посмотрим еще, кто кого насмешит...
Мы шли по городу, утренне просторному, воскресному, и солнце уже
стало желтым, мягким, а воздух я прямо разгребал горстями. На Сретенском
бульваре замерли недвижимо липы, и сказал я Жеглову с грустью:
- Эх, жалко! Сейчас после заморозка солнышко пригреет - сразу лист
потечет...
На Кировской в огромном доме ЦСУ рабочие снимали со стеклянных стен
фанеру, которой было забито легкое воздушное здание все долгие военные
годы. На Комсомольской площади трещали и гомонили трамваи, бегали люди с
мешками и чемоданами, шум и гам стоял невообразимый, и разрывали его
только острыми голосами мальчишки, продававшие скупленные заранее
журналы "Крокодил", и деньги просили они немалые - червонец за штуку,
хотя цена была рубль двадцать.
Мы с Жегловым направились к седьмой платформе, где должны были
встретиться с остальными сотрудниками Управления прямо у электрички.
Издали мы увидели плотную компанию, из которой нам призывно махали
руками Пасюк и Тараскин. А когда подошли вплотную, какая-то девушка
шагнула мне навстречу:
- Здравствуйте, товарищ Шарапов! - И поскольку я от растерянности не
ответил, спросила: - Вы меня не узнаете?
Я смотрел на Варю Синичкину и проклинал себя, крестьянскую свою
скупость, и вместо того чтобы поздороваться с ней, думал о Жеглове -
всегда и во всем тот впереди меня, потому что не бережет на выход свои
единственные сапоги и на копку картошки не берет у Михал Михалыча старые
подшитые валенки, а натягивает свои сияющие "прохаря", и если судьба
дарит ему встречу с девушкой, которую уже однажды по нескладности,
неловкости и глупой застенчивости потерял, то ему не придется выступать
перед ней в дурацких валяных котах...
- Моя фамилия Синичкина,- нерешительно сказала девушка.- Мы с вами в
роддом малыша отвозили...
На ней была телогрейка, туго перехваченная в поясе ремнем, спортивные
брюки и ладные кирзовые сапоги, и вся она была такая тоненькая, высокая,
с лицом таким нежным и прекрасным, и огромные ее серые глаза были так
добры и спокойны, что у меня зашлось сердце.
- Вы забыли меня? - снова спросила Синичкина, и я неожиданно для
самого себя сказал:
- Я вас все время помню. Вот как вы ушли, я все время думаю о вас.
- А на работе? - засмеялась Варя.- Во время работы тоже думаете?
- На работе не думаю,- честно сказал я.- Для меня эта чертова работа
все время как экзамен, непрерывно боюсь, чтобы не забыть что-нибудь,
сообразить стараюсь, разобраться, запомнить. У меня башка ломится от
всей этой премудрости...
- Ничего, научитесь,- заверила серьезно Синичкина.- Мне первое время
совсем невмоготу было. Даже на гауптвахту попала. А потом ничего,
освоилась.
- А за что же на гауптвахту? - удивился я.
- Я только месяц отслужила, и у подружки свадьба, приехал с фронта ее
жених. А я дежурю до самого вечера - никак мне не поспеть прическу
сделать. Ну, я думаю:
чего там за полчаса-то днем произойдет? И с поста - бегом в
парикмахерскую, очень мне хотелось шестимесячную сделать. Прямо с
винтовкой и пошла - мы тогда еще на постах с винтовками стояли. А тут
как раз поверяющий - бац! И мне вместо свадьбы - пять суток на губе! -
Она весело расхохоталась, и, глядя на влажный мерцающий блеск ее ровных
крупных зубов, я тоже стал завороженно улыбаться и с удивлением заметил,
что мне совсем не стыдно рассказывать ей о своей неумелости и
бестолковости, и то, что я так тщательно скрывал все это время от
товарищей, ей открыл в первый же миг, и почему-то незаметно растворилась
неловкость из-за проклятых валенок и осталось только ощущение
добродушной улыбчивости, незамутненной чистоты этой девушки и
непреодолимое желание взять ее за руку.
Я, наверное, так и сделал бы, но Варя показала мне на человека,
идущего по платформе:
- Этот дядька сейчас упадет...
Профессорского вида полный пожилой мужчина в толстых очках, щурясь,
высматривал место посадки в электричку. В руках у него были завернутые в
мешковину саженцы, а по доскам перрона вслед за ним волочились
развязавшиеся шнурки бутсов. И прежде чем я открыл рот, Варя Синичкина
побежала к нему:
- Постойте, дядечка, вы сейчас наступите на шнурок! - Нагнулась и
быстро, ловко завязала ему шнурки на обоих бутсах.- Вот и все в порядке!
- И раньше, чем смущенный толстяк успел ей сказать что-либо, она уже
вернулась ко мне, спрашивая на ходу: - А как вас зовут? А то неудобно
мне вас называть "товарищ Шарапов"!
- Володя,- отрекомендовался я и снова смутился: как-то глупо это у
меня получилось, будто в детском саду! Взрослый человек, двадцать два
года, старший лейтенант - и Володя! Сказал бы еще - Вова!
- Владимир...- сказала Варя.- Хорошее имя, старое. Мне нравятся такие
имена. А то была мода на иностранные, столько ерунды с этим получалось!
Со мной в школе мальчик учился, Кургузов, так его родители назвали
Адольфом. Представляете, сколько он мук натерпелся потом - Адольф
Кургузов! А мальчишка хороший был, он под Яссами погиб...
Жеглов постучал согнутым пальцем в мою спину, как в дверь:
- Можно? Сейчас поезд подадут, так ты очнись, пожалуйста, места надо
будет занимать...
К платформе медленно подъезжала переполненная электричка, тараня
плоским своим лбом прозрачный плотный воздух. У открытых дверей
толпились люди, пассажиры на перроне невольно отступили на шаг от края.
И тогда Жеглов, плавно оторвавшись всем телом от настила, изогнулся в
воздухе гибко и легко - и в следующий миг он уже стоял в тамбуре.
Сходящие толкали его узлами и сумками, коробками и мешками, кричали на
него и обзывали всячески, но он вворачивался в их плотное месиво,
отругивался, смеялся и шутил, и еще не все вышли из вагона, когда он
высунул голову из окна:
- Две лавки в нашем распоряжении. Поторапливайтесь...
Варя от души хохотала, я смотрел на него с завистью, Тараскин все
воспринимал как должное, Пасюк качал головой: "От жук, ну и жук!" - а
Шесть-на-девять уже рассказывал, как он семь суток вез на крыше пульмана
стеклянный бочонок с медом.
Почти все сотрудники Управления влезли в один вагон, и сразу возник
слитный шум от разговора множества знакомых между собой людей.
Жеглов уже заключил пари с Мамыкиным из второго отдела, что его
бригада накопает картошки больше, чем они:
- Мы в работе лучше, мы и картошкой вас закидаем!
Шесть-на-девять, устроившийся в середине букета девочек из наружной
службы, закончил рассказ про пульман и объяснял, что у него удар правой
рукой - девяносто килограммов, а левой - девяносто пять и что чемпион
страны по боксу Сегалович уклонился от встречи с ним.
Девчонки-милиционерши уважительно щупали его бицепсы и от души
заливались. Коренастая блондиночка Рамзина из дежурной части гладила его
по сутулой спине и говорила:
- Гриша, женись на мне, я тебя никому в обиду не дам... А уж Льву
Сегаловичу тем более...
Ребята из ОБХСС играли на перевернутом чемоданчике в домино, а
Тараскин искоса взглянул на них и, наверное, из зависти, что ему не
нашлось места, высокомерно сказал:
- Самая умная игра после перетягивания каната!
Пасюк забрался в угол и сразу же крепко заснул. Варя посмотрела на
него и с жалостью сказала:
- Обида какая! Человек треть своей жизни проводит во сне!
Представляете, как досадно проспать двадцать пять лет! Ужасно! Двадцать
пять лет валяешься на боку и ничего с тобой интересного не происходит!
Хорошо хоть, что сны снятся.
Владимир, вам часто сны снятся?
- Редко,- признался я, и тон у меня был такой, будто это моя вина или
есть во мне какой-то ущерб, по причине которого редко сны снятся. И я
добавил, оправдываясь: - Устаем мы очень сильно...
- А мне сны часто снятся! - радостно сказала Варя, сияя своими серыми
глазами, и мне невыносимо захотелось проникнуть в ее сон, узнать, что
видит она в голубых и зеленых долинах волшебных превращений яви в
туманную дрему неожиданно пришедшей мечты.
- Сегодня тоже снился? - спросил я серьезно.
- Да! Но я его не весь запомнила - он снился мне как раз перед тем,
как проснулась. Не помню, как получилось, но снилось мне, что я хожу по
огромному дому, стучу во все двери и раздаю людям васильки и ромашки -
почему-то были там только ромашки и васильки. И столько я цветов
раздала, а букет у меня в руках меньше не становится. И никак не могу
вспомнить, знакомые это мне люди или чужие...
Я взял ее за руку, и она не отняла свою тоненькую ладошку, и мне
ужасно захотелось рассказать ей про удивительный сон, который я видел
прошлой зимой в полузаваленном блиндаже на окраине польского города
Радом: снился мне перед рассветом синий луг с ослепительно желтыми
цветами, которые спокойно жевала наша батальонная грустная лошадь Пачка,
и я хотел закричать во сне, что надо отогнать ее - там мины,- но немота
и бессилие сковали меня, и через синий луг побежал к Пачке белобрысый
конопатый солдат Любочкин, и во сне кричал я и бился, стараясь
остановить его, и проснулся от воя и протяжного грохота,
располосованного криком: "Любочкина миной разорвало!" Но ничего я не
сказал про свой запомнившийся с войны сон, а только, наклонившись к ней
ближе, негромко пробормотал:
- Варя, сказать вам, о чем я мечтаю?
- Скажите! Мне всегда интересно, кто о чем мечтает!
- Я мечтаю, что когда-нибудь у меня в доме постучат в дверь, я открою
и увижу вас...
- А ромашки и васильки? - засмеялась Варя.- Сейчас уже октябрь...
- Это неважно. Лишь бы вы пришли...
Она улыбнулась и мягко, осторожно вытащила свою руку из моей. А
Жеглов взял у кого-то гитару и быстрым, ловким своим баритончиком запел
песню, отбивая на струнах концы фраз.
Мне и песня нравилась, еще больше нравилось, как поет ее Жеглов, но
совсем не нравилось, как смотрит на него Варя. Будто и не кричал Жеглов
на нее когда-то во дворе дома по Уланскому переулку - лучше бы она была
позлопамятнее! Жеглов спел еще несколько песен, отдал гитару и стал
что-то негромко говорить Варе на ухо; все время посмеивался он при этом,
хищно поблескивали коричневые его глаза, и полные губы немного
оттопыривались, будто держал он в них горячую картошку. А Варя слушала
его с удовольствием, и мне это было непереносимо: я ведь видел, как ей
интересны жегловские байки. Потом она махнула на него рукой и сказала:
- Да бросьте! Сроду ни в одном кинофильме не было хорошего человека в
пенсне! Ни в книге, ни в кино - никогда положительный герой не носил
пенсне. Вот если бы мне нужны были очки, я бы назло всем пенсне купила!
- Варя, да какая же ты положительная? - серьезно спросил Жеглов.- Ты
остро отрицательная - вон, взгляни, как смотрит на меня Шарапов!
Зарэжет! И все из-за тебя!
Я смутился от неожиданности, пробормотал что-то, и Жеглов уже
изготовился разобраться со мной как следует, но Тараскин сказал:
- Станция Софрино. Следующая - Ащукинская, нам сходить...
До огородов было километра полтора, и шли мы всей гурьбой вдоль
железнодорожной насыпи, через перелесок, по берегу уснувшей речки. В
заводях пузырчато чешуилась зеленая ряска, а на протоке виднелось
полосатое песчаное дно со спутанными космами водорослей. Неостановимо
несло ветерком переливающуюся паутину, клейкие ее ниточки садились еле
ощутимо на лицо. Стояли уже прибитые первым заморозком травы. Багровел
жесткими листочками черничник, замер по сторонам бронзовый багульник, а
в лесочке еще видна была среди листвы и трав фиолетовая, словно
