какую то удивительную обмяклость, ужасную, нечеловеческую усталость,
навалившуюся на него горой.
- Глеб! - закричал Соловьев.- Да ты что?! Неужто ты этой воровке,
марвихерше противной поверил? А мне, своему товарищу...
- Ты мне не товарищ,- сказал тихо Жеглов.- Ты трус, сволочь. Ты
предатель. Вошь ползучая...
- Не имеешь права! - взвизгнул Соловьев.- Меня ранили, ты за свои
слова ответишь!..
- Лучше бы он тебя застрелил,- грустно сказал Жеглов.- С мертвого нет
спроса, а нам всем - позора несмываемого. Ты нас всех - живых и тех, что
умерли, но бандитской пули не испугались,- всех нас ты продал! Из-за
тебя, паршивой овцы, бандиты будут думать, что они муровца могут
напугать...
- Ты врешь! Я не испугался, я потерял сознание! - блажил Соловьев, и
видно было, что сейчас он напугался, пожалуй, сильнее, чем когда его
ударил пистолетом Фокс.
- Ты не сознание, ты совесть потерял,- сказал все так же тихо Жеглов,
и в голосе его я услышал не злобу, а отчаяние.
Отворилась дверь, и шумно ввалились Пасюк, Тараскин, Мамыкин, еще
какие-то ребята из второго отдела, а Свирского все не было, и в комнате
звенело такое ужасное немое напряжение, такой ненавистью и отчаянием
было все пропитано, что они сразу же замолчали. А Жеглов сказал:
- Ты, когда пистолет он навел на тебя, не про совесть думал свою, не
про долг чекиста, не про товарищей своих убитых, а про свои пятьдесят
тысяч, про домик в Жаворонках с коровой и кабанчиком...
- Да-да-да! - затряс кулаками Соловьев.- И про деток своих думал!
Убьют меня - ты, что ли, горлопан, кормить их будешь? Ты их в люди
выведешь? А я заметил давно: с тех пор как выигрыш мне припал,
возненавидел ты меня. И все вы стали коситься, будто не государство мне
дало, а украл я его! Я ведь мог и не рассказывать вам никому про
выигрыш, но думал, по простоте душевной, что вы, как товарищи, все
порадуетесь за удачку мою, а вы на меня волками глядеть, что не пропил я
с вами половину, не растранжирил свое кровное. Вижу я, вижу, не слепой,
наверное!..
Все в комнате отступили на шаг, и тишина стала такая, будто вымерли
мы все от его слов. И Соловьев спохватился, замолчал, переводя круглые
испуганные глаза с одного лица на другое, и, видимо, прочел он на них
такое, что обхватил вдруг голову руками и истерически всхлипнул.
Жеглов встал и сказал свистящим шепотом:
- Будь ты проклят, гад!
Секунду еще было тихо в комнате и вдруг сзади, откуда-то из-за наших
спин, раздался окающий говорок Свирского:
- Послушал я ваш разговор с товарищами, Соловьев. Очень интересно...
Ребята расступились, Лев Алексеевич прошел в комнату, осмотрелся, сел
на стул, глянул, прищурясь, на замершего Соловьева:
- Вы, Соловьев, оружие-то сдайте, ни к чему оно вам больше. Вы под
суд пойдете.
А отсюда убирайтесь, вы здесь посторонний...
Соловьев двигался как во сне. Он шарил по карманам, словно забыл, где
у него лежит ТТ, потом нашел его в пиджаке, положил на стол, и пистолет
тихо стукнул, и звук был какой-то каменный, тупой, и предохранитель был
все еще закрыт - он даже не снял его с предохранителя, он, наверное,
просто забыл, что у него есть оружие, так его напугал Фокс. Неверным
лунатическим шагом подошел к вешалке, надел, путаясь в рукавах, свое
пальто, сшитое из перекрашенной шинели, направился к двери, и все ребята
отступали от него подальше, будто, дотронувшись рукавом, он бы замарал
их.
Он уже взялся за ручку, когда Свирский сказал ему в спину:
- Вернитесь, Соловьев...
Соловьев резко повернулся, и на лице у него было ожидание прощения,
надежда, что Свирский сочтет все это недоразумением и скажет: забудем
прошлое, останемся друзьями...
А Свирский постучал легонько ладонью по столу:
- Удостоверение сюда...
Соловьев вернулся, положил на стол красную книжечку, взял забытый
"Казбек" за сорок два рубля и положил в тот карман, где лежал пистолет.
И ушел. А шапку забыл на вешалке...
А мы все молчали и старались не смотреть друг на друга, как будто нас
самих уличили в чем-то мучительно стыдном. И неожиданно заговорила
Верка, наблюдавшая за нами из своего угла:
- Он сказал Фоксу, что вы его здесь дожидались...
- Что, что? - развернулся к ней всем корпусом Свирский.
- Ничего - что слышал. Фокс навел на него револьвер и говорит:
"Рассказывай, красноперый, кого вы здесь пасете, а то сейчас отправлю на
небо..." Ну, ваш и сказал, что сам плохо знает - какого-то Фокса здесь
ждут. Тот засмеялся и пошел...
Через час умер Топорков. Из больницы Склифосовского Копырин повез
меня и Глеба домой. Жеглову, видимо, не хотелось с нами разговаривать -
он прошел в автобусе на последнюю скамейку и сидел там, согнувшись,
окунув лицо в ладони, изредка тоненько постанывая, тихо и зло, как
раненый зверь. Я сидел впереди, за спиной Копырина, а он досадливо
кряхтел, огорченно цокал языком, вполголоса говорил сам с собой:
- И отчего это люди так позверели все? Жизнь человеческая ни хрена не
стоит. И сколько этой гадости мы уже отловили, а все покоя нет. И снова
убивать будут, и конца-края всему такому безобразию не видно...
Сейчас-то чего им не хватает?
Вроде жизнь после войны налаживаться стала...
- Не бубни зря, старик,- сказал глухо Жеглов. Балансируя руками, он
прошел по раскачивающемуся нашему рыдвану, присел на корточки рядом с
Копыриным, крепко взял его за плечо, заглянул в глаза, попросил
настойчиво: - Выпить бы сейчас хорошо, Иван Алексеич...
- Оно бы, конечно, хорошо,- уклончиво сказал Копырин, мазнув себя
кулаком по жесткому щетинистому усу.- Так ведь ты, Глеб Егорыч, сам
знаешь...
- У тебя дома есть,- твердо сказал Глеб.- И хоть сегодня ты своей
жены не бойся.
Скажи, что для меня - я со следующего аттестата отдам.
- Так не в том дело, что отдашь,- покачал головой Копырин.- По мне
выпивка хоть совсем пропади. Бабы боязно...
А сам уже сворачивал на Складочную улицу, к своему дому на Сущевке.
- Ох, даст она мне сейчас по башке, - боязливо бормотал Копырин.
Притормозил у дома и, не выключая мотора, вышел, будто в случае неудачи
собирался удрать побыстрее.
- Ждите,- велел он обреченно и нырнул в парадное. Жеглов молча курил,
и я не стал ему задавать никаких вопросов. Вот так мы и молчали минут
пять, и только папироски наши попыхивали в темноте. Потом вышел из дома
Копырин, и в руках у него были две бутылки водки. Он устроился ловчее на
своем сиденье, передал бутылки Жеглову, облегченно вздохнул:
- Домой велела не возвращаться...
- Это хорошо,- успокоил Жеглов.- У нас с Шараповым поселишься.
- Ну нет уж,- замотал головой Копырин.- С вами хорошо, а дома все ж
таки лучше.
Она у меня, старуха-то, не злая. Горячая только, поорет маленько и
отойдет. И стряпает очень вкусно, и чистеха - в руках все горит. Нет,
бабка она огневая...
- Тогда живи дома,- разрешил Жеглов.
Заходить к нам в гости Копырин тоже не согласился:
- Какие среди ночи гости? Вот с женой своей помирюсь, налепит она нам
вареников, тогда лучше вы ко мне приходите. Завсегда найдется нам о чем
потолковать.- И с лязганием и скрежетом "фердинанд" покатил вниз по
Рождественскому бульвару.
Мы постояли на улице еще немного, вдыхая чистый ночной воздух.
- Хороший мужик Копырин,- сказал я.
- Да,- сказал Жеглов и пошел в подъезд.
На кухне сидел Михал Михалыч и читал газету. Он вытянул нам навстречу
из панциря свою круглую черепашью голову и сказал:
- Много трудитесь, молодые люди...
- Да и вы бодрствуете,- криво усмехнулся Жеглов.
- Я подумал, что вы придете наверняка голодными, и сварил вам
картофеля...
- Это прекрасно,- кивнул Жеглов, а меня почему-то рассмешило, что
Михал Михалыч всегда называет нашу дорогую простецкую картоху,
картошечку, бульбу разлюбезную строгим словом "картофель".
- Спасибо, Михал Михалыч,- сказал я ему.- Может, выпьете с нами
рюмашку?
- Благодарствуйте,- поклонился Михал Михалыч.- Я себе этого уже давно
не позволяю.
- От одного стаканчика вам ничего не будет,- заверил Жеглов.
- Безусловно, мне ничего не будет, но вы останетесь без соседа. Если
не возражаете, я просто посижу с вами.
Мы пошли к нам в комнату, и Михал Михалыч принес кастрюльку,
завернутую в два полотенца - чтобы тепло не ушло; видимо, он давно уже
сварил картошку.
Посыпали черный хлеб крупной темной солью, отрезали по пол-луковицы,
разлили по стаканам. Жеглов поднял свой и сказал:
- За помин души лейтенанта Топоркова. Пусть земля ему будет пухом.
Вечная память...
И в три жадных глотка проглотил. И я свой выпил. Михал Михалыч
задумчиво посмотрел на нас и немного пригубил свой стакан.
Хлеб был черствый, и вкуса картошки я не ощущал, а Жеглов вообще не
стал закусывать и сразу налил снова.
Мы посидели молча, потом Михал Михалыч спросил:
- У вас товарищ умер?
Жеглов поднял на него тяжелые глаза с покрасневшими веками и медленно
сказал:
- Двое. Одного бандит застрелил, а другой подох для нас всех,
подлюга...
Зашевелились клеточки-складки-чешуйки на лице Михал Михалыча:
- Н-не понял?
- А-а-а! - махнул зло рукой Жеглов и повернулся ко мне: - Мы ведь с
тобой и не знаем даже, как звали Топоркова...- Он поднял свой стакан и
сказал: - Если есть на земле дьявол, то он не козлоногий рогач, а
трехголовый дракон, и башки эти его - трусость, жадность и
предательство. Если одна прикусит человека, то уж остальные его доедят
дотла.Давай поклянемся, Шарапов, рубить эти проклятущие головы, пока
мечи не иступятся, а когда силы кончатся, нас с тобой можно будет к
чертям на пенсию выкидать и сказке нашей конец!
Очень мне понравилось, как красиво сказал Жеглов, и чокнулся я с ним
от души, и Михал Михалыч согласно кивал головой, и легкая теплая дымка
уже плыла по комнате, и в этот момент очень мне был дорог Жеглов, вместе
с которым я чувствовал себя готовым срубить не одну бандитскую голову.
Жеглов и второй стакан ничем не закусил, только попил холодной воды
прямо из графина, багровые пятна выступили у него на скулах, бешено
горели глаза, и он теребил за руку Михал Михалыча:
- Они и меня могут завтра так же, как Топоркова, но напугать Жеглова
кишка у них тонка! И я их, выползней мерзких, давить буду, пока дышу!..
И проживу я их всех дольше, чтобы самому последнему вбить кол осиновый в
их поганую яму!.. У Васи Векшина остались мать и три сестренки, а бандит
- он, гадина, где-то ходит по земле, жирует, сволочь...
Все вокруг меня плавно, медленно кружилось. Я встал, взял со стола
графин, пошел за водой на кухню и почувствовал, что меня тихонько, как
на корабле, раскачивает, и веса своего я не ощущаю - гак все легко,
будто накачали меня воздухом.
- ...Вашей твердости, ума и храбрости - мало,- говорил Михал Михалыч,
когда я вернулся в комнату и, сделав небольшой зигзаг, попал на свой
стул.
- А что же еще нужно? - щурился Жеглов.
- Нужно время и общественные перемены...
- Какие же это перемены вам нужны? - подозрительно спрашивал Жеглов.
- Мы пережили самую страшную в человеческой истории войну, и
понадобятся годы, а может быть, десятилетия, чтобы залечить, изгладить
ее материальные и моральные последствия...
- Например? - уже стоял перед Михал Михалычем Жеглов.
- Нужно выстроить заново целые города, восстановить сельское
хозяйство - раз.
Заводы на войну работали, а теперь надо людей одеть, обуть - два.
Жилища нужны, очаги, так сказать, тогда можно будет с беспризорностью
детской покончить. Всем дать работу интересную, по душе - три и четыре.
