вспухшими губами:
- Двигайтесь, двигайтесь, согреетесь тогда...
Отвязали из-под скамеек весла, уключины густо смазаны. Я пролез на
нос, Сашка Коробков сел на весла, Левченко столкнул лодку на глубину и
неслышно, гибко прыгнул на транцевую банку. До северной оконечности
острова плыли спокойно - немцы не могли нас видеть. Здесь в тени надо
дожидаться трех часов ночи - в это время смена патрулей и постов на
огневых точках и несколько минут не пускают осветительные ракеты.
Двадцать секунд висела темнота, и тогда я скомандовал:
- Давай!
Сашка Коробков ухватисто взмахнул веслами, они неслышно вспороли
черную гладь воды, и лодка сделала рывок. Взмах - рывок, взмах - рывок,
вода зажурчала вдоль невидимого во мраке борта.
В детстве я боялся темноты. Господи, как я боюсь теперь света! Свет -
враг, свет
- это смерть.
Звякнула под носом лодки проволока, спружинила, оттолкнула назад. Я
уцепился за нее, подтягиваясь, повел дощаник вдоль ее колючей линии.
Чмок! Взвился в небо сияющий пузырь. Он словно медленно уставал,
взбираясь в высоту, и от усталости этой постепенно напухал дрожащим
магниевым светом, замирал неподвижно, словно раздумывая, что делать
дальше на бесприютной пустынной высоте такому слепящему газовому шару,
потом со шлепком, в котором была слышна грусть, лопался, осыпаясь
красными короткими искрами.
Но света сейчас мы уже не боялись - лодка вошла в тень берега...
Я махнул рукой Коробкову - табарь! - и подтягивал вдоль проволоки
лодку руками, и, когда я ошибался, в руку впивался острый ржавый шип. И
боли я не чувствовал, потому что всего меня мордовало от неушедшего
холода и напряжения. Лодка ткнулась во что-то и встала. Протянул я руку
за борт и наткнулся на мокрый тяжелый куль, торчащий из воды, и не сразу
сообразил, что ощупываю ватник убитого Федотова. Я перегнулся через нос,
так что доска ножом врезалась в живот, уперся ногами в банку и изо всех
сил потянул ватник вверх и на себя, и вспухшее тело разорванного
автоматными очередями Вальки Федотова сползло с проволоки на еловом
колу; и я опустил снова его в воду, плавно, без всплеска, и оттолкнул
подальше от берега и еще несколько секунд видел в косом молочном свете
ракеты над островом, как серым бугром уплывает он по течению вниз, к
нашим позициям.
Коробков и Левченко смотрели вслед исчезающему в размытой серой мгле
Федотову, а я снова ухватился за проволоку и потащил лодку, отпихиваясь
от заграждения, стараясь не думать о том, что через несколько минут и мы
можем так же поплыть вниз по иссеченной дождем Висле.
Девять ракет вспыхнуло, пока мы добрались до разрыва в проволоке на
месте залитого осенним разливом песчаного карьера, где вкопать колья
немцам не удалось из-за глубины. Пристали у высокого берега. Коробков
остался в лодке под обрывом, а мы с Левченко поползли вверх по оврагу -
где-то здесь, метрах в тридцати, должно быть пулеметное гнездо, и
подобраться к нему нам надо с тыла.
Левченко полз впереди, он неслышно, по-змеиному извиваясь,
продвигался вперед на три-четыре метра и замирал; мы слушали, и в этой
фронтовой тишине, вспоротой только недалеким пулеметным татаканием и
чавканьем осветительных ракет, не было ни одного живого голоса, и я
думал о том, как сейчас невыносимо страшно оставшемуся на береговом
урезе Сашке Коробкову, потому что на войне страх удесятеряет свои силы
против одного человека. И мы были заняты, а он должен был просто ждать,
зная, что, если раздадутся выстрелы, мы уже убиты. А он еще жив.
Голоса мы услышали справа, над оврагом. И сразу же наткнулись на ход
сообщения, переползли поближе вдоль заднего бруствера и снова
прислушались. Один голос был совсем молодой, злой, быстрый, картавый, а
второй - неспешный, сиплый, обиженно-усталый. И мне казалось, будто
молодой за что-то ругает простуженного - он говорил сердито и дольше, а
второй не то оправдывался, не то объяснял и повторял часто: "Яволь". И
подползали мы, не сговариваясь с Левченко, только когда говорил молодой,
пока не учуяли за бруствером рядом с собой сигаретный дым. Я ткнул в бок
Левченко; мгновение мы еще полежали на вязкой, отрытой из окопа глине, а
затем одновременно беззвучно перемахнули через бруствер.
Это заняло две-три секунды, но мне запомнилась каждая деталь: один
фашист сидел на ящике у пулемета, завернувшись в одеяло, а другой
сердито размахивал у него перед лицом рукой, и стоял он, на свою беду,
спиной к нам, поэтому Левченко с ходу воткнул ему в шею финку, и он
молча осел вниз, а я, перепрыгнув через него навстречу поднимающемуся
сиплому пулеметчику, ударил его по голове рукоятью пистолета, натянул на
него глубже одеяло и мешком подал наверх уже выскочившему из окопа
Левченко.
Мы бегом доволокли "языка" до распадка оврага на берегу. Уже виден
был в сумраке силуэт Сашки Коробкова около лодки, когда у самого обрыва
мы напоролись на четырех немцев с ведрами - они по темному времени шли
за водой. Немцы тоже нас не сразу опознали, и один из них, поднимая
"шмайсер", крикнул неуверенно:
- Хальт! Вер ист да?
Левченко бросил на меня немца, и, пока я срывал чеку, придавливая
"языка" коленом к земле, он уже бросил гранату, и грохот еще не стих, и
от вспышки плавали в глазах волнистые червячки, а уже бросил свою
гранату Коробков и одновременно выстрелил из ракетницы зеленый сигнал
против течения реки - вызвал отсечный огонь.
Втащили немца в лодку, спихнули ее на глубину, сделали несколько
гребков - и все еще было тихо, пока вдруг весь берег на нашей стороне не
раскололся пламенем и громом. Завывали жутко минометы, и их "чемоданы" с
визгом пролетали прямо над нашими головами и с треском взрывались над
обрывом - на немецком переднем крае; стреляли тяжело и резко
стомиллиметровки прямой наводкой; на этом кусочке прикрывал наш отход
весь сто сорок третий артдивизион...
Потом и фрицы очнулись - осветительные ракеты уже не гасли ни на миг,
воду вокруг нас пороли длинными струями бурунчиков пулеметные очереди, у
середины реки стали рваться мины, и, когда они взмывали над нами с
долгим, щемящим душу ухающим вскриком, мы закрывали глаза и сильнее
рвали веслами воду. Потом дощаник протяжно затрещал, я увидел, как
крупнокалиберная очередь сорвала целую доску и вода, густая и черная,
хлынула внутрь.
- Быстрее! Гребите быстрее! - заорал я и увидел, что Левченко не
спеша, словно задумавшись о чем-то, падает через борт. Я вскочил с
банки, лодка накренилась и пошла ко дну.
- Сашка! "Языка" держи! - успел сказать я Коробкову и нырнул, хватая
за шиворот Левченко...
...И совсем не помню, как нас выволокли - всех четверых - на берег...
Это был сон или воспоминание, и длился он, как ночной поиск, полтора
часа, а может быть, все это, происходившее со мной год назад,
привиделось мне вновь в то мгновение, когда я открыл глаза от
дребезжавшего долго и пронзительно телефона, гулкого и тревожного в
пустоте ночного коридора.
Босиком пробежал я к аппарату, ежась от холода, сорвал трубку, и
бился в ней крик дежурного:
- Это ты, Жеглов?!
- Нет, Шарапов слушает.
- Собирайтесь мигом - засаду в Марьиной роще перебили...
Жеглов спросонья не мог попасть ногой в сапог, закручивалась
портянка, и он сиплым голосом негромко ругался; я натягивал ставшую
тесной и неудобной гимнастерку, ремень на ходу, кепку в руки, а под
окном уже гудел, бибикал копыринский "фердинанд".
Копырин захлопнул своим рычагом за нами дверь, будто совком подгреб
нас с мостовой, и помчался с гулом и тарахтением по Сретенке.
- Что-о? - выдохнул Жеглов.
- Топоркова тяжело ранили, Соловьев, слава цел остался. А больше я и
сам ничего не знаю...
Завывывая, "фердинанд" повернул против движения на Колхозной площади,
прорезал поток транспорта и помчался по Садовой к Самотеке, в сторону
Марьиной рощи.
Копырин тяжело сопел, Жеглов мрачно молчал и только у самого дома
Верки Модистки спросил:
- Свирскому доложили?
- Наверное,- пожал плечами Копырин.- Меня прямо из дежурки к вам
послали, сказали, что Соловьев позвонил...
"Скорая помощь" уже увезла Топоркова, и, кроме тонкого ручейка
почерневшей крови у двери, ничто не говорило о том, что здесь произошло
час назад. Верка Модистка сидела в углу на стуле, оцепенев от ужаса, и
только зябко куталась все время в линялый платок, будто в комнате стало
невыносимо холодно. А здесь было очень душно - по лицу Соловьева
катились капли пота, крупные, прозрачные, как стеклянные подвесочки на
Веркиной люстре. Капли стекали на огромную красно-синюю ссадину под
скулой, и Соловьев морщился от боли.
- Докладывай,- сказал Жеглов, и по тому, как он смотрел все время
вниз, точно хотел убедиться в том, что сапоги, как всегда, блестят, и по
голосу его, вдруг ставшему наждачно-шершавым, я понял: он сильно
недоволен Соловьевым.
- Значит, все было целый день спокойно,- заговорил Соловьев, и голос
у него был все еще испуганный, как-то очень жалобно он говорил.- В
двадцать два пятьдесят вдруг раздался стук в дверь, и я велел Вере
впустить человека...
Соловьев передохнул, достал из кармана пачку "Казбека" и трясущимися
руками закурил папиросу, а я почему-то невольно отметил, что нам на
аттестат не дают "Казбек", а продается он только в коммерческих
магазинах по сорок два рубля за пачку.
- Ох, просто вспомнить жутко! - сказал Соловьев, судорожно
затягиваясь и осторожно поглаживая пальцами кровоподтек на щеке, но
Жеглов оборвал его:
- Что ты раскудахтался, как баба на сносях! Дело говори!..
- Глебушка, я и говорю! Топорков встал вот сюда, за дверь, а я
продолжал сидеть за столом...
- Руководил, значит? - тихо спросил Жеглов.
- Ну зачем ты так говоришь, Глеб? Будто это моя вина, что он в
Топоркова попал, а не в меня!
- Ладно, ладно, рассказывай дальше...
- Вот, значит, открыла Вера входную дверь, впустила его в комнату, и
пока он с темноты на свету не осмотрелся, я ему и говорю: "Предъявите
документы!" Топорков к нему со спины подошел, он оглянулся и, гад такой,
засмеялся еще: "Пожалуйста, дорогие товарищи, проверьте, у меня
документы в порядке" - и полез во внутренний карман пальто. Топорков
хотел его за руку схватить, и я тут к ним посунулся, а он вдруг из
кармана прямо в упор - раз! В Топоркова! И так это быстро получилось, и
выстрел из-под пальто тихий, что я и не понял сразу, что произошло, а он
выхватил из кармана пистолет и в лицо мне им как звезданет! И сознание
из меня вон! Упал я бесчувственно, а он убежал...
Я хотел его спросить, как выглядит преступник, но вдруг из угла
раздался тихий скрипучий голос:
- Врет он вам, не падал он в бесчувствии...
Это Верка сказала.
Соловьев дернулся к ней, но Жеглов заорал:
- Молчать! Будешь говорить, когда спрошу! - И повернулся к Верке: - А
как было дело?
Верка, глядя прямо перед собой, не моргая, заговорила, и лицо у нее
было неподвижное, как замороженное:
- Упал он на четвереньки, когда Фокс его револьвером шмякнул, а Фокс
ему говорит и револьвером в затылок тычет: "Лежи на полу десять минут,
если жизнь дорогаъ. И мне говорит: "Если узнаю, что это ты, сука, на
меня навела лягавых, кишки на голову намотаю, а потом повешу..." И
пошел...
- А этот? - спросил Жеглов, показывая на Соловьева.
- А что этот? Полежал маленько и побег по телефону звонить. А я
посмотрела вашего раненого - у него кровь ртом идет, в грудь ему пуля
попала...
Жеглов долго молчал, смотрел в пол, и я впервые увидел в его фигуре
