недовольный всем на свете. Считал себя творческой
личностью, будоражил общественность страстными статьями, отказывался от
положенных ему продовольственных заказов и мелких номенклатурных благ,
не сходился ни с одним из ответственных горожан, чем все время вносил
смуту в устойчивую чагодайскую жизнь. В городе его считали чудаком, одни
презирали, другие жалели, но и те, и другие боялись, что он нашлет на
Чагодай ревизию. Никто его не понимал, и, не находя места в жизни,
несколько раз в год батюшка мой уходил в запои. Начальство смотрело на
его отлучки сквозь пальцы: папина слабость позволяла держать строптивого
газетчика в узде и притормаживать наиболее резкие его публикации.
Время от времени, устав от попыток переустроить заповедный мир, папа
вспоминал о своем отцовстве и принимался за мое воспитание. Но как все
чагодайское, я был педагогически непригоден, и наши отношения с самого
начала не сложились. Младенцем я орал, стоило ему взять меня на руки,
слово "папа" не знал и, когда чуть подрос, звал отца по имени. Мать, как
могла, смягчала шероховатости, в двухлетнем возрасте ребенка выглядевшие
скорее комичными, отец надеялся, что со временем оголтелая привязанность
сына к матери и неприязнь к нему пройдут, а покуда глубокомысленно
рассуждал насчет эдипова комплекса и пропускал мимо ушей насмешливые
реплики бабушки. Однако с годами непонимание усилилось, и папе стало
казаться, что все в этом доме: и властная хозяйственная теща, и кроткая
супруга, и даже сын,- находятся в заговоре против него.
Ему не нравилось, как меня воспитывали,- совершенно не по-мужски,
кутали в три одежки, баловали и тетешкали, потакали капризам и растили
изнеженное существо, в ответ на заботу благодарно отвечавшее частыми
простудами, нервическими вспышками и глубокомысленными изречениями:
- Уходи, Вася. Уходи навсегда. Я не хочу, чтобы ты был.
Его жизнь сделалась похожей на ад. Осторожный чагодайский мир не
решался восстать открыто, но стал аккуратно опутывать большого человека.
Папа смирялся, все реже ссорился с домашними, бросил писать фельетоны,
обличать взяточников и грозить им судом -и только за горы держался изо
всех сил.
За месяц до восхождения он бросал пить, по утрам бегал в трусах по
тенистым улицам, и глаза его лихорадочно и радостно блестели, как у
вольного человека. В доме боялись этого блеска. Ни ласковый тон в
разговоре с мамой, ни подчеркнутая лояльность к бабушке, ни снисхождение
к моим проступкам и сонной забывчивости не могли никого обмануть. Он
уходил из дома с рюкзаком, ледорубом, веревками и крючьями, и этот месяц
мы жили так, будто в доме был покойник. Но судьба ли, мамины молитвы или
мой страх хранили отца, хотя несколько раз в их группе случалось
несчастье.
Он выбирал самые сложные восхождения, то ли испытывая на прочность
силу, что его берегла, то ли, напротив, пытаясь ее одолеть и так
вырваться из Чагодая, и оттого каждое благополучное возвращение полагал
лишь отсрочкой на год. Дома сажал меня на колени, рассказывал про
ледники и горные звезды, показывал фотографии и слайды, на которых,
веселый, загорелый и задорный, он стоял на фоне ослепительного снега и
массивных вершин. Но я вырос в лесах, горы видел только на картинках, и
их холодная каменная мощь меня не привлекала.
Когда же я пошел в школу, то, к огорчению и даже ужасу папы, готового
смириться с нелюбовью сына, лишь бы из того получился человек,
болезненный отпрыск оказался совершенно неспособным к постижению наук.
Очень поздно я научился по складам читать, отвратительно писал,
отличался чудовищной даже для мальчика неаккуратностью и доходящей до
прострации рассеянностью. Вероятно, этими же чертами я неимоверно
раздражал и свою первую учительницу, красавицу лет сорока пяти с
ласковой фамилией Золюшко и со столь же отвратительным характером
законченной садистки и мужененавистницы. Нигде не бывает такой жуткой и
мелочной тирании, как в наших милых провинциальных городах, и нигде
невозможно так легко изничтожить личность, если только иметь к этому
вкус и волю. Любимым наказанием доброй Золюшко было поставить
провинившегося мальчика в угол, заставив его... при всех детях снять
штанишки.
Золюшкины ученики дурно спали ночами и писались в кроватки, с истерикой
шли в школу и устраивали скандалы родителям, но те, приученные
относиться ко всякой власти покорно, или не смели роптать и заставляли
своих чад не гневать Золюшко, или и вовсе не видели в ее методе ничего
предосудительного. Золюшкин авторитет был огромен, и только один человек
на родительском собрании в присутствии нескольких десятков смиренных
обывателей заявил, что это дикость и варварство, и если не дай Бог его
ребенка коснется такое наказание, то он отправится в роно и этот день
будет последним днем ее работы в школе.
- Воспитывайте лучше своих детей! - презрительно бросила Золюшко, но
нахальную выходку запомнила.
К годовщине Великого Октября учительница дала нам задание нарисовать
праздничные картинки. В классе было серенько. Я сидел в полумраке у
стенки и старательно заканчивал композицию, на которой изобразил
центральную улицу, шествовавших мимо крохотной трибунки под дланью
карликового Ильича веселых манифестантов, редкий снежок и хмурые небеса,
флажки, воздушные шарики, лозунги, райком партии с колоннами и уличный
буфет. Я так увлекся работой, что не слышал, как золюшкина тень накрыла
меня сзади и учительша нависла надо мной.
- Ты что, не знаешь, какой цвет у нашего знамени? - спросила она
придушенным голосом, выхватила картинку и торжествующе подняла ее над
головой.
Весь класс увидел веселых чагодайцев, под зелеными флажками идущих в
светлое будущее, отчего празднество напоминало не то мусульманский
курултай, не то акцию Гринписа.
- В угол!
Я поглядел на нее умоляюще. Чудные черные золюшкины глаза оставались
совершенно бесстрастными. Я сделал несколько шагов к двери, все еще
надеясь, что до самого ужасного не дойдет.
- Брюки!
Непослушными пальцами я расстегнул пуговицы и приспустил штанишки,
оставшись в застиранных черных трусиках.
- Все снимай!
Кто-то из девчонок хихикнул. Я опустил трусики и вслед за тем без
чувств повалился на пол.
Очнулся я только под вечер дома и первым делом схватился за трусы. Было
тихо. За окном шел крупный и мягкий снег. Окно смотрело на улицу, за
которой начиналась река. Я накинул рубашку, аккуратно вынул внутреннюю
раму и распахнул наружную. Я не понимал, что делаю, и впоследствии не
мог ответить на вопрос, делал ли это сознательно, или продолжались мой
бред и страх, или было желание уйти туда, где Золюшко нет. Но я шел и
шел, падал, обжигаясь о снег, потом вставал и снова шел. Каждый раз,
когда падал, мне становилось не холоднее, а теплее. Поле покрывал наст,
и идти было нетрудно. Вскоре я подошел к лесу, где жили волки, но даже
волков я боялся меньше, чем Золюшко. Там снова упал, и мне стало совсем
тепло.
Вдруг я увидел нечто вроде пещеры, в которой светился огонек.
Пройдя несколько шагов, очутился в странном помещении, напоминавшем
кладовую или подсобку овощного магазина. На земляном полу стояли весы, а
возле них - в окружении ящиков с тушенкой, больших коробок с макаронами
и крупой, мешков с сахаром и мукой, мерзлых туш - чернявый небритый
весовщик в солдатской робе.
Он посмотрел серьезно и сказал с сильным акцентом:
- Станавыс!
Я попятился, бросился вон и бежал до тех пор, пока не упал на снег и не
замер.
На мое счастье, метель прекратилась. Выглянула луна, и следы на снегу
были отчетливо видны. По этим следам отправились солдаты, и, уже
полузамерзшего, меня нашли на берегу рано вставшей в тот год Чагодайки
недалеко от полыньи, где полоскали бабы белье и всегда дымилась черная
звездная вода. Семеро суток я провел в жесточайшем бреду и вернулся в
школу совсем другим человеком, не то что-то потерявшим, не то, наоборот,
обретшим.
Отец был в очередной отлучке. Когда же он приехал, то ни в какую школу
или роно не пошел и скандала устраивать не стал, а просто вызвал меня к
себе и, жестко глядя в глаза, сказал:
- Ты не должен был этого делать! - И отвернулся.
А я не мог понять ни тогда, ни позднее, и вопрос этот мучил меня всю
последующую жизнь, кто кого предал: я отца или отец меня?
III
С того дня я стал искать, чем бы ей отомстить. Я не знал, как могу
унизить Золюшко так же сильно, как она унизила меня: подкинуть в сумку
ужа или дохлую мышь, облить нечистотами, изрисовать стены школы обидными
